Влияние социальных факторов на функционирование и развитие языка / Отв. ред. Ю. Д. Дешериев, Л. П. Крысин. М., 1988. С. 41—55.


М. В. Панов


О ПРИЧИНАХ ФОНЕТИЧЕСКИХ ИЗМЕНЕНИЙ

Произносительная сторона каждого языка непрестанно меняется, однако в большинстве случаев фонетисты бессильны объяснить, почему произошло каждое данное изменение. Более того: непонятен смысл фонетической изменчивости языка в целом. Нетрудно объяснить, почему происходят изменения в лексике: появляются новые предметы, которые надо назвать, формируются новые понятия, требующие выражения, меркнут эмоциональные краски слов — и требуют подновления... Поэтому появляются новые слова и новые их значения. Но почему неизбежно изменчиво произношение — в каждом языке, в каждом диалекте?

41

Напрашивается простой, житейски-непритязательный ответ: все в мире меняется; естественно, что меняются речевые произносительные навыки. Этот ответ не учитывает особое положение языка в общественной жизни. Есть такие установления, важные для общественной деятельности человека, которые тщательно оберегаются от всяких изменений. Например, эталоны единиц измерения — эталон метра и т.д. Они должны быть неизменны, и общество оберегает их неизменность. Более того, изменение их материального воплощения связано со все более строгим требованием неизменности их сути. Когда-то эталоном метра был металлический стержень, хранящийся в особых стабильных условиях в Париже, теперь это такое-то количество определенных электрических волн.

Язык относится именно к таким общественным установлениям. Он полноценно выполняет свое назначение в том случае, если остается (в области произношения) неизменным. Представим, что телеграфный код непрестанно меняется, причем — самопроизвольно, без целенаправленной людской воли; ведь именно так меняется фонетическая сторона языка! Пользоваться телеграфом было бы очень сложно.

То, что изменение произношения (во времени и в пространстве) — помеха для функционирования языка, особенно если он обслуживает высшие общественные потребности, доказывают литературные языки. У них процесс звуковых изменений замедлен, тормозится именно потому, что они — орудия культуры. Вместе с тем в этих языках преодолевается изменчивость произношения в пространстве: литературный язык в принципе не имеет диалектов.

И то и другое вызвано основной функцией языка: соединять людей в процессе общения. Общение состоится, если все говорящие имеют одну и ту же знаковую систему, и чем ее одинаковость выше, тем лучше для общения. Если у старшего поколения произношение не то, что у младшего, то это можно рассматривать как частную порчу средства общения; это похоже на телеграфный код, самопроизвольно изменившийся у одних телеграфистов и оставшийся неизменным у других.

Нет, нельзя остаться при убеждении, что произношение меняется, потому что не может не меняться. Изменения звуков в языке либо порча (но их повсеместность не позволяет согласиться с такой оценкой: разве фонетическая история языка может сводиться к его порче?) или они имеют смысл, т.е. определяются самой сутью языка, его работой.

Было немало попыток понять общие причины фонетических изменений. Напомним некоторые из
этих попыток.

1. Принцип экономии произносительных усилий. Некоторые изменения отвечают такому принципу. Если гласный [о] заменяется гласным [ъ] ([гóлос] — [гóлъс]), то происходит уменьшение произносительных усилий: гласный [о] требует лабиализации и сдвижения языка назад, а гласный [ъ] не требует ни того, ни другого: он артикулируется с нейтральным положением языка.

Но многие изменения в произношении требовали, наоборот, уве-

42

личения мускульной работы. Н. С. Трубецкой показал [1960. С. 91], что нейтрализация гласных происходит в звуках либо нижнего, либо верхнего подъема. Так, в русском языке нейтрализация <а> и <о> приводит в одних позициях к [а] (после твердых согласных), в других — к [и] (после мягких согласных): нóша — ношý, нéс — несéт.

Нейтрализация звуковых единиц всегда исторически вторична сравнительно с этапом ”не-нейтрализации”, различения единиц в данной позиции. Следовательно, развитие шло от [о] к [а], от [о] к [и]. Ясно, что данная закономерность противоречит предположению, будто суть изменений — в экономии артикуляционных усилий. Если считать верхний подъем гласных очень экономным: не нужна активность мышц, ведающих открытием ротовой полости, то неэкономен нижний подъем. Если видеть особую мускульную экономию в нижнем подъеме: нет необходимости утруждать мышцы — закрыватели ротовой полости, то неэкономен верхний подъем. Но предпочтение при нейтрализации отдается и тому и другому подъему... Экономии, как ни считать, нет.

Экономнее всего был бы средний подъем, но он-то и не дает нейтрализации. Или дает временно, как переходный этап: вспомним ”эканье” для безударных гласных в русском языке XIX в.

Но самое главное возражение против теории ”экономии произносительных усилий” — другое. Труднее всего та работа, которая непривычна. Именно она требует наибольшей траты усилий. Это верно по отношению к любому действию, в том числе и даже особенно — по отношению к артикуляционной работе. Якут, обучаясь русскому языку, стол превращает в истол, круг — в икруг. Родной язык не научил его произносить начальные сочетания двух согласных, и это ему исключительно трудно. Появляется лишний звук, протетический гласный и, для него нужна особая артикуляция, дополнительный расход энергии, и именно поэтому артикуляция стала легче!

Конечно, усвоение слов чужого языка и внутриязыковые процессы изменения произношения — явления разные. Но наше сравнение показывает, что произносительная трудность имеет природу не физиологически-мускульную, а иную: она определяется владением определенной звуковой системой. Легко все, что отвечает усвоенной системе произношения; трудно то, что не находит в ней опоры. Привычное и есть легкое. Поэтому если бы экономия произносительных усилий действительно была главным двигателем фонетической эволюции, то этой эволюции не было бы. Идти проторенным путем, а не новой дорогой — значит сэкономить силы.

О том, что упрощение артикуляций не является общим стимулом изменений, говорят случаи заменительных, компенсирующих новаций. Что-то изменилось (пусть даже упростилось), но изменение-упрощение компенсировано — введено усложнение артикуляции, восполняющее утрату. В древности у восточных славян гласный носовой [ǫ] изменился в [у], гласный носовой [ę] — в [а], т.е. звук среднего подъема превратился в звук верхнего подъема; в другом случае средний подъем заменен нижним. Опять никак не свяжешь с экономией произносительного труда!

43

A. M. Сухотин в своих лекциях (1938 г.) так объяснял эту замену. Назализация акустически понижает звук, его тембр. Поэтому, когда назализация исчезла, появилась тенденция возместить ее утрату, понизить тембр звука: гласный [е] перевести в более низкий по тембру звук [а], гласный [о] — в более низкий по тембру звук [у].

Таким образом, желанной оказалась константность звучания, и для нее было не жалко усложнить артикуляцию.

Иногда объясняют: произношение меняется во время передачи языка от поколения к поколению. Дети говорят не совсем так, как родители: тут и происходит упрощение артикуляций. Изменение наступает не после усвоения артикуляционных навыков и стабилизации их, а во время овладения ими. Однако ”упрощаются” не любые, а определенные артикуляции, и изменение идет в одну сторону у всех говорящих на данном языке, оно закономерное и единонаправленное. Как дети сговариваются так согласованно работать? Нет, и дети не помогут свести фонетическую эволюцию к экономии произносительных усилий.

Причина фонетических изменений простая, писал Е. Д. Поливанов: человеческая лень. Нет, не лень. Люди не ленятся работать языком.

Представление, что суть фонетических процессов в упрощении артикуляций, предполагает ряд:
An + An+1 + An+2 + An+3 + An+4…,

где каждый член — определенное состояние артикуляции. При этом An+2 проще, чем An+1, требует меньше энергии; An+1 проще, чем An... Но этот же ряд может быть характеризован и так: каждый предыдущий член сложнее последующего... Этот ряд, уходя в дали прошлого, должен приводить к изрядно сложным артикуляциям. Как же такие артикуляции, в древности очень сложные, могли возникнуть? Почему язык начинал с невероятной сложности? И могла ли эта сложность быть такой мощной, что ее упрощение и составило фонетическую историю человеческих языков? Пока не будет выяснено, почему язык древнейших эпох обладал такой артикуляционной сложностью, что ее упрощение затянулось на века, до тех пор гипотеза экономии артикуляционных усилий не может считаться средством объяснить причины языковой произносительной эволюции.

2. Принцип экономии фонем и их различительных признаков. Предполагается, что существенная сторона фонетической эволюции — исчезновение фонем (и как следствие этого — определенных произносительных признаков), которые по каким-либо обстоятельствам оказались слабыми: либо они редки в речевом потоке, либо слаба их различительная нагрузка, либо мало слов, включающих такие звуки, либо они слабы, потому что сформированы признаками, не представленными в других фонемах.

Все это реальные причины угасания и ”пропажи” звуков в языках. Например, [ж’:] в русском языке дышит на ладан, потому что:

1) в речевом потоке встречается редко. Взяв сборник какого-нибудь поэта, мы найдем в нем много стихотворений, которые совсем не

44

включают звука [ж’:]. Но вряд ли есть стихотворения без звуков [с — с’ — т — т’ — н — н’ — j];

2) образует мало словоформ, которые отличались бы от других словоформ только звуком [ж’:] (типа жжёт — счёт);

3) мало словоформ, включающих этот звук;

4) ”долгота + мягкость” — комплексный признак, который есть только у звуков [ж’:] и [ш’:]. Поэтому с согласным [ж’:] спорит его активный соперник [ж:], который может трактоваться как [жж], т.е. как сочетание двух звуков. А звук [ж] частотен в текстах, образует много минимальных пар (жар—шар и т. д.), входит во многие словоформы, обычен по своим признакам...

Все эти факторы надо принимать в расчет. Но вряд ли уменьшение числа единиц можно считать фактором, направляющим общую эволюцию звуковых систем, — во всех языках или в какой-либо их значительной части.

Уменьшение числа различительных единиц (в нашем случае — звуков) ведет к тому, что снижается средняя информация, передаваемая каждым знаком. Для слушателя это плохо. Речевое общение происходит в переменчивых условиях, часто сопровождается сильными помехами, и поэтому понижение уровня информации (уменьшение числа бит, приходящихся в среднем на один знак) вряд ли можно считать постоянно положительным фактором.

И действительно, в истории любого языка, изученного на протяжении длительного времени, есть и факты уменьшения числа различительных признаков, и факты увеличения их числа. Показательна в данном отношении история русского языка.

Соотношение кода и текста связано ясной закономерностью: увеличение кода позволяет сократить текст; уменьшение кода требует удлинения текста. Это неизбежно, если все остальные условия общения остались неизменными. Примеры из истории письма: переход от иероглифики к буквенному письму ведет к сильному сокращению кода (письменных знаков не тысячи, а десятки) и удлинению текстов (было: сколько слов — столько знаков в тексте; стало: сколько звуков — столько знаков в тексте, следовательно, в несколько раз больше, поскольку слова обычно состоят из нескольких звуков).

В языке же при уменьшении числа различительных единиц, иначе говоря — при сокращении кода, не происходит удлинения текстов. Часто происходит, наоборот, их сокращение. Например, падение в древнерусском языке гласных [ъ] и [ь] привело как раз к укорачиванию слов: сънъ — сон, дьнь — день. Это означает, что ”все остальные условия” не остались неизменными: может быть, изменилась необходимость в определенном уровне информации, говорящие (вернее — слушающие) стали довольствоваться менее высоким уровнем; почему? Пока этот вопрос остается без ответа, неясен сам принцип ”сокращения кода”, т.е. принцип экономии фонем и их различительных признаков. Есть еще какое-то обстоятельство, которое позволило, сокращая текст, не увеличивать объем текста. Не в нем ли подлинная причина изменений?

45

3. Принцип симметрии. Представим, что звуки какого-то языка хорошо представлены такой матрицей:

а б в
А 1 2
Б 3   4
В 5 6

Здесь а, б, в — определенные звуковые признаки, например у гласных — три разных подъема языка; А, Б, В — другой ряд признаков тех же звуков, например передний, средний и задний ряд артикуляции. Предполагается, что звук 4 испытывает большое желание сдвинуться в соседнюю левую клетку, т.е. изменить свою артикуляцию. А если матрица такая:

а б в
А 1 2 3
Б 4 5
В     6 

— то звук 6 устремится в клетку под звуком 3.

Почему он одержим таким желанием? Ведь положение двух звуков, стоящих в наших матрицах на отлете, как будто выигрышно: они значительно отличаются от других звуков, поэтому им легко выполнять роль различителен слов. После передвижки их ”особливость” уменьшается.

Вероятно, прав был В. Н. Сидоров, считавший это объяснение совершенно искусственным. Даже в проницательной и глубокой книге А. Мартине [1960] о причинах фонетических процессов нет убедительных примеров, демонстрирующих этот принцип: все случаи, приводимые автором, допускают иное объяснение, притом более обоснованное. Из примеров, данных у Мартине, следует: артикуляция изменяется в двух случаях: во-первых, если есть соседняя пустая клетка, во-вторых, если есть соседняя занятая клетка. В последнем случае данный звук совпадает с другим. Распространеннейшее явление! В совокупности оба этих случая доказывают, что свободная соседняя клетка — не причина изменения. Ср.: доказано, что данное заболевание появляется в присутствии микробов особого типа, а также в их отсутствие. Очевидно, микробы данного типа — не причина заболевания.

Как возникло мнение, что звуки стремятся в каждом языке составить симметричную таблицу? После И. А. Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра в лингвистике стали говорить о системных связях между единицами языка. Системой назвали совокупность взаимосвязанных единиц, так что статус каждой единицы определяется наличием всех остальных единиц данной совокупности. Понятие сложное. Оно вовсе не сводится к симметрии.

Вот наглядное пособие, хорошо демонстрирующее системные отношения: в большой стеклянный сосуд помещены два детских надувных шара; каждый можно надувать то сильнее, то слабее; в этом сосуде

46

они уже не шары — форма каждого из них зависит от соседа, от его упругости, от его размера и т.д. Стóит сильнее надуть один шар, и изменится форма и положение в сосуде другого. Но симметрии, как правило, никакой не будет.

Трудное понятие системы — одно из основных в языкознании. И его освоение, во всей его диалектической гибкости, идет с большим трудом. Возникло желание заменить его более легким — симметрией. Если матрица заполнена хорошо, плотно, без пустых клеток, то она и есть-де система. Если неплотно, несимметрично — система нарушена; это, оказывается, узус строит козни системе.

Было истрачено много усилий, чтобы доказать склонность звуков к симметричному размещению. Но если не вульгаризировать понятие системы, то остается совершенно необъяснимой такая тяга звуков языка становиться в строй. Видимо, в действительности такого стремления и нет.

Заметим мимоходом: стоять особняком в матрице — не значит ли иметь уникальные признаки, не повторяющиеся у других звуков? Часто это именно так и будет. Тогда данный случай растворяется среди тех, которые характеризуются в п. 2.

Проблемы по существу две. Первая — определить причины отдельного фонетического изменения.

В сочетаниях ”губной + мягкий заднеязычный” первый согласный должен непременно быть мягким: сё[м’]ги, не[м’]ки, на Покро[ф’]ке, в коро[п’]ке, А[в’]гиевы конюшни... Закономерность была живой еще в конце 20-х — начале 30-х годов нашего века. Потом такое произношение быстро схлынуло и стала господствовать другая норма: губной в таком соседстве стал произноситься твердо. В чем причина такого ”атомарного” изменения? История произношения, т.е. история фонетических систем, должна ответить на множество таких вопросов.

Но такое изменение не обособлено, не единично. Во многих других сочетаниях согласных произошла замена мягкого согласного на твердый. Процессы находятся на разных ступенях своего развития, исход их еще далеко не всегда вполне ясно определился. Но тем не менее ясно, что наличествует какая-то общая тенденция, объединяющая разные изменения.

В общеславянском языке известны процессы, объединяющие многие частные, отдельные фонетические изменения: во-первых, тенденция к открытости слога, во-вторых, стремление к образованию сингармонических слогов. Существует убедительное мнение, что обе эти комплексные закономерности можно рассматривать как проявления более общей единой закономерности. Язык, переходя от одного фонетического процесса к другому, движется в одном направлении. В чем причина такого многочленного изменения? Что движет фонетическую систему через ряд однотипных перемен? Вот вторая проблема. Она особенно важна. Она ведет к освещению наиболее глубоких причин фонетической эволюции.

Чтобы понять, в чем причина долговременных, ”серийных” изме-

47

нений в произношении, надо в самой жизни общества найти такие долговременные изменения,
которые могли бы воздействовать на язык.

Вероятно, справедливо мнение, что темп общественной жизни все время убыстряется. Произведения композиторов XVIII в. сейчас играют в более быстром темпе, чем обозначили в нотах сами композиторы: вместо largo играют adagio, вместо adagio — andante. Очевидно, сознание, какой темп наиболее отвечает данному произведению, изменилось; это — влияние убыстряющегося темпа жизни.

Когда в 1935 г. были пущены первые линии московского метро, движение эскалатора казалось очень быстрым. Но через короткое время оно было еще ускорено, и москвичи быстро привыкли к новой скорости ”лестницы-чудесницы”. После войны движение эскалатора было снова ускорено. Вначале пускали рядом две лестницы, движущиеся вниз: одна — со старой, привычной скоростью, другая — убыстренная. И большинство пассажиров терпеливо спускалось на медленном ”конвейере”. Постепенно росло число любителей быстрой езды, пока медленный эскалатор совсем не опустел. Можно было бы привести и другие примеры, подтверждающие, что общественная жизнь, в ее повседневных проявлениях, в бытовых действиях, постепенно убыстряется. Не влияет ли это на произношение? Так как этот процесс единонаправлен — в каждую эпоху, видимо, растет стремительность жизни, — то это могло бы объяснить единонаправленность многих фонетических изменений.

Убыстряется поведение людей — убыстряются артикуляции, они становятся ”укороченными”, сокращенными, а это преобразует звучание речи... Но, видимо, такой прямолинейной связи нет. Некоторые русские диалекты имеют высокий темп речи, но сохраняют всю четкость артикуляций. Заметим, что эти говоры — окающие: безударные гласные четко отличаются друг от друга, качественной редукции нет, ясность и полновесность артикуляций полностью сохраняется, хотя ”безударные слоги произносятся со значительно меньшей экспираторной силой и длительностью, чем слог ударенный”. Темп речи высокий. ”Это создает впечатление скороговорки” (Пауфошима 1980). Как будто швейная машинка работает, — так описывал свое впечатление от этих говоров в своих лекциях Р. И. Аванесов. Таковы некоторые русские говоры Карелии.

Таким образом, быстрый темп речи вовсе не влечет размытости, ослабленности, упрощения артикуляций. Оканье (произношение, которое ограничивает редукцию безударных гласных) не связано с более медленным темпом речи, аканье (все виды его обнаруживают склонность к редукции гласных) не связано с быстрым темпом.

Темп французской речи значительно более быстрый, чем русской, но на напряженности и четкости артикуляций это не отражается.

Следовательно, ряд зависимостей, который мы пытались построить: убыстрение темпа общественной жизни — убыстрение темпа речи — усиление артикуляционной ”экономии” — на самом деле не имеет места.

Итак, первая попытка найти в жизни общества такое долговременное единонаправленное изменение, которое оправдывало бы и объяс-

48

няло изменения в произношении (тоже долговременные и единонаправленные), оказалась неудачной. Продолжим наши поиски.

Люди окружены океаном самых разных знаков. Естественно было бы предположить, что так же, как человек совершенствуется в использовании транспортных средств, бытового оборудования и т.д., он век за веком овладевает все более высоким умением использовать знаки.

Всякая знаковая система, используемая человеком, несет избыточную информацию. Она необходима: не будь избыточной информации, любая оговорка, ослышка, опечатка, ”оглядка” привели бы к приему ложных сообщений. Но как велика должна быть эта избыточная информация, это превышение над уровнем необходимой информации, чтобы речь-письмо воспринимались в данную эпоху, в данном обществе легко, без затруднений? Вероятно, это превышение исторически изменчиво.

Возьмем в качестве примера одежду. Значение ”мужчина” — ”женщина” в XVIII в. передавалось бóльшим количеством примет одеяний, чем в XIX в., и еще меньше этих примет в современном костюме. Ср. женские портреты Рокотова или Левицкого — ”Курсистку” Ярошенко и другие женские портреты передвижников — современные джинсовые, брючные и т.д. костюмы женщин. В каждую эпоху есть своя мера признаков, достаточных для того, чтобы ”прочесть” костюм.

Итак, предполагается, что уровень информации, которую — в среднем — несет звук, исторически изменчив; и он постоянно, от эпохи к эпохе, понижается. Сам процесс можно представить таким образом.

Совершенствуется общественное умение воспринимать знаковые системы; уровень необходимой информации, которая нужна для верного восприятия речи, постепенно для каждой единицы снижается; появляется возможность упростить строение этих единиц — звуков и, следовательно, слов, поскольку слова состоят из звуков.

Эта потребность упрощения пускает в ход позиционный процесс: в определенных позициях звуки или исчезают, или теряют различительные признаки (происходит нейтрализация фонем). Позиционный процесс, как ему и положено, охватывает звуки, подлежащие позиционной замене не в некоторых, а во всех словах, где налицо данная позиция; он не прекращается и тогда, когда уровень нужной (пониженной) информации достигнут. По известной фольклорной формуле: ”Он кончает не тогда, когда сыт, а когда — всё”. Процесс не может быть остановлен, когда достигается желанный уровень средней информации. Признак такой-то утратит свою различительную силу (перестанет нести информацию) только в том случае, если он будет полностью определен, обусловлен позицией, т.е. будет дан всегда, когда дана позиция — во всех словах языка.

Следовательно, процесс, продолжаясь до своего необходимого завершения, может снизить среднюю информацию произносительных единиц до нежелательного уровня, более чем это желательно и приемлемо в данную эпоху. Тогда вступают в силу другие языковые процессы — повышающие этот уровень. Но и здесь колебание может

49

оказаться чрезмерным, несоизмеримым с исторически определенной ”информационной потребностью”.

Схематически это можно представить так:

Наклонная прямая представляет исторически понижающийся средний уровень информации, которую несут фонетические единицы. Около этой прямой колеблется волнистая линия, она изображает реальную информацию, несомую звуками. Участок, отмеченный цифрой ”1”, показывает уровень, превышающий необходимый; запущен позиционный процесс, снижающий уровень реальной информации (количество битов, в среднем несомых звуком) до желательного уровня. Но позиционное преобразование продолжается, а информация снижается ниже искомого наиболее благоприятного для общения уровня; поэтому включены языковые механизмы, повышающие этот уровень, — часть, отмеченная цифрой ”2”, и т.д.

Приведем пример такого процесса. Фонетические изменения в русском языке следуют ”закону Бодуэна де Куртенэ”: система гласных упрощается, т.е. гласные несут все меньшую информацию, система согласных усложняется, т.е. они несут все бoльшую информацию. Этот закон проверен для древнейших периодов русского языка XII—XVII вв. Но он действует и в XVIII—XX вв. [см. Аванесов. 1949. С. 59].

Перечислим некоторые факты, отвечающие закону Бодуэна де Куртенэ. Вначале — те, которые относятся к изменениям гласных, потом — к изменению согласных. Курсивом указаны социальные факторы ”одноразового действия”, т.е. повлиявшие именно на данное частное изменение.

1. Экающее произношение, при котором различаются безударные <э> — <и>, сменяется произношением икающим, где <э> — <и> нейтрализованы, не различаются. Конец XIX — начало XX в.

Влияние московского просторечия.

2. ”Высокое оканье”, свойственное церковной проповеди, торжественным речам (”официальные приветствия”), поэтической речи, сменяется аканьем, неразличением <а> — <о> в безударных слогах. Оно начинает господствовать во всех стилях.

Секуляризация литературного языка, его отделение от церковного красноречия; в поэзии — угасание классицизма с его нормами декламации.

3. Во флексиях, в заударных слогах, различение <а> — <о> после мягких согласных (ср. медвéдям — [ъм] во флексии; медвéдем — [ьм] во флексии) уступает место их неразличению. Середина XX в.

Влияние аллегровой речи в особых речевых ситуациях.

4. В предударных и в заударных слогах (но не во флексиях) спорадически возникают случаи межслогового выравнивания гласных: безударные подравниваются к ударному и друг к другу. Середина —

50

вторая треть XX в. Явление представлено на уровне оговорок и не стало закономерностью [Пауфошима. 1980].

Это — изменения, касающиеся гласных. Далее — о согласных:

5. До середины — конца XIX в. в обычной литературной речи (не в ораторской) были невозможны сочетания двух тождественных звуков, их удвоение, даже на стыке значимых единиц; совпадало произношение вышине — в вышине, подтащит — потащит. В конце XIX — начале XX в. такие долгие, двойные, с затянутой выдержкой согласные становятся обычными.

Под воздействием письма; под влиянием ораторской и вообще публичной речи.

6. На стыках приставки и корня произносилось: ра[ш’:]истить, и[ш’:]ислять, бе[ш’:]естный, и так же: ра[ш’:]ет, ра[ш’:]у (от растить) — в составе корня, не на стыке морфем. Не было фонемных противопоставлений: <ш> — <сч>, <зч>. В 20—30-е годы XX в. укрепилась новая норма: не на стыке произносится [ш’:], на стыке — [ш’ч’]. Налицо противопоставление отмеченных фонемных единиц.

7. Мягкие согласные [к’ — г’ — х’] возможны только перед гласными переднего ряда; так было до 20—30-х годов нашего века. Затем появились слова: киоскёр, паникёр, бракёр, маникюр, педикюр; новообразования, пришедшие из диалектов: ткёшь, ткёт, ткём, ткёте.

Заимствование лексики из других языков, влияние диалектов.

8. В сочетаниях ”зубной + мягкий губной” первый согласный (зубной) был непременно мягким; это была слабая позиция для различения твердых — мягких зубных. Позже — 30—80-е годы XX в. — оказались сосуществующими две модели: в одних словах согласный зубной, как правило, мягкий (разве, извините), в других — твердый (развитие, известие). Появилась возможность различения твердых — мягких согласных там, где ранее его не было.

Взаимодействие диалектов.

Некоторые из названных процессов, несомненно, вызваны грамматической аналогией. Но само усиление влияния грамматической аналогии может расцениваться с социологической точки зрения: она действует в условиях понижения традиционной устойчивости языка и более активна при смене социального состава носителей культурной речи.

9. В некоторых сочетаниях — <стк>, <нтк> — непроизносимые согласные ”проявились”, стали произноситься. Возникли возможности противопоставления: <стк> — <ск>, <нтк> — <нк> (стамеска — невестка, лаборантка — изнанка). XX в.

Усиление влияния письма, связанное с распространением грамотности.

10. Сочетания ”взрывной заднеязычной + смычный определенного типа” были в XVIII—XIX вв. невозможны. Произносили: хто, х тем (XVIII—XIX вв.), х чему (до начала XX в.), х кому (до 30-х годов XX в.). Сейчас сочетания кт, кч, кк разрешены нормами языка. Случаи типа лехче, мяхкий — факт не фонетики, а лексики. Таким образом, в позициях перед [т — к — ч] оказались противопоставленными [к] и [х].

Видно, что во многих случаях новшества в группах согласных не могут способствовать большим изменениям в речи и не повлияют

51

сколько-нибудь значительно на уровень информации. Это и понятно. Конечно, фонетические изменения не являются ”зрячими”, они не направлены к сознательной цели, они вообще не телеологичны. Поэтому ряд процессов фактически не дает существенного вклада в изменение информации. Но в общей массе фактов и эти мелкие детали должны быть учтены.

Описанные процессы — хорошая иллюстрация к схеме, приведенной выше. Гласные изменения — это волна, которая в основном приходится на XVIII—XIX вв.; согласные изменения — волна, которая приходится на конец XIX и на XX в. Гласная волна дает уменьшение информации, притом значительное. Особенно оно значительно при победе иканья. Очевидно, реальный уровень информации спустился ниже желательного. Поднимается другая, согласная волна, которая дает увеличение информации, пока еще незначительное, но явно направленное в сторону, противоположную прежней волне.

Характерная деталь. На XX в. падает одна значительная ”гласная” перемена: раньше после твердых шипящих передненёбных в первом предударном слоге были возможны три гласных: [эы — ы — у]: шары и шесты, широк, шутить. По новой норме их четыре: [а — эы — ы — у]: шары (с [а]), шесты (с [эы] или [ыэ]), широк, шутить. Значит, это ”гласное” изменение, попав в волну увеличения информации, изменило закону Бодуэна де Куртенэ и включилось в общую работу по увеличению различителей в известных позициях.

Отношение к росту или уменьшению информации в каждой волне единонаправленно и целостно. Напротив, частные социальные причины пестры и разномастны. Видно, что они выступают как вспомогательные средства, актуализированные более глубокой, ”информационной” причиной.

Вначале фонетическое изменение наступает в определенной позиции. Потом оно может распространиться на другие позиции. В некоторых случаях оно охватывает все возможные позиции, и тогда звук изменяется в языке в целом. Перестал существовать старый звук, на его месте появился новый.

Таким образом, фонетическое изменение имеет позиционный характер. Позиционные же изменения хочется рассматривать как обусловленные артикуляторно. Например, в соседстве оказались твердый и мягкий согласный. Мягкий передает свою мягкость соседу. Это ассимиляция. Или рядом находятся два взрывных. Второй у первого отбирает взрывность, превращает его в щелевой; называется — диссимиляция. Сильный, ударный гласный ослабляет предшествующий безударный — редукция. Везде как будто требования предъявляет артикуляция, отвечает на него другая артикуляция — в силу своего родства, подобия с влияющей артикуляцией. Обязательна ли эта закономерность? Не может ли быть так: вызывающее качество — взрывной характер артикуляции, а вызванное — мягкость соседнего звука? Вызывающее качество — зубная артикуляция, а вызванное — аффрикативность соседа? Иначе говоря: одна артикуляция вызывает вовсе не подобную ей другую, соседнюю или не соседнюю, артикуляцию.

52

Если бы такие случаи были, то надо признать, что в основе всех позиционных взаимодействий лежит вовсе не артикуляционная потребность, не физиология ”заводит” этот механизм.

Такие случаи есть. Например, в современном русском языке любой негубной согласный обусловливает твердость предшествующего губного. Признак обусловливающий: место артикуляции. Признак обусловленный: твердость, т.е. отсутствие палатализации. Место артикуляции и палатализация — в принципе различные артикуляционные особенности. А здесь они находятся во взаимодействии. Сами термины ”негубной” и ”твердость” здесь используются, чтобы назвать класс звуков, но не затем, чтобы объяснить механизм взаимодействия.

Но, пожалуй, эту закономерность можно переформулировать по-другому: в сочетании согласных только перед мягким губным может быть мягкий губной. Эта формулировка обнаруживает, что все-таки данная закономерность может трактоваться как основанная на артикуляционном выравнивании. Вместе с тем возможность переформулировок показывает, что обычные ссылки на физиологические основы звуковых замен не обладают полной непреложностью и логической обязательностью.

Приведем другой пример, который заставит нас признать, что не в физиологических уподоблениях (или расподоблениях) суть позиционных закономерностей. В современном русском языке запрещено сочетание мягких зубных с дрожащими, т.е. сонорными переднеязычными согласными. Соседство [т’ — д’ — с’ — з’ — н’] с [р — р’] в пределах одного современного русского слова невозможно. Здесь никак нельзя видеть ”естественные” физиологические мотивировки фонетической закономерности. Эти сочетания не по зову артикуляционного подобия изгнаны: во-первых, звуки, обусловливающие немягкость, сами могут быть и твердыми, и мягкими: [р — р’]: тройка, три; друг, ноздри; сразу, срез; зрак, зря... Во-вторых, позиционная закономерность требует здесь условия: дрожащий согласный, но это качество не имеет никакого сходства ни с одним признаком обусловленных звуков — среди них как раз нет дрожащих.

Известно, что следует различать два случая: сочетание единиц не представлено лексически и сочетание единиц невозможно по законам данного языка. Что в данном случае: сочетание ”мягкий зубной + + дрожащий” не представлено лексически, просто не нашлось слов с таким сочетанием или оно запрещено фонетическими законами современного русского языка? Верно второе: отсутствует целый класс звуков — все мягкие зубные ¹, а это и означает, что дана закономерность, не случайное стечение фактов.

Как могла установиться такая закономерность? В древнерусском языке был материал для позднее запрещенных сочетаний: ТЬРУ, ДЬРАТИ, ПРОЗЬРѢТИ и т. д. Они могли бы дать сочетание мягких зубных с дрожащими после падения редуцированных гласных. Но таких случаев

¹ Кроме [л’], ср.кольраби, но сонорные боковые во всех позициях ведут себя иначе, чем остальные зубные, в русском языке они составляют особый класс звуков. Обратим внимание хотя бы на то, что <л — л’> ни в одной позиции не нейтрализуются.

53

было немного. Наоборот, сочетания твердых зубных перед дрожащими были многочисленны. Поэтому малочисленная группа уподобилась более представительной — в условиях, когда было необходимо понизить общий уровень информации звуков языка.

Никто не игнорирует, конечно, акустико-артикуляционную природу фонетических единиц: ведь речь идет лишь о строго определенной их группе, о зубных согласных. Все дело в том, что акустико-артикуляционные качества влияющих звуков не связаны ”напрямую” — ни по принципу подобия, ни по принципу противоположности — с качествами звуков, вызванными позиционным воздействием.

Таких случаев немало. Известный ”закон руки” — хороший пример такой же ”неартикуляционной” закономерности: после звуков i, u, r, k согласный s изменялся в ch, если дальше не следовал глухой взрывной t, p, k. Переход s в ch артикуляционно вполне естествен и понятен: звуки эти похожи, и во многих языках отмечен такой переход (обычно через ступень š). Можно понять, почему глухие взрывные согласные выступают как стабилизаторы артикуляции, ”укрепители” s. Но невозможно на артикуляционной базе объяснить, почему объединились в своем воздействии на s такие разные звуки, как i, u, r, k. Как бы мы ни искали, между ними нельзя найти артикуляционного или акустического сходства. Не шел ли процесс в два, близких по времени этапа, настолько близких, что их хронологическое отстояние сейчас невозможно установить? Первый этап — воздействие i, u, r. Их все можно рассматривать как гласные, у которых очень значительно участие тона, а среди гласных они выделяются наименьшим расходом воздуха, максимальной (для гласного) закрытостью. Отдельно происходил процесс изменения s под влиянием k. Мы разбили одну артикуляционную группу на две, добившись большего артикуляционного сходства внутри подгрупп. Но остается по-прежнему неясно, почему k действовал так же, как другие три звука, ничуть на него не похожие.

Затем: почему эти звуки требовали изменения s в ch? Видимой связи между i-ch, r-ch, k-ch, u-ch нет. Ни по сходству, ни по явной противоположности. Почему им оказалось лучше быть в соседстве с ch, чем с s? Чисто артикуляционное объяснение здесь, пожалуй, невозможно.

Без предположения о снижении необходимого уровня информации такие случаи трудно объяснить.

Итак:

1. Язык — важнейшее средство человеческого общения, это его важнейшая функция. Она требует различения в речи значимых единиц.

Этой функцией языка обусловлена и его фонетическая эволюция: меняется уровень удобного различения слов, и от этой основной причины, прямо связанной с функцией языка как средства общения, зависят все остальные, частные причины. Они могут быть деятельными участниками фонетической эволюции, но не они ее застрельщики: основная причина дает им санкцию для активного действия.

2. И частные социальные причины, определяющие единичные звуковые изменения, и артикуляционные сходства-различия тогда оказываются правомочны, когда они действуют в пользу основной причи-

54

ны. Они играют роль пускового механизма, но не от них исходит энергия, обеспечивающая движение.

3. Сейчас определить, каков уровень информации, в среднем необходимой для звуковой единицы в данную эпоху, вероятно, невозможно; нужна фонетическая интерпретация и анализ очень большого количества текстов. Но в принципе это достижимо.

Следует вычислить, какова величина средней информации, которую имеют фонетические единицы, отдельно для трех смежных эпох. Это даст характеристику трех волн — 1, 2 и 3. Между 1 и 2, между 2 и 3 лежат точки прямой, показывающей желательный уровень информации. Если точки этой прямой составят снижающуюся линию — для разных сопоставляемых эпох, в развитии разных языков, — то наша гипотеза подтвердится.

Действительно ли есть такая внутренняя пружина, которая, раскручиваясь, формирует в разных социальных условиях единую цепь фонетических процессов? Будущее покажет.

ЛИТЕРАТУРА

Аванесов Р.И. Очерки русской диалектологии. М., 1949. Ч. 1.
Мартине А. Принцип экономии в фонетических изменениях. М., 1960.
Пауфошима Р.Ф. Активные процессы в современном русском литературном языке: Ассимилятивное изменение безударных гласных // Изв. СЛЯ. 1980. Т. 39. N 1.
Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960.

55
Рейтинг@Mail.ru