Studia Slavica IX: Сборник научных трудов молодых филологов. Таллинн, 2010. С. 171—186.

 

 

«ТАК ВОТ КУДА ОКТАВЫ НАС ВЕЛИ...»: «ДОМИК В СВЕРДЛОВСКЕ» Н. ПАНОВА В КОНТЕКСТЕ ИРОИ-КОМИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ

Анастасия Белоусова (Москва)

 

Б.В.Томашевский заметил: «Быть может, ни одна из поэм Пушкина не отразилась так в русской литературе, как “Домик в Коломне”» (Томашевский 1990: 231). Традиция, идущая от «Домика», действительно впечатляет количеством принадлежащих к ней произведений, в числе которых поэмы М.Ю. Лермонтова, А.А.Фета, И.С.Тургенева, А.К.Толстого, Ф.К.Сологуба и многих других. Часть из них в свое время Б.В.Томашевский проанализировал в статье «Поэтическое наследие Пушкина» (см.: Томашевский 1990), сáмому младшему члену этого многочисленного «семейства» повестей в стихах – поэме Тимура Кибирова «Сортиры» – не так давно посвятил одну из частей обширной статьи «Семантические лейтмотивы ирои-комической октавы (Байрон – Пушкин – Тимур Кибиров)» М.И.Шапир (см.: Шапир 2006). Влияние «Домика в Коломне» на всю последующую традицию поэм в октавах было столь сильным, что это позволило

171

говорить о том, что в русской литературе сложился особый репертуар семантических лейтмотивов и характерных черт, связанных с этим жанром и восходящих к произведению Пушкина ¹. В их числе – игра с формальными элементами стиха, ирои-комическая стилистика, смешивающая высокое и низкое, серьезное и шутливое, веселое и грустное, целый ряд нарративных приемов, таких как непрекращающийся диалог автора с читателем, переходящий в непринужденную «болтовню», постоянные вводные замечания, сюжетные ретардации, неожиданные отступления, тема которых, на первый взгляд, никак не вяжется с основным сюжетом и др. Помимо стилистических черт, определяющими в традиции становятся и сюжетные элементы «Домика», при всей анекдотичности его фабулы, которую можно пересказать в паре предложений. Кроме того, в послепушкинской октаве актуализируется содержание творчества поэта в целом, особенно важным оказывается «Евгений Онегин». Это объясняется тем, что тональность непринужденного разговора автора с читателем, общая для «Онегина» и «Домика», позволяет с легкостью использовать мотивы романа в стихах, не нарушая выбранный стилистический регистр ².

Эта традиция настолько мощная, что под ее влияние поневоле попадает любое произведение, написанное октавой. Анализируя каждое из них, можно практически не сомневаться в том, что найдешь отдельные элементы, характерные для жанра в целом. Но случается, что автор не только использует отдельные черты традиции-источника, но воспроизводит (вольно или невольно) множество характерных для нее мотивов, превращая собственный текст в своеобразный семантический центон. Поэма советского поэта Николая Панова (Дира Туманного) «Домик в Свердловске» (1926) – как раз один из таких случаев.

172

Поэма написана бесцезурным пятистопным ямбом, правильными октавами с соблюдением альтернанса – строфой и метром «Домика в Коломне». Содержание тридцати октав, составляющих текст поэмы, таково: москвич-интеллигент, историк, приезжает в Свердловск по заданию Центроархива, чтобы посетить дом Ипатьева, тот самый дом, в котором в 1918 г. была расстреляна царская семья. Осмотр дома, в котором теперь располагается Музей экономических наук, и разговор со сторожем заканчиваются стремительным бегством героя из домика. Причину на первый взгляд странного соединения формы пушкинской поэмы с подобным сюжетом проясняют два эпиграфа.

Первый из них непосредственно связан с основной темой поэмы:

При обсуждении проекта о здравоохранении вошел Свердлов и сел на стул позади Ильича. Семашко кон­чил. Свердлов наклонился к Ильичу и что-то сказал.

– Товарищ Свердлов просит слова для сообщения.

– Я должен сказать, – начал Свердлов обычным своим ровным голосом, – получено сообщение, что в Екатеринбурге расстрелян Николай. Николай хотел бе­жать. Чехословаки подступали.

Молчание всех.

– Перейдем теперь к постатейному чтению про­екта – предложил Ильич.

Из книг<и> „Последние дни Романовых". (Панов 1928: 80)

Эпиграф взят из книги «Последние дни Романовых» П.М.Быкова (Быков 1926). Автор ее был в 1917 – 1918 гг. председателем исполкома Екатеринбургского совета и в этом качестве имел отношение к расстрелу царской семьи. Его книга представляет собой последовательное изложение событий:

173

приезд Романовых в Екатеринбург, расстрел, захоронение. В поэме Панова можно найти следы довольно близкого знакомства с книгой Быкова, которая, судя по всему, частично послужила источником сюжета. Слова эпиграфа при этом принадлежат не Быкову, хотя и приводятся в его книге, – это отрывок из дневника В.П.Милютина, отрывки из которого публиковались ранее.

Второй эпиграф помогает объяснить причину обращения к Пушкину и выбора жанра поэмы в октавах: «...Лачужки этой нет уж там. На месте ее построен трехэтажный дом. Из “Домика в Коломне ” Пушкина» (Панов 1928: 80). Один из характернейших и самых запоминающихся мотивов «Домика в Коломне» – мотив воспоминания и движения времени (см.: Шапир 2006: 132-133):

Я вспомнил о старушке, о невесте,
Бывало, тут сидевших под окном,
О той поре, когда я был моложе...
(Пушкин 1948: 85)

...Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову...
(Пушкин 1948: 88)

Туда, я помню, ездила всегда
Графиня... (звали как, не помню, право)
Она была богата, молода...
(Пушкин 1948: 88)

и т. п. Это движение у Пушкина предстает как переход от хорошего к плохому: былое противопоставляется презренной современности; и это рождает грусть, печаль, уныние,

174

озлобленность – важнейшие эмоции пушкинской поэмы. В поэме Панова движение времени тоже является одним из основных мотивов, но трактуется ровно противоположным образом. Поэма посвящена дому, и этот дом тоже изменился, не сохранив никакой памяти о своем прошлом, подобно тому, как исчез пушкинский домик; но если у лирического героя пушкинской поэмы такая перемена вызывает озлобленное уныние, свердловский домик Панова являет собой примету новой, лучшей жизни, становясь метафорой движения времени по направлению от плохого к хорошему. Именно темы дома и связанных с ним воспоминаний, общие для двух поэм, определяют обращение Панова к пушкинским октавам ³, отсылками к которым, как и к другим пушкинским произведениям, изобилует текст «Домика в Свердловске».

Поэма Панова начинается с прямой речи неназванного еще героя, включающей несколько местоимений первого лица – с очевиднейшей отсылки к первой строфе пушкинского романа в стихах:

– «Детали исторических событий
Меня чаруют тайнами давно –
Я не могу, прочтя о них забыть – и
Дать опуститься памяти на дно.
Лишь им одним в унылом нашем быте
Гореть кровавым пламенем дано,
Лишь в них одних мы видим, как на блюдце,
Трепещущую душу революции».
(Панов 1928: 81)

Вторая строфа открывается словами «так думал», заключающими прямую речь героя:

175

Так думал неизвестный гражданин
С тючком в руке, в разливе буйном зала,
Среди корзин и нагруженных спин,
Стремясь, куда теченье указало.
(Панов 1928: 81-82)

Пушкинский «молодой повеса» превращается у Панова в «неизвестного гражданина». Чуть позже следует деепричастие «стремясь», соответствующее пушкинскому «летя» – воспроизводится и синтаксическая структура начала «Евгения Онегина». Завершается вторая строфа «Домика в Свердловске» замечанием в скобках:

Он только-что сошел совсем один
Под сводами свердловского вокзала.
(«Свердловск» – октябрьских пораженье пург,
По старому же «Екатеринбург»).
(Панов 1928: 82)

Обилие подобных пояснений или замечаний a propos – одна из характерных особенностей пушкинского повествования. На сорок строф «Домика в Коломне» приходится десять таких замечаний, много их и в «Евгении Онегине». В первых же строфах Панов следует за «Домиком в Коломне» еще в одном – он сразу старается продемонстрировать собственное поэтическое мастерство: рифмы завершающих двустиший первых двух строф подчеркнуто изысканны – блюдце : революции и пург : Екатеринбург.

Начало третьей строфы опять-таки характерно с точки зрения рассматриваемой традиции:

Портрет героя – упустивши это,

176


Начать поэму – нехороший тон.
Но, так как слаб оригинал портрета,
Двумя штрихами вам предстанет он <...>
(Панов 1928: 82)

Здесь автор поэмы как бы открывает перед читателем свою поэтическую «кухню», и авторская рефлексия появляется в тексте. Как и Пушкин в «Домике в Коломне» и в «Евгении Онегине», Панов делает свое произведение металитературным – он пишет в поэме о поэме подобно тому, как Пушкин в «Домике» писал октавой об октаве. У Пушкина можно найти много параллелей этому приему, один из них кажется особенно близким:

Зимою ставни закрывались рано,
Но летом дò-ночи растворено
Все было в доме. Бледная Диана
Глядела долго девушке в окно.
(Без этого ни одного романа
Не обойдется; так заведено!)
(Пушкин 1948: 87)

Третью строфу завершает еще одна ремарка от автора: он по-дружески признается читателю в том, что герой, портрет которого сейчас будет представлен, не так уж и важен: «...поэма – я не скрою – / Другому посвящается герою» (Панов 1928: 82). Подобные авторские замечания есть и в «Домике в Коломне», ср.: « Признаться вам, я в пятистопной строчке / Люблю цезуру на второй стопе» (Пушкин 1948: 84).

Вслед за обещанным портретом героя следует еще одно авторское признание:

Товарищи! Признаюсь не тая:

177

Я не знаток вседневных тин и тинец:
Не виды гор поет строфа моя,
Не виды переполненных гостиниц:
Могуч Урал, кипуч Свердловск, но я
Иной в поэме вам припас гостинец. –
А потому не надобно длиннот –
«Короче» как рекомендует Нот ⁴.
(Панов 1928: 83)

Панов продолжает развивать литературную тему и переключается на обсуждение своей собственной поэзии. Он сразу предупреждает читателя, что не стоит ждать от его поэмы описаний природы Урала или жизни современного города («тин и тинец» кажется отсылкой к лексике футуристов). При этом пановское «Товарищи!» здесь эквивалентно излюбленным пушкинским обращениям, таким как «друзья» или «читатель» —

Блаженнее стократ ее была,
Читатель, новая знакомка ваша,
Простая, добрая моя Параша.
(Пушкин 1948: 89)

— и т. п.

В «Домике в Коломне» можно найти и само слово «товарищ»:

...много вздору
Приходит нам на ум, когда бредем
Одни или с товарищем вдвоем.
(Пушкин 1948: 86)

Но самое хрестоматийное стихотворение Пушкина, в котором есть это слово, это, конечно, «К Чаадаеву»:

Товарищ, верь: взойдет она,

178

Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
(Пушкин 1947: 72)

Это стихотворение, благодаря, в первую очередь, своей гражданской тематике, становится своеобразным связующим звеном между советской и досоветской ипостасями слова «товарищ». В контексте поэмы Панова современное Пушкину значение этого слова начинает вновь просвечивать сквозь ставший обыденным советизм.

В последующих строфах автор, наконец, объясняет, кто истинный герой его поэмы: «... нами нить поэмная ведома / Для самого обыденного дома» (Панов 1928: 84), – и описывает «домик в Свердловске». Но и это описание быстро уступает место очередному метаописанию:

Однако, разбудив догадок рой,
Пущу по старому пути перо я:
Мы домом увлеклись, а той порой
Забыли про вокзального героя.
(Панов 1928: 85)

Выражение «пустить перо» заставляет вспомнить «...Пущусь на славу!» (Пушкин 1948: 83) из первой строфы «Домика».

За этим комментарием следует описание поездки героя-москвича на автобусе к цели всего его путешествия – дому Ипатьева. Только здесь проясняется, почему этот домик так интересен герою – для этого Панов приводит его внутренний монолог. Затем герой входит в домик. В посвященной этому строфе обращает на себя внимание макаро-

179

ническая рифма andanté : коменданта, отсылающая к схожим рифмам Пушкина – Ювенале : vale, дыша : entrechat и т. п.

В последующей XVI строфе сосредоточены конкретные бытовые подробности последних дней Романовых, информацию о которых Панов заимствует из книги Быкова. Герой идет по дому Ипатьева, а его воображение рисует ему картины последних дней царской семьи. В XIX строфе происходит встреча героя и сторожа, второго персонажа поэмы:

Но он все дальше, мыслью завлечен.
И вдруг ухвачен кем-то за плечо.

Похолодев от неземного страха,
Он липкой дрожью изошел и сник:
Не призрак ли восставшего из праха
Являет свой окаменелый лик?
(Панов 1928: 88)

Появляются мотивы еще одного пушкинского произведения – «Каменного гостя». «Окаменелый лик восставшего из праха» – это, по сути, описание пушкинского командора. Герой же, по всей видимости, думает, что рука, опустившаяся ему на плечо, принадлежит призраку расстрелянного царя. Но нет: это не призрак, а живой человек, сторож Музея экономических наук. Дальше в поэме приводится разговор москвича со сторожем, в ходе которого выясняется, что тот в 1918 г. был членом царской стражи. Москвич «с жадным интересом» начинает задавать многочисленные вопросы, на которые сторож отвечает, явно не понимая такого сильного интереса со стороны гостя:

...И тот ответил, разминая скулы,

180

Глаза с недоумением подняв:
– О чем же вам? Ну ясно – караулы,
Он на виду, конечно, день со дня...
– Он был солидный, стройный? – Нет, сутулый.
– Ну? – Что ж еще вам нужно от меня?
Стоишь и все. Заноют все суставы,
А говорить – запрещено уставом.

Да бросимте, братишка, о таком –
Все это безусловно устарело...
(Панов 1928: 90-91)

В XVII строфе сторож неожиданно оживляется: он спрашивает у «вокзального героя», как «направить заявленье на рабфак», и этот вопрос вызывает незамедлительное и стремительное бегство героя из домика:

...неприкрытой прозою томим,
Герой наш ничего уже не слышал:
Так, верно, Катилина бросил Рим,
Так, верно, Керенский к шофферу вышел.
Он к выходу метнулся. Перед ним
Открылись двери, заблестели крыши
И, подбежав к извозчику, сказал
С отчаяньем: – «Извозчик! На вокзал!»
(Панов 1928: 92)

Москвич бежит из домика «томимый неприкрытой прозою», подобно пушкинскому пророку, томимому «духовной жаждою». Тут же обращает на себя внимание энергичное contre-rejet: «Он к выходу метнулся. Перед ним / Открылись двери...». Этот выразительный синтаксис в сочетании с

181

фразеологией Панов заимствует из еще одного произведения Пушкина – на этот раз, из «Медного Всадника»:

Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало, все вокруг
Вдруг опустело...
(Пушкин 1948: 140)

Странное и внезапное бегство героя поэмы из домика – безусловно, отсылка к побегу Маврушки, застигнутой за бритьем. Бегство героя никак не мотивировано изнутри текста поэмы Панова, а лишь внешне – сюжетом «Домика в Коломне». Не случайно и появление исторических параллелей: Керенский упомянут благодаря существовавшему мифу о его бегстве из Зимнего дворца в одежде медсестры (в другом варианте – горничной). Панов, упоминая о Керенском, не только дает пример знаменитого бегства, но и отсылает к мотиву переодевания в женское платье, одному из главных в «Домике в Коломне». С Катилиной не все так ясно. С одной стороны, бегство Катилины после его неудачного заговора всем известно, с другой стороны, упоминание Керенского подталкивает искать и здесь травестийный мотив. По всей видимости, дело в структуре самого имени Катилины: оно воспринимается как женское, являясь мужским, и таким образом тоже отсылает к мотиву, ясно обозначенному в первоначальном эпиграфе к «Домику в Коломне» – «Modo vir, modo femina» из Овидиевых «Метаморфоз». Последние слова героя «Извозчик! На вокзал!» заставляют вспомнить еще об одном знаменитом бегстве:

182

бегстве Чацкого из дома Фамусова с его восклицанием «Карету мне, карету!».

Содержание поэмы Панова и ее главный конфликт можно резюмировать так: интеллигент-москвич, склонный романтизировать екатеринбургские события (о герое в поэме сказано, что он посвятил Романовым «отдела три» в последнем томе своих стихов), сталкивается с новой жизнью в лице бывшего красноармейца, который не склонен серьезно задумываться и даже вспоминать о таком, в сущности, неважном событии, как расстрел царской семьи (ведь « все это безусловно устарело») . Именно таким предстает идеологический смысл поэмы Панова.

На первый взгляд, общность нарративных приемов Пушкина и Панова говорит об общности художественных систем их произведений: стихия непринужденной болтовни дает авторам возможность выражать свое отношение ко всему на свете, подвергать любой предмет ироническому осмыслению. В «Домике в Коломне» ирония пронизывает весь текст поэмы от первых ее строк до комической морали: по-настоящему реален лишь автор, он здесь – начало всех координат и единственная объективная реальность. У Панова все немного не так: вся авторская ирония направлена против одного персонажа – московского интеллигента (и кое-каких элементов «старой жизни», таких как «губернаторский пруд», возникающий в последней строфе поэмы). А бывший красноармеец – сторож, сам город, преображенный революцией, да и читатель, к которому регулярно обращается Панов (не в пример гипотетическому пушкинскому читателю), подаются отнюдь не иронически.

Общность иронического тона создает лишь видимость глубинной близости. Пушкинская декларация авторской свободы на самом деле по своему духу противопо-

183

ложна советской поэме Панова, автор которой предстает глашатаем революционной идеологии. Пушкин выбирает «ничтожный сюжет» для своей поэмы, доказывая, что поэт волен писать, о чем ему вздумается. Панов берет сюжет, демонстрирующий столкновение старой и новой жизни, и излагает официальную точку зрения на политически важное событие.

Характерно преображение пушкинского мотива воспоминания, о котором уже говорилось выше. Взгляд Пушкина, сожалеющего о прошлом и с озлобленностью смотрящего на современность, противоположен взгляду Панова, демонстрирующего ничтожность прошлого в свете великих событий настоящего. Мещанству пушкинской Коломны противостоит новый советский Свердловск, город, которого еще совсем недавно не было на карте.

Две последние строфы «Домика в Свердловске» дают ключ к пониманию поэмы. Это своеобразный структурный аналог пушкинской морали, при этом максимально далекий от подчеркнутой пародийности своего образца:

Над чахлым губернаторским прудом
Вскипает жизнь новаторских артерий.
И горбится кургузый, белый дом,
Как памятник непризнанной потери,
Как огонек, который все бледней
В горящем озареньи новых дней!
(Панов 1928: 93)

Если пушкинский «Домик в Коломне» является манифестом творчества, не зависящего от чужого мнения, декларацией свободы авторской воли, то советский «Домик» оказывается в некотором смысле его полной проти-

184

воположностью – рассказом, из которого можно «выжать» очень многое.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ В котором, в свою очередь, традиция лирических октав гетевского посвящения к «Фаусту», переведенного Жуковским, скрещивается с традицией сатирических октав байроновских «Беппо» и «Дон Жуана», а также сохраняется память об эпическом прошлом октавы – о произведениях Ариосто, Камоэнса и Тассо (см. Гаспаров, Смирин 1986: 254-256; Шапир 2006).

²  Именно это соображение позволило М.Л.Гаспарову и В.М.Смирину рассматривать «Домик в Коломне» как автопародию на «Евгения Онегина» (см.: Гаспаров, Смирин 1986: 254-256).

³  Дополнительный читательский интерес к поэме Пушкина могло вызвать и появившееся незадолго до этого, в 1922 г., издание «Домика в Коломне», подготовленное М.Л.Гофманом.

⁴ НОТ – научная организация труда, система, активно внедрявшаяся в советском государстве в те годы.

ЛИТЕРАТУРА

Быков П. М. 1926. Последние дни Романовых. Свердловск.

Гаспаров М. Л., Смирин В. М. 1986. «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне»: Пародия и самопародия у Пушкина. – Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига. С. 254–264.

185

Панов Н. (Д. Туманный). 1928. Человек в зеленом шарфе. Вторая книга стихов (1924-1927). С. 80-93. [М.]

Пушкин А. С.   1937a. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 4. Поэмы, 1817 – 1824. М., Л.

Пушкин А. С.   1937b. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 6. Евгений Онегин. М., Л.

Пушкин А. С.   1947. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 2. Стихотворения, 1817–1825. Лицейские стихотворения в позднейших редакциях. М., Л.

Пушкин А. С. 1948. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 5. Поэмы, 1825–1833. М., Л.

Томашевский Б. В. 1990. Поэтическое наследие Пушкина. – Б. В. Томашевский. Пушкин. Работы разных лет. М. С. 179-287.

Шапир М. Л. 2006. Семантические лейтмотивы ирои-комической октавы (Байрон – Пушкин – Тимур Кибиров). – Philologica . Т. 8. № 19/20. С. 91 – 168.

186
Рейтинг@Mail.ru