О. Г. Ревзина

ВЫРАЗИТЕЛЬНЫЕ СРЕДСТВА ПОЭТИЧЕСКОГО ЯЗЫКA М. ЦВЕТАЕВОЙ

И ИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ В ИНДИВИДУАЛЬНО-АВТОРСКОМ СЛОВАРЕ

В формировании художественной структуры поэтических текстов М. Цветаевой участвуют все языковые уровни. Языковые средства, вкупе с графическими и пунктуационными, а также инструментами стихотворного языка (ритм, метр, размер, рифма) формируют систему выразительных средств языка поэта. Ниже, с разной степенью подробности, дается описание выразительных средств поэтического языка М. Цветаевой.

С помощью этого приема М. Цветаева создает новые понятия (Час Души, как час Беды, / Дитя, и час сей — бьет), происходит семантическое насыщение местоименного элемента (Голос всех безголосых Под бичом твоим — Тот!). Особый эффект возникает при контрастном соположении данного средства (характерного для высокого стиля) со стилистически сниженной лексикой (А если спросят (научу!), Что, дескать, щечки не свежи, — С Бессонницей кучу, скажи, С Бессонницей кучу…). Заглавная буква как знак собственного имени и олицетворения используется в «народных» поэмах (ср. в «Царь-Девице»: Царевич, Царица, Царь-Парус, Гусляр, Чудо-Птица и др.).

Изменение фонетического облика слова может касаться и вокального и консонантного состава. Вокальные изменения состоят в удлинении гласного звука (По аллее / Вздохов — проволокой к столбу — / Телеграфное: лю-ю-блю… / Вдоль свай / . Телеграфное: про-о-щай… — воспроизводятся звучание, передающееся в далекое пространство), в редукции главного (Д'ну по дoскам башкой лысой плясать! Д'ну сапожки лизать, лоснить, сосать! — усиление особенностей устного произношения), в прояснении гласного (Плыви, корaбель-корабeль!). Изменение консонантного состава может захватывать как один согласный (Нет — ты не Царь, скажи: Комарь.), так и группу ( — да бац / По щеке — да вот боясть-то какa:). Если не считать удлинения гласных, указанные изменения встречаются более всего в

«народных» поэмах, где они выступают как своего рою стилизация и соседствуют с реально встречающимися просторечными, разговорными, фольклорными (ср. корабь, у окна свово, ну-кось, чтой-то и др.).

В цветаевских текстах часто встречается проставленное ударение. Оно помогает выбрать нужный для стиха произносительный вариант (Со всех — до горних звeзд — / Меня снимающая мест), различить синонимы (Векaми, векaми / Свергала, взводила), указывает на принятое автором произношение ненормативной грамматической формы (Перья на вострoты — / Знаю, как чинил!). Изменение ударения в полнозначном олове, постановка ударения на предлоге связаны с выполнением ритмической схемы (К громaм к дымам, / К молодым сединам дел — / Дум моих притчи седины; Тень — вожaтаем, / Тело — зa версту!). Выразительным средством следует считать второе ударение, приравниваемое к семантическому (Воeутесно, всeрощно, / Прямиком, без дорог, …). Характерный цветаевокий прием — синтагматическое соположение языковых единиц, различающихся только ударением (Восхищенной и восхищённой; Гoре горe; название стихотворения «Мукa и мyка»).

Отношения звукового сходства и звукового контраста пронизывают поэтические тексты М. Цветаевой. В эти отношения вовлекаются языковые единицы в пределах одной строки, соседящих строк строфы, целого текста. Ср.:

Поэт — недалека заводит речь.
Поэта — далеко заводит речь.
Планетами, приметами… окольных
Притч рытвинами…

(«Поэт», 1923)

Во втором двустишии представлены следующие звуковые сближения: а) планетами – приметами (оба олова толкуют путь поэта в физическом пространстве, в пространстве когнитивных форм), б) притч рытвинами – два слова составляют номинативный метафорический комплекс, оба содержат признак «непрямой, косвенный», в) приметы – притчи, общее значение слов: формы обнаружения знания, эмпирическая форма противопоставлена логической

г) приметы – рытвины, общий признак «непрямой, неизвилистый». Таким образом, отношения звукового сходства и контраста семантизированы и являются сигналами глубинной семантической связи языковых единиц.

Явление парономасии (паронимической аттракции) в поэтических текстах М. Цветаввой проанализировано в работе О. И. Северской (Северская 1983). Паронимическая аттракция является конструктивным принципом строения цветаевского поэтического текста (ср. стихотворение «Минута»), она участвует в формировании семантической структуры поэтических циклов, (ср. цикл «Федра»), поэм («Поэма конца» и «Поэма горы»). В работе О. И. Северской дан словарь устойчивых паронимических связей (ср. горечь – гордость, горе, грусть; жест – жгут, жертвенный, торжество и под.), показывающий, что паронимический принцип связи слов вводит в поэтический язык М. Цветаевой еще один критерий системных лексических отношений, сопоставимых с антонимическими или синонимическими отношениями в естественном языке. Они помогают вскрыть «картину мира», явленную в поэтическом языке М. Цветаевой устанавливаемыми ею связями слов (ср. участие паронимического комплекса горечь – гордость, горе, грусть в толковании понятия ‘страсть’).

Морфемный уровень. Эффект морфемного членения возникает от двойного прочтения слова: расчлененного на морфемы, как это представлено в тексте, и имеющегося в сознании носителя языка слитного прочтения. Разделение слова на морфемы придает последней статус полнозначного слова. Морфемное членение в поэтическом языке М. Цветаевой соответствует реальному (с живыми словообразовательными связями: (У-ехал парный мой, / У-ехал в Армию!, а также у слов, потерявших производный характер: Ты обо мне не думай никогда! (На-вязчива!). Разбивка на слоги может имитировать морфемное членение о выделением одной значимой части (Шестикрылая, радушная, / Между мнимыми — ниц! — сущая, / Не задушена вашими тушами / Ду-ша!). В поэтическом языке М. Цветаевой есть тенденция разорвать многосложное слово, поставив в рифменную позицию значимую (корневую) часть слова (Всматриваются — и в скры- / тнейшем лепестке: не ты!; Жалко мне твой упор- / ствущей ладони в лоск / Волосы, —

вот-вот уж через / Край глаз…

Расчлененное на морфемы слово передает два смысла в отличие от нерасчлененного однозначного слова: У-ехал парный мой, / У-ехал в Армию!, то есть и ‘ехал’ (процесс) ‘уехал’ (результат); Ла-донь в ладонь: — За-чем рожден?, то есть и «какой смысл в твоем рождении?» и «что породило тебя?» Два примера покажут виртуозное использование этого примера М. Цветаевой:

I . (Спал разонравившийся моряк
И капала кровь на мя-
тую наволоку…)

(«Последний моряк», 1923)

В стихотворении идет речь о «чахоточной», «что в ночь / Стонала: еще понравься!» и о лирической героине (Как та с матросом — с тобой, о жизнь, / Торгуясь: еще минутку / Понравься). «И карала кровь на мя-» читается как «И капала кровь на меня». («мя» — форма местоимения «меня») и одновременно «И капала кровь на мятую наволоку». Так рождается смысл, иначе не выраженный в тексте: горе всякой «другой» — это горе лирической героини.

2. Кача- «живет о сестрой» —
-ются – «убил отца!»
Качаются — тщетой
Накачиваются.

(«Читатели газет», 1935)

«Читатели газет» едут в Париже в метро (Ползет подземный змей, / Ползет, везет людей.). Глагольная форма качаются расчленена, и ее части поставлены в начальное положение соседящих строк. Внутри этих строк части глагольной формы воспринимаются как собственные имена («Кто живет с сестрой?» — Качa). В третьей строке та же глагольная форма в инициальной позиции, данная слитно, сообщает иной смысл морфемному разделению: это своего рода «звуковой жест», передача толчков от движения поезда. В последней отроке приставочная глагольная форма «накачиваются» завершает тему: это и физическое одурманивание от движения (ср. «меня закачало в поезде, в автобусе) и одурманивание мозга от чтения газет (тщетой /

Накачиваются).

О функциях морфем в поэзии М. Цветаевой писала Л. П. Черкасова (Черкасова 1975). Анализ стихотворения «Рас-ставание: версты, мили…» предложен Л. И. Ароновой (Аронова 1980).

Словообразовательный уровень. Число окказиональных слов в поэзии М. Цветаевой измеряется не десятками, а сотнями. В окказиональные словообразования вовлечены основные полнозначные части речи: существительное, глагол, прилагательное. Используется продуктивные и непродуктивные словообразовательные типы, с расширением круг производящих основ. Окказиональные существительные представлены названиями лиц, отвлеченными именами со значением признака, абстрактными именами со значением действия и состояния, именами со значением места. Названия лиц образуются: а) суффиксальным способом — с помощью суффиксов -тель, -щик, -ец и др. (хвататели минут, высасыватель глаз, заглатыватель тайн, держись, злецы, ср. также названия лиц женского рода: всеутолительница, жажд, уст — / Упокоительница; б) сложением основ (бредовар, женомраз, полодеры). Отвлеченные имена со значением признака представлены суффиксальными образованиями: с суффиксом -ость (основной тип): душность, жаркость, слепость, тусклость, простоволосость, обессыновленность; с суффиксом -изн (прямизна ресниц, из слуховых глушизн), с суффиксом -ынь (хвалынь-перелынь) с нулевым суффиксом (рдянь, сень, ржавь, теснь). Абстрактные существительные со значением действия и состояния содержат следующие типы: с суффиксом -ние (струенье, сквоженье, оттолкновение, задыхание и др.). Окказиональное имя на -ние может возникнуть от глагола, восстанавливаемого с помощью обратного словообразования, ср. ресничное-пересвёркивание, последнее перетрагивание. Понятие «разминовение», играющее, столь важную роль в поэтической мире М. Цветаевой, является окказионализмом (об этом см. Kroth 1977); c суффиксом -ство (приютcтво, рьянство, девчончество), с суффиксом -к-а (взбежка, сцепка, склевка, сплевка), с суффиксом -ба (урчьба, звоньба), с суффиксом -ёж (крутёж), с нулевым суффиксом (лёжь, ков, взбег, рык, сшиб, вжим, вмах, перестук, переверт, скоробежь, скородышь). В особую группу выделяются существительные междометного

типа (перх, крёхт, чёс и др.).

Глагольные окказиональные образования (глагол, причастие, деепричастие) могут быть префиксальными и префиксально-суффиксальными. Префиксальные глагольные окказионализмы образуются с помощью приставок: пере- (пересмеялся, перегородился, перезлословил). Такие формы могут рождать и новый глагол: переовечил, перемонаршил), у- (усторожил, упляшут; упоют), обез- (обезнадежено, обеззноено, обезжемчужено, обезмужено — в качестве производящей основы выступают именные формы). Суффиксально-префиксальный тип представлен моделями: в- + -ива / -ыва (впадываются, вкрикиваютоя, вшептываются), из- + -ива (не издаривайся), по- + -ева (пошалевать, поволевав), вы- + -а, -и (выдышаться, выстонала, выкровяну). Окказионализмами является формы повелительного наклонения, выходящие за нормы грамматической системы русского языка: Тони да не кань, Рухай, / Сонм сил и слав, Ржавь губы, Мрачи глаза, Словакия, словачь (от существительного словак о восстанавливаемым по форме повелительного наклонения глаголом словачить), а также деепричастные формы (паша, пляша, жжя. рвя, лия).

Окказиональные прилагательные представлены в основном сложными словами (слеполетейский мак, сребролетейский плач — ср. поэтическую традицию 18 века). Сложносоставные прилагательные сконцентрированы в трагедиях М. Цветаевой.

Окказиональное слово действенно тогда, когда оно необходимо, то есть является единственным способом выразить нужный поэту смысл. Окказиональные слова в поэтическом языке М. Цветаевой делятся на две группы: имеющие и не имющие синонимов в литературном языке. Если окказиональное слово имеет словарный синоним, цель введения такого окказионализма — освобождение от лишних значений (лексических и стилистических), активизация тех значений производящего слова, которые не вошли в значение словарного синонима, ср.:

Есть час на те слова.
Из слуховых глушизн
Высокие права
Выстукивает жизнь.

(«Есть час на те слова…», 1922)

В паре глухота – глушизны оба слова обозначают признак, отвлеченный от его, носителя. Но слово глухота в литературном языке имеет более конкретное значение (глухота – отсутствие слуха у человека, животного), а в переносном значении содержит отрицательную оценку (ср. моральная глухота). Оба этих значения не применимы к «звенящему» стиху М.   Цветаевой (здесь важен и фонетический облик суффикса, позволяющий в рифменной позиции соединить глушизн – жизнь), в котором речь идет о высоком часе познания смысла жизни. Ср. также:

Ночь: час молитвенностей:
Винт хочет вытянуться.

(«Поэма лестницы», 1926)

Возможно было бы: «Ночь: час молитв». Но в смысловую структуру стиха надо ввести два компонента: указание на торжественное состояние души во время молитвы и на открытость, внутреннее освобождение человека, обращающегося к богу, что сложным образом перекликается с физическим освобождением и расслаблением («Винт хочет вытянуться»). Этих значений нет в слове молитва, но они есть в молитвенности. В этом оправдание введения окказионализма и его художественная функция.

Если окказиональное слово не имеет словарного синонима, необходимость его введения может диктоваться разными причинами. Вот некоторые из них: а) окказиональное слово вступает в сочетание, невозможное для производящего слова: В простоволосости сна / В гулкий оконный пролет / Ты — гордецу своему / Не махнувшая следом («Марина», 1921), ср. *простоволосый сон. Частеречная транспозиция (перевод прилагательного в существительное) сообщает имени пропозитивную семантику, введя представление о носителе признака — человеке; тем самым «простоволосость сна» — это определение и к тому, кто опит, и к самому состоянию сна; б) окказиональное слово избавляется от ненужных в стихе значений, присутствующих в производящем слове: …Гляди: не Логосом / Пришла, не Вечностью: / Пустоголовостью / Твоей щебечущей / К груди... («В пустынной храмине…», 1922). Прилагательное пустоголовый содержит отрицательную оценку («пустоголовый» — «глупый», «бестолковый»), которая нейтрализуется книжным суффиксом -ость; в) окказнональном

слове акцентированы смыслы, важные для передачи оценочной позиции.: О, с чем на Страшный суд / Предстанете: на свет! / Жеватели минут, / Читатели газет — ср. выражение carpe diem «лови минуту». Окказиональное слово представляет погоню «за сегодняшним днем» как алчную захватническую позицию, что важно и для концепции времени, развиваемой М. Цветаевой, и для нравственного неприятия ею всякого захвата (А, может, лучшая победа / Над временем и тяготеньем / Отказом взять…); г) окказиональное олово рождает новое понятие, ср. понятие разминовения, ср. также: Заочность: за оком / Лежащая, вящая явь («Заочность», 1923). О понятии заочности см. Ревзина 1982.

Лексический уровень. В индивидуально-авторском словаре М. Цветаевой предполагается отразить категориальную принадлежность слова, его вхождение в семантический класс внутри данной части речи, прямое или переносное значение (троп), стилистическую характеристику, ассоциативные признаки. В поэтических текстах М. Цветаевой лексические значения слов разлагаются на дифференциальные семантические признаки, вступающие между собой в сложное взаимодействие.

Словарь языка М. Цветаевой претерпевает непрерывное качественное и количественное расширение. В сборниках «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь» представлено свыше двухсот названий лиц, в словаре М. Цветаевой, взятом в полном объеме, свыше тысячи ста*. При этом если в первых двух сборниках наибольшую частотность имеют имена родства и названия лиц по признакам пола и возраста, составляющие четверть всех имен лиц этих сборников, удельный вес и художественная значимость резко надает начиная с «Юношеских стихотворений». Язык первых сборников М. Цветаевой — это язык

* Работа на словником словаря М. Цветаевой велась под руководством О. Г. Ревзиной в течение пяти лет (1979—1984). Были использованы все доступные публикации цветаевских текстов. В составлении словника участвовали И. П. Оловянникова, Т. Маронян, а также студенты филол. ф-та МГУ, которым автор приносит глубокую благодарность.

литературный, почти не включающий стилистических расслоений. Словарь М. Цветаевой, взятый в полном объеме — это словарь, ориентированный на всё богатство общенародного языка. Стилистические пласты высокого и сниженного стилистических ярусов привлекаются М. Цветаевой в полном наборе значений стилистической шкалы русского языка и используются в текстах в контрастном соположении (высокий стилистический ярус: архаическая лексика, стилистические славянизмы, поэтизмы, книжная лексика, включая лексику публицистического, официально-делового, научного стиля; сниженный стилистический ярус: разговорная, фамильярная, просторечная, грубо-просторечная лексика. В словаре М. Цветаевой активную роль играет общеязыковая фразеология (о трансформации фразеологизмов у Цветаевой см. Зубова 1978). Цветаевский словарь имеет связь с языковой практикой последней трети 19 века, ср. мнимый окказионализм «бомбист» в стихотворении «Побег» (1923): О — завтра моё! — тебя / Выглядываю — как поезд / Выглядывает бомбист / С ещё — сотрясеньем взрыва / В руке… Слово бомбист (газетн.) ещё представлено в словаре Ушакова («Человек, пользующийся бомбой при совершении террористических актов»). Совершенно особую роль играет представленная в первую очередь в «русских» поэмах народнопоэтическая лексика и разнообразные формы ее стилизации. Поэтический язык М. Цветаевой содержит богатый набор реминисцентных знаков (античные, библейские имена, имена литературных героев, деятелей культуры, искусства, исторических деятелей, вплоть до портнихи Н. П. Ламановой, известной в дореволюционной Москве (Та богиня — мраморная, / Нарядит — от Ламановой, см. БП 1965: 754).

Поэтическое словоупотребление М. Цветаевой эволюционирует в сторону широкого использования переносных значений, тропов, высказываний, имеющих двуплановую и многоплановую семантику. В ее поэтическом мире органически переплетены физический и духовный мир, мир вещный и мир интеллектуальный, эмоциональный, мир отвлеченных понятий и нравственных ценностей. Параметрические характеристики духовного и нравственного мира человека передаются через символически понимаемые конкретные физические действия (Вы! Собирательное убожество! Не обрывающиеся с крыш!)

через овеществленные, зримо воспринимаемые образы (Чрез лихолетие эпохи, / Лжей насыпи — из снасти в снасть — / Мои неизданные вздохи, Моя неистовая страсть).

Предметы вещного мира, отмеченные причастностью к духовным ценностям, к подлинной жизни, полной страдания и достоинства., одушевляются, олицетворяются (Да был человек возлюблен! И сей человек был — стол; доме: Что окно — то икона, / Что лицо — то руина / И арена…). В поэтическом языке М. Цветаевой происходит резкое изменение семантической и лексической сочетаемости всех основных полнозначных частей речи — существительного, глагола и глагольных форм — причастия и деепричастия, прилагательного и наречия Поэтический язык М. Цветаевой характеризуется широким использованием номинативных и когнитивных, предицирующих метафор, номинативных метафорических комплексов — метафор-сравнений (риза разлук, клятв канаты, архангельского суда изгороди и под.). Семантическое преобразование слов включает и не поддающиеся традиционной номенклатуре тропов, ср.: И, упразднив малахит и яхонт: / Каждый росток — животный шприц / В око…; О, главное — юности! / Страстям не по климату! / Откуда-то дунувшей, / Откуда-то хлынувшей / В молочную тусклую / — Бурнус и Тунис! — / Надеждам и мускулам / Под ветхостью риз…

В поэтическом мире М. Цветаевой выделены три сферы: земной мир — мир души, мир духа (Kroth 1977, Гаспаров 1982, Ревзина 1982, см. также о перверсии семантических оппозиций в поэзии М. Цветаевой — Ревзина 1977). Но эти сферы отнюдь не разомкнуты и не абсолютно противопоставлены друг другу, как это часто и неверно утверждается (см. особенно El’nickaja 1979). Они даны и охарактеризованы скорее как «точки отсчета», как нравственные вехи, к которым причастна жизнь не только поэта, но и каждого человека. Словарь языка М. Цветаевой

поставлен на службу создания ее художественного мира и ее видения мира.

Художественный мир М. Цветаевой сложен, но он и прост: человек живет в конкретном историческом времени, в конкретном месте. Но он же — житель истории, житель вселенной. Земная жизнь суетна, полна «сбродом кривизн». Но она же проникнута миром душевных и духовных ценностей. Человек опутан «неприродными», «вторичными» категориями: социальными институтами, культурой, техникой. Но его сущность природна, естественна; «небо, звезды, горы, верховья, облака, деревья — это в такой же степени его категории, как и глина, колдобина, котловина, ухаб, выбоина, ил. Человек агрессивен, склонен к захвату, общественные катаклизмы могут превратить часть человечества в «бедлам нелюдей». Но он же свободен, ему дана способность бескорыстной и полной отдачи, какую имеет мир природы. И М. Цветаева находит языковые средства, чтобы показать сомкнутость разных смыслов в назначений и существовании человека.

В состав цветаевского словаря входит свыше 150 славянизмов*. По списку С. И. Ильинской в словаре Пушкина насчитывается 333 единицы. Сокращение списка связано со словообразовательными славянизмами (глаголы с приставками воз- / вос-, пре-, со-, обладающими, по замечанию И. С. Ильинской, меньшими выразительными возможностями, с вышедшими из употребления словами (помавать и др.). В жанровом и тематически обусловленном их употреблении (в античных трагедиях, в «русских» поэмах, при обращении к высокой —гражданской, исторической тематике) М. Цветаева следует державинской и пушкинской традиции. Но славянизмы широко используются М. Цветаевой в лирических произведениях 20—30-х годов, в которых раскрывается «видение мира» лирической героини и автора стихов — поэта 20 века.

* В лингвистическом семинаре по поэтическому языку М. Цветаевой (руководитель — О. Г. Ревзина) была защищена дипломная работа Н. Н. Вольской «Стилистические славянизмы» в поэтическом словаре М. Цветаевой». За 1980—85 гг. студентами-участниками семинара написано 40 курсовых и 10 дипломных работ, посвященных анализу языка и поэтических произведений М. Цветаевой.

Состав стилистических славянизмов таков, что он позволяет назвать разные предметы, явления и свойства неязыкового мира (названия людей — дщерь, жена, отрок, владыка, свершитель; названия животных, растений, явлений природы — вран, елень, огнь, ветр, древо; названая частей тела — лик, ланиты, длань, власы, вежды, рамена и др.; названия мест, вещная лексика — град, брег, чертог, врата, ложе, зерцало; названия действий, состояний, отвлеченные имена — глад, хлад, младость; названия физических процессов — восстать в значении встать, взрасти; мыслительных процессов — внимать, ведать, эмоционального состояния — взлюбить, восприятия – зреть, узреть).

Славянизмами являются наречия времени (днесь, присно), места (отсель, долу), «антицели» вотще, всуе).

Б. А. Успенский пишет об использовании церковнославянского языка в период диглоссии: «Различие в употреблении церковнославянского и русского языка определялось, надо думать, различием между подлинной (высшей) и лишь эмпирически наблюдаемой реальностью —между объективным знанием и субъективным видением» (Успенский 1983: 49). Око Вечности, блаженный / мир тот свет, смерти блаженнее, врата неба, врата воздуха, высот последнее злато называют «высшую» реальность в поэтическом мире М. Цветаевой. Таковой является в мир природы (легкий жертвенный огнь / Рощ, «вытянувшие выю» березы), и те, кто уже вошли или когда-то войдут в Град Друзей, в «горний лагерь лбов», все, кому зрим и ведом «другой свет». Но «эмпирическая» реальность вовсе не отделена от «высшей»: младенец рождается из днесь в навек, Германия «встарь сказками туманила, / Днесь танками пошла». Ср.:

Но каждый из нас — такое
Зрел, зрит, говорю, и днесь,
Что скучным и некрасивым
Нам кажется ваш Париж.
«Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?» (1931)

Подлинная «высшая» реальность дает «эмпирической» иные временные и пространственные параметры: стилистические славянизмы передают «объективное знание» (Дети! Сами творите брань / Дней)

207

своих; о Гитлере: — Вран! Вран! Вран / Завелся в Градчанском замке!); называют объективную ценность (стол поэта — ‘строжайшее из зерцал’; поскольку «Вещи бедных —попросту души, / Оттого так ярко горят, то пожар — «Огнь в куче угольной: / — Был бог и буду им!); фиксируют момент постижения человеком этой «высшей» реальности. Тогда лицо превращается в лик, губы — в уста, палец — в перст, голос — в глас. (Ср. В глубокий час души и ночи, / Не числящийся на часах, / Я отроку взглянула в очи... Час сокровеннейших низов / Грудных — Плотины спуск! Все вещи сорвались с пазов, Все сокровенья — с уст!; В тот час... чертог души, / Душа, верши). Когда «дух от плоти косной берет развод», то «око зрит — невидимейшую даль, сердце зрит — невидимейшую связь»; но «дольняя любовь», «дольнее жало», «пай праха дольнего» — земная любовь людей также не понимается однозначно: «десницы взмах» и «барабанный бой перстов» сопровождают трагические минуты расхождения. В оппозициях земля — небо, верх — низ, душа — тело оба члена принадлежат человеку. Между землей и небом нет расстояния: таинственный глас с темного неба и властная, словно о неба, длань соприсутствуют с тем, что в «эмпирической» реальности человек также может коснуться небесных высот:

Зелень земли ударяла в ноги —
Бeгом — донес бы до самых врат
Неба...

("Автобус", 1936)

А Россия оказывается еще более мощным импульсом, возвращающим поэта в «эмпирическую» и одновременно «высшую» реальность:

Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: "Вернись
Домой!" Со всех - до горних звезд -
Меня снимающая мест!

(«Родина», 1932)

Библейские реминисцентные знаки в поэтическом языке М. Цветаевой служат той же цели: раздвинуть границы времени и пространства человеческого бытия, включить жизнь человека, ограниченную рамками рождения и смерти, в такой мир, где рядом с ним встали бы библейские персонажи и литературные герои

и просто люди разных времен и разной географической прикрепленности. Для зрелой М. Цветаевой характерны стихотворения и конструкции открытой структуры, в которой библейские персонажи и наша современница — лирическая героиня сопряжены напрямую, ср. прямое обращение к Адаму (Над источником / Слушай, слушай, Адам, / Что проточные / Жилы рек берегам: / Берегись…), обдуманное неразличение перволичной и третьеличной формы (Простоволосая Агарь — сижу,...), сопоставление, соположение происходящего в современном героине мире, происходящего с самой героиней с тем, о чем говорится в библейских сюжетах (Дети, сами пишите повесть / Дней своих и страстей своих. Соляное семейство Лота — / Вот семейственный ваш альбом!; Нет имени моим / Потерянностям... Вое покровы / Сняв — выросшая из потерь — / Так некогда над тростниковой / Корзиною клонилась дщерь / Египетская…). Природный мир, который и есть истинное пространство, где живет человек, запечатлевает в бесконечных своих изменениях — в конфигурации облаков на небе, «в убеганьи дерев» — зримые облики библейских персонажей (об облаках: Бо-род и грив / Шествие морем Чермным! / Нет! — се — Юдифь — / Голову Олоферна!; о деревьях: И в разверстой хламиде / Пролетая — кто видел?! — / То Саул за Давидом: / Смуглой смертью своей!).

В качестве реминисцентных знаков в поэтическом языке М. Цветаевой выступают и нарицательные имена: их словарное значение может совпадать с тем, которое представлено в библейских текстах (архангел, серафим, ладан, псалом, распятие), содержать данное значение наряду с другими (ангел, aд, рай, бес), обретать его в условиях контекста: венец (терновый), лестница (Иакова), труба (иерихонская), суд (Страшный суд), сюда же — зерно, камень, пепл, соль, серп, закон, голубь, завеса, книга (ср. Книга Царств). Так рождаются: Архангел-тяжелоступ, / Здорово в веках, Владимир!; пеплы сокровищ, / Утрат, обид; Труба завoдская, являющаяся одновременно «последней трубой», Книга вечности, вплоть до скрытых реминисценций-цитат:

О этот час, когда, как спелый колос,
Мы клонимся от тяжести своей.

И колос взрос, и час веселый пробил,
И жерновов возжаждало зерно.

(«Ученик», 1921)

«Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва» (Марк, 16).

Грамматический уровень. К выразительным средствам грамматического уровня относятся: 1) вариантные, стилистически маркированные грамматические формы, 2) грамматические «окказионализмы», то есть принадлежащие автору грамматические формы слов, выходящие за пределы нормативной грамматики языка, 3) средства грамматической синонимики, то есть значимый выбор одного из способов выражения соответствующего грамматического значения. В поэтическом тексте значения грамматических категорий солидаризируются и противопоставляются с выражением близких значений на других уровнях.

Не возьмешь моего румянца —
Сильного — как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.

(«Жизни», 1924)

И жизнь, и героиня (женского рода) в биноминативных предложениях переводятся в категорию мужского рода (Ты охотник,… но я есмь бег). Актуализируется признак активности, имплицитно содержащийся в грамматической категории мужского рода в его противопоставленности женскому. Этот признак выражен лексически в глагольной форме «не возьмешь», в самом слове «охотник»; дополнительная сема (агрессивность, стремление к захвату, к уничтожению) проясняет смысл различной активности жизни и героини, уподобленной чистому движению — бегу.

Поэтический язык М. Цветаевой характеризуется широким использованием стилистически маркированных грамматических средств: архаических, относящихся к высокому стилистическому ярусу (Зубова, 1982), к сниженному стилистическому ярусу (ср. в «Полотерской»: По паркетам взъахивая, / Мы молей вымахиваем; / Трещи. мебеля!; Ляжь, да не спрашивай.)

Поэтический язык М. Цветаевой насыщен окказиональными

грамматическими формами, художественная необходимость которых может быть объяснена и доказана (ср. Минута: мающая! Мнимость / Вскачь — Медлящая! В прах и хлам / Нас мающаяся! — причастная форма мающая (не мающаяся) насщается признаком активности, далее выраженном лексически), ср.:

Словоискатель, словесный хахаль,
Слов неприкрытый кран,
Эх, слуханул бы разок, — как ахал
В ночь половецкий стан!

(«Молвь», 1924)

Стихотворение «Молвь» представляет своего рода поэтический этюд на тему о семантике междометий: характер эмоционального состояния, передаваемого междометием ах, связывается л артикуляционными характеристиками гласного (нижний подъем), ср. .другие повторы в тексте: Ахнувший Соломон» в мхах, тьмах. Глагольная окказиональная форма слуханул переводит эмоцию лица, произносящего междометие ах, в эмоцию воспринимающего это междометие.

Поэтический язык М. Цветаевой опирается на потенции грамматической системы русского языка и реализует эти потенции (Ревзина 1983). В сфере глагола наибольшим преобразованиям в ее языке подвергается система глагольного управления (приобретение новых валентностей: Перестрадай же меня! Я всюду:…; И назовет его нам в висок / Звонко щелкающий курок; От очеввдцев скрою / В тучу!; мстить мостами: отказ от валентности: Жизнь, ты часто рифмуешь с: лживо, —…). В поэтических текстах М. Цветаевой в связь с глаголами физического действия ставятся непредметные имена, имена пропозитивной семантики, с глаголами, указывающими на мыслительную, эмоциональную деятельность, — предметные имена, ср.: Из лепрозория лжи и зла / Я тебя вызвала и взяла / В зори: Из последнего сердца тебя, о недра, / Загораживаю; — Море! — небом в тебя отваживаюсь: Так будь же благословен — / Лбом, локтем, углом колен / Испытанный — как пила / В грудь въевшийся — край стола! В сфере существительного глубокую перестройку претерпевает категория числа.

В поэтическом языке М. Цветаевой формы множественного числа

образуются регулярно от отвлеченных имен: от непроизводных существительных (от вчерашних правд, в склепотекущий склеп / Памятей), от существительных с суффиксом -изн (над сбродом кривизн, достаточно дешевизн, в столбняке глушизн), от имен с суффиксом -ость (с моими дикостями, с моими тихостями, поверх закисей, поверх ржавостей, мнимостями опущу, от вечных женственностей; древности, ревности, верности, низости, сухости, тусклости, слепости, седости и др.), с суффиксом -ство (Жарких самоуправств / Час — и тишайших просьб, / Час безземельных братств, / Час мировых сиротств; детств, отверженств; штампованностей постоянств; нищенств. студенчеств и др.), с суффиксом -ота / -ета (от высокоторжественных немот, глотатели пустот). В поэтических текстах М. Цветаевой регулярно избирается форма множественного числа в тех случаях, когда по смыслу возможны обе формы:

Крик станций: останься!
Вокзалов: о жалость!
И крик полустанков:
Не Дантов ли
Возглас:
«Надежду оставь!»
И крик паровозов.

(«Крик станций», 1923)

Ср. также: Что честно мое место в мире: / Под колесами всех излишеств: / Стол уродов , калек, горбатых. Многие генитивные цветаевские конструкции и номинативные метафорические конструкции существуют только если существительное в родительном падеже стоит во множественном числе (С той же лампою вплоть: / Лампой нищенств, студенчеств, окраин — невозможно *лампой нищенства, студенчества, окраины; Чтобы монетами / Чудес – не чваниться! - невозможно *монетой чуда: Весною стоков водосточных – невозможно *весною стока водосточного.

Глубинная семантика категории числа используется М. Цветаевой для выражения ее художественного видения мира. В форме единственного числа латентно содержится указание на пространственную и временную протяженность. В форме множественного числа признаки пространственной и временной протяженности

выходят на явь, становятся очевидными. И косвенно множественное число связано с индикативом, о указанием на то, что обозначается не просто класс предметов и явлений, составляющих однородное множество, а реально имевших место, подучивших вещественную реализацию, дифференцированных, неисчерпаемо многообразных объектов, составляющих это множество. Задача расширить границы времени и пространства, о чем говорилось в связи с описанием лексического уровня, решается на грамматическом уровне введением форм множественного числа. Крик станций, вокзалов, полустанков и паровозов вводит представление о широком пространстве «земли людей» и о реальном существовании этого пространства. Чудо, понимаемое абстрактно, равно как и одно событие, названное чудом, не могут подвергнуться оценке; лишь чудеса можно оценить и квалифицировать как монеты: один водосточный сток ничего не скажет о весне: лишь их зримое, реально воплощенное множество позволяет оценить бегущую из них воду как регулярную и многократно наблюдаемую примету весны. Формы множественного числа служат и для глубоких логических обобщений и для создания ярких картин «мира сего».

Синтаксический уровень. Особенности цветаевского синтаксиса в его соотнесении с разговорной речью даны в работе: Ревзина 1982; см. также Чурилова 1974. Синтаксис М. Цветаевой характеризуется сложным скрещением книжных и разговорных конструкций. Книжное начало проявляет себя в построении сложных конструкций с разветвленными синтаксическими связями, причастными и деепричастными оборотами, в построении сложных синтаксических единств, в таких синтаксических построениях, когда один тип связи как бы прорастает сквозь целый текст, либо многократно повторяясь через синтаксический параллелизм, либо выступая внутренним стержнем» скрепляющим стержень стиха. Разговорное начало проявляет себя прежде всего в семантической суггестии (безглагольные конструкции, актант при глаголе, выполняющий роль препозитивного имени). Цветаевский синтаксис — это синтаксис неканонических замещений синтаксических позиций, неканонических синтаксических конструкций (Ревзина 1983). Семантика целого ряда синтаксических конструкций подвергается в ее текстах внутреннему взрыву, переосмыслению:

Любовь! Любовь! И в судорогах и в гробе
Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.

(1920)

Соположение глагольных форм, соединенных (а не разделенных!) тире, создает динамичную последовательность, передающую противоречивое развитие чувства, ср. также; Принц Гамлет! Не вашего разума дело / Судить воспаленную кровь. / Но если… Тогда берегитесь! … Сквозь плиты — / Ввысь — в опочивальню — и всласть!, где то же тире делает мнимо равнозначными синтаксические осколки неназываемого действия и его итог. Отправляясь от аппозитивных сочетаний, представленных в народно-поэтическом языке, М. Цветаева создает совершенно особый тип конструкций, который нельзя объяснить как простую вставку глагола (ср. Зубова 1983), поскольку без глагола члены апозитивного комплекса не соединяются в одно целое и составляют семантически отмеченное высказывание только при заданном порядке элементов, ср.: Дева не крестит лба, / Лат–отломила–бок, / Сабельной сталью в сталь / Знаки–врезает–весть. / Кончив, на острый край / Весть–насадила–гнев. («Царь-Девица»).

Внутри одного высказывания, составляющего своего рода синтаксический клубок, соединяются разные позиции повествователя, создающие синтаксические перепады и изломы: Пространством, как нотой, / В тебя удаляясь, как стон — / В тебе удлиняясь, / Как эхо в соборную грудь, / В тебя ударяясь: / Не видь и не слышь и не будь — / Не надо мне белым / По черному — мелом доски! («Заочность», 1923). Такие перепады, с изменением позиции повествователя и сочетанием разных синтаксических структур характерны я для строения текста: Сдайся! Ведь это совсем не сказка! / — Сдайся! — Стрела, описавши круг… / — Сдайся! — Еще не один не спасся / От настигающего без рук: / Через дыхание… / (Перси взмыли, /Веки не видят, вкруг уст — слюда…) / Как прозорливица — Самуила / Выморочу — и вернусь одна. / Ибо другая с тобой, и в судный / День не тягаются… («Не чернокнижница! В белой книге…», 1923).

Пунктуационный уровень. Знак препинания становится выразительным средством, если: 1) реализует одну из возможностей, предоставляемых пунктуационной нормой; значим выбор данной

возможности, 2) представляет нарушение пунктуационной нормы, но постановка знака препинания отвечает его внутренней семантике (тире, двоеточие, скобки, многоточие), 3) в поэтическом тексте имеет значение скопление знаков препинания — подобных или контрастных друг другу, поскольку на пунктуационном уровне не проявляется общий принцип строения поэтического текста — структуры «сопоставления, которое может реализовываться как антитеза и отождествление» (Лотман 1972: 39).

Поэтические тексты М. Цветаевой характеризуются активным привлечением знаков препинания как семантически насыщенных выразительных средств. Тире (о функции тире у М.Цветаевой см. Валгина 1978), дефис, двоеточие (о нем см. Ревзина 1981), скобки, многоточие, восклицательный знак — арсенал выразительных знаков препинания языка М. Цветаевой. Цветаевские знаки препинания кроме связи с интонационным (установка на произнесение) и синтаксическими уровнями, непосредственно сопряжены с многопланностью поэтической ткани текста. В цветаевском высказывании звучит не одна, а сразу несколько эмоций. (Итак, с высоты грудей, / С рокового двухолмия — в пропасть твоей груди! / (Не своей ли?!); не одна последовательно развивающаяся мысль, а мысли, спорящие друг с другом, вступающие в отношения подхвата, поиска дополнительных аргументов, отказа от одной — в пользу другой (Чтоб высказать тебе… Да нет, в ярды / И в рифмы сдавленные… Сердце — шире!); не один, а сразу несколько собеседников (Пожалейте! (В сем хоре — сей / Различаешь?); не один голос, а несколько голосов и разные точки зрения (Ипполит! Ипполит! Пить! / Сын и пасынок? Сообщник! / Это лава — взамен плит / Под ступнею! — Олимп взропщет? / Олимпийцы?! Их взгляд спящ!; Есть в мире мнимые, невидимые: / (Знак: лепрозориумов крап!), / Есть в мире Иовы, что Иову / Заведовали бы — когда б: / Поэты мы — …). Знаки препинания в поэтических текстах М. Цветаевой «творят» образ автора (в понимании акад. В. В. Виноградова, то есть поэта как создателя этих текстов): в нем интеллектуальная и эмоциональная сферы неразрывно соединены и устремлены к поиску истины.

Словарь языка М. Цветаевой. В основу работы над словарем легли следующие теоретические предпосылки. 1. Словарь

языка М. Цветаевой — словарь поэтического языка. 2. Словарь языка М. Цветаевой — индивидуально-авторский, то есть это словарь одного поэтического идиолекта. 3. Словарь языка Цветаевой — это лингвистический, а не литературоведческий словарь. 4. Словарь языка М. Цветаевой — словарь, адресованный не только узкому кругу специалистов.

Из этих предпосылок вытекают следующие следствия: 1. Словарь должен отражать те языковые процессы, которые характерны именно для поэтического языка как языка словесного искусства. 2. Словарь должен отразить ту совокупность языковых характеристик, которые характеризуют поэтический идиолект М. Цветаевой в отличие от поэтических идиолектов других поэтов. 3. Язык лексикографического описания должен быть лингвистическим. 4. Метаязык описания не должен быть слишком сложным, то есть не должен стать «вечным третьим» между материалом и получателем.

Достижением лексикографической практики последних лет является «Англо-русский синонимический словарь» под ред. Ю. Д. Апресяна (Апресян 1980). В основу строения словарной статьи здесь положено деление на зоны; зона значения, зона конструктивных свойств, зона сочетаемости. Принцип зонального строения словарной статьи предлагается использовать при построении Словаря языка М. Цветаевой.

Структура словарной статьи включает следующие компоненты: 1. Вид (получаемое слово) — обрабатывается так же, как это сделано в Словаре языка Пушкина. 2. Словарное толкование, 3. Зоны; графики Г, фонетики Ф, морфологии М, морфемной и словообразовательной структуры слова Л, конструктивных особенностей (конструкций) К, сочетаемости C, значения S, перечень словоупотреблений.

Словарное толкование и зоны суть подвижные части словарной статьи. В описание конкретного слова вводятся только те зоны, которые актуализированы для его употребления. Словарное толкование также присутствует в оговоренных случаях.

Состав явлений, входящих в сферу действия отдельных зон, ясен из описания выразительных средств языка М. Цветаевой. Пояснения требуют зоны К и С .

К    В зону конструкций включаются явления, когда семантическое

преобразование имеет источником изменение синтаксических свойств слова: 1) явления синтаксической транспозиции: Без загадок — город — гладок: Благость. Навык-город, рай-город (навык — в функции определения), 2) изменение синтаксических валентностей: Качаются — тщетой / Накачиваются; О кто мне надышит, / В какой колыбели лежишь? — в обоих случаях — появление валентностей объекта.

С     В зону сочетаемости включаются изменения, связанные с лексической и семантической сочетаемостью. Лексическая сочетаемость:
Гомер, ты был слепцом. / Ночь — на буграх надбровных, ср. надбровные дуги.

Изменение семантической сочетаемости (то есть семантических признаков, которыми должно обладать слово, вступающее в семантическую связь с данным словом): Дерево, доверчивое к звуку / Наглых топоров и нудных пил (носитель признака — не лицо или действие, но предмет).

В названных зонах основной способ лексикографического описания не объяснение, но непосредственный показ соответствующего явления. Отсюда три способа обработки соответствующих зон в словарной статье: 1) самодостаточный пример: Ка-ра-уль-ный / На посту разлук… 2) пример, дополненный правильной (нормированной) сочетаемостью: Мне ж — призвание как плеть / Меж стенания надгробного / Долг повелевает — петь, ср. надгробный плач; 3) пример, дополненный правильной сочетаемостью и объяснением: Взяла его наглухо, / Как страсть и как бог. Определяемое действие — не физическое (ср. застегнуть мундир наглухо), но ментальное. Зона значения включается в лексикографическое описание по отношению к указанным случаям, если изменение свойств слов приводит к появлению нового значения, вызываемого этим изменением (О кто мне надышит. / В какой колыбели лежишь?; надышать — «рассказать»),

В зону конструкций и в зону сочетаемости включаются также явления, которые охватывает не одно слово, а словосочетание: заканчиваются тщетой, нудные пилы. Преобразования по данным зонам касаются только одного из слов, а ко второму делается отсылка: И вот, навьючив на верблюжий горб, / На добрый —

стопудовую заботу,… В зоне сочетаемости для глагола навьючить указывается изменение семантической сочетаемости: объект при глаголе — не предмет, но — состояние, чувство, при слове забота делается отсылка к навьючить.

Специального обсуждения требует проблема соотношения словарного толкования слова и его значения в поэтическом тексте.

Весь корпус поэтических употреблений слов представляется возможным разделить на четыре случая. I . Употребление слова в тексте соответствует его словарному значению. Сегодня впервые с кремлевских высот / Наблюдаешь ты ледоход; наблюдать перех., «внимательно следить глазами за кем-л., чем-л.» (толкование дается по новому изданию MAC). II.   Значение слова в тексте не соответствует словарному — по разным причинам, но о трансформации значения говорить нет оснований. Каким наитием, какими истинами / О чем шумите вы, разливы лиственные?; наитие книжн. устар. Вдохновение, как бы ниспосланное свыше // Влияние, воздействие. Пример из словаря: Я засыпал иногда под наитием неясных дум и мечтаний (Тург.) — кажется, тоже не очень подходит под данное толкование. Возможное толкование: наитие — откровение, озарение, тайна, ср. также: Девичьих наитий река глубока, III . Значение слова в тексте подвергается изменению, причем источником изменений являются процессы, демонстрируемые и получающие объяснения в зонах морфологии, конструкций и сочетаемости. IV. Значение слова подвергается изменению в результате семантических процессов поэтического словообразования. В последнюю зону включаются следующие виды тропов (пользуется примером В. П. Григорьева — Григорьев 1979 — расширив его): метаморфоза (обернется кровать тарантасом), сравнение (кровать как тарантас), номинативная метафора (тарантас, отнесенный к денотату 'кровать'), метафорическая перифраза (кровать, этот ржавый тарантас), метафора в приложении (кровать-тарантас), сравнение-метафора (тарантас кровати), предицирующая метафора (кровать — тарантас, бегущий по дороге). Каждый из названных четырех случаев разворачивается в сеть более частных. Группа I (значение слова в тексте соответствует словарному) требует введения словарного толкования, если перед наш многозначное слово. В случае, когда слово

реализует только один лексико-семантический вариант, приводится в словарной статье то из значений, с которым слово встретилось в текстах, ср. пример с наблюдать. В других случаях приводятся все лексико-семантические варианты: навязчивый I. Надоедливо пристающий с чем-л., назойливый. Без вины навязчивые. / Мы полы наващиваем. 2. перен. крепко засевший в сознании, возникающий в памяти. Загнана внутрь / Мысль навязчивая: утр / Наваждение — под череп! В группе II (несоответствие словарному значению при отсутствии трансформации) основной путь — выдвижение собственных толкований, как предполагается, более адекватных. Их вода — не сладкая, / А моя — с накладкою: накладка — действие по значению накладывать (наложить) — наложить кальку на чертеж, 2. изделие из чужих волос (локон). Более общее значение: результат, продукт наложения, накладывания, добавка, объясняющая и приведенный пример; По наважденьям своим — как по мосту! / С их невесомостью в мире гирь; Наваждение — в поверьях призрак, обманчивое видение, внушенное злой силой с целью соблазна // Непонятное, поразительное явление. Предлагаемое толкование: наваждение — неадекватное восприятие действительности, вера, принципы. В ряде случаев приходится говорить о контаминации значений: В серебряном нагрудничке / И кольчики занятные, / И ничего, что худенький - / На личико приятненький. Нагрудник: I. короткий передник (или часть передника), носимый на груди для защиты одежды при еде, работе или украшении. Детский нагрудник. 2. Название различного вида приспособлений, надеваемых на грудь (часть военных доспехов). Контаминация первого и второго значений. III группа (трансформация в значении — результат изменения грамматических, конструктивных, сочетаемостных свойств) была обсуждена выше. Новое значение с указанием источника трансформации нуждается в экспликации в отдельных случаях: Все сущее червиво, / Муж ! Тезей. С наглядностями рву. Мн. число рождает предметное значение: внешние, поверхностные формы существования. Наибольшую сложность представляет группа IV — создание новых смыслов в результате тропеических преобразований. Номинативная метафора потребует указания на изменение денотативной соотнесенности: Дабы с гоанитного

надбровья / Взмыв, выдышаться в смерть; гранитное надбровье — балкон. Во всех остальных случаях представлено такое явление, когда в пределах одного высказывания имеют место два разных обозначения одного и того же денотата, но соотнесенность с денотатом у этих имен разная. В случае метаморфозы и предицирующей метафоры члены номинативного метафорического комплекса занимают разные синтаксические позиции, и вхождение в комплекс у одного из членов обусловлено позицией. Одна и та же позиция — по отношению к остальной части предложения — характерна для метафорической перифразы (что только кустом не пуста: окном моих всех захолустий), метафоры в приложении (тетки-трещотки, девки-маслобойки, стряпки-мясорубки) и для сравнения (Как водоросли, ваши члены, / Как ветви мальмезонских ив). И наконец в случае сравнения-метафоры целый номинативный метафорический комплекс занимает одну позицию, определяемую центральным словом генитивной конструкции: Как будто бы сына / Провидишь сквозь ризу разлук; Пред чешскою крестьянкою / Не опускаешь вежд, / Прокатываясь танками / По ржи ее надежд: Через архангельского суда / Изгороди! — Все уста о шипья / Выкровяну и верну с одра!

К настоящему моменту работы над словарем все явления подобного рода предлагается толковать с помощью понятия номинативный метафорический комплекс. Указание на вхождение в данный комплекс дается дяя обоих членов комплекса в зоне «значение». Соответствующий пример приводится в зоне конструкций для того из членов номинативного метафорического комплекса, синтаксическая позиция которого обуславливает изменение денотативной соотнесенности (твор. падеж, позиция предиката, позиция приложения, сравнения). Для сравнения-метафоры зона конструкций не является актуальной. Обработка сравнения-метафоры производится в словарной статье на центральной или генитивной конструкции, которая обычно соотносится с глаголом или другим подчиняющим словом по своему прямому значению: Уплочено же — всеми розами крови / За этот просторный покрой / Бессмертья… — уплочено за покрой; Что честно мое место в мире: / Под колесами всех излишеств, — место под колесами; Прокатываясь танками / По ржи её надежд — прокатываясь по ржи. В

этой сочетаемости для подчиняющего слова отмечается изменение семантической сочетаемости.

Литература

Англо-русский синонимический словарь. / Под руководством А. И. Розенмана и Ю. Д. Апресяна. М., 1980.

Аронова Л. И. Анализ стихотворения М. Цветаевой «Рас-стояние: версты, мили...» Язык и композиция. // Язык и композиция художественного текста. М., 1980.

Марина Цветаева. Избранные произведения. Библиотека поэта. Большая серия. М., 1965.

Валгина Н. С. Стилистическая роль знаков препинания в поэзии М. Цветаевой // «Русская речь», 1978, 6.

Гаспаров М. Л. «Поэма воздуха» М. Цветаевой: опыт интерпретации. // «Труды по знаковым системам ХV» Тарту, 1982.

Зубова Л. В. Приемы стилистической трансформации фразеологических единиц в стихотворениях М. Цветаевой. // «Проблемы русской фразеологии. Республиканский сборник». Тула, 1978.

Зубова Л. В. О семантической функции грамматических архаизмов в поэзии М. Цветаевой. // «Вопросы стилистики. Функциональные стили русского языка и методы их изучения». Саратов, 1982.

Зубова Л. В. Модель народно-поэтических аппозитивных сочетаний в поэзии М. Цветаевой. // «Язык жанров русского фольклора». Петрозаводск, 1983.

Ильинская И.О. Лексика стихотворной речи Пушкина. М., 1970.

Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Л., 1972.

Ревзина О. Г. Синтаксис поэтического языка в соотнесении с разговорной речью. // Исследования в области грамматики и типологии языков. М., 1980.

Ревзина О. Г. Знаки препинания в поэтическом языке: двоеточие в поэзии М. Цветаевой. Wiener Slawistischer Almanach, 1981

Ревзина О. Г. Тема деревьев в поэзии М. Цветаевой. // «Труды по знаковым системам ХV». Тарту, 1982.

Ревзина О. Г. Деепричастие в поэтическом языке М. Цветаевой. // «Проблемы структурной лингвистики. 1981. М., 1983.

Северская О.И.. Паронимическая аттракция в поэтическом языке (на материале поэзии М. Цветаевой). Дипломная работа (научн. рук. — О. Г. Ревзина). М.: МГУ, 1983 (рукопись)

Успенский Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. М., 1983.

Черкасова Л.П. Наблюдения над экспрессивной функцией морфемы в поэтическом языке (на материале поэзии М. И. Цветаевой). // Развитие современного русского языка. 1972. M., 1975.

Чурилова Н. Из наблюдений над синтаксисом М. И. Цветаевой. // Исследование языка художественных произведений. Материалы ХVII зональной конференции кафедр русского языка Средн.-Нижн. Поволжья, посвященной памяти проф. В. А. Малаховского. 20—22 мая 1974 г. Куйбышев, 1975.

El’nickaja S.J. О nekotorych čertach poetičeskogo mira M. Cvetaevoj. // Wiener Slawistischer Almanach, Bd 3, 4, 1979.

Kroth Anna Motalygo. Dichotomy and ‘razminovenie’ in tne work of Marina Cvetaeva. Ann Arbor, 1982.

222