ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ УШАКОВ

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

Дмитрий Николаевич Ушаков родился 12 (по новому стилю — 24) января 1873 г. в Москве; отец его был глазной врач, доктор медицины, мать — дочь священника, посвятила себя семье. Отец умер, когда мальчику было два года, и он рос в доме деда с материнской стороны — священника.

Он окончил 5-ю московскую гимназию, затем поступил в Московский университет, на историко-филологический факультет. Огромное влияние на научные взгляды Д. Н. Ушакова оказал Ф. Ф. Фортунатов, профессор университета, основатель Московской лингвистической школы. Новаторские, необычные для своего времени языковедческие идеи Ф. Ф. Фортунатова оказались близки Д. Н. Ушакову и во многом определяли его деятельность в науке.

Ф. Ф. Фортунатов дал Д. Н. Ушакову тему для кандидатского сочинения «Склонение у Гомера». Работа была высоко оценена Фортунатовым, и он рекомендовал оставить Ушакова после окончания университета для подготовки к профессуре по кафедре сравнительного языкознания и санскритского языка.

Но жизненные обстоятельства заставили молодого кандидата наук отложить научные занятия. Окончив университет (в 1895 г.), он много занимается преподаванием в средней школе. Но и наука не была совсем заброшена: он увлекается этнографией и в 1894—1904 гг. публикует в научных журналах ряд этнографических статей о поверьях и обычаях русских крестьян.

Только в 1900—1901 гг. Ушаков в Московском университете сдал магистерские экзамены и прочел две пробные лекции: первая — на тему «Главные направления в изучении русского народного эпоса», вторая — на тему «Московский говор как основа русского литературного языка».

В 1907 г. он начал чтение лекций в должности приват-доцента.

Д. Н. Ушаков был связан с Московским университетом в течение 35 лет — до конца жизни. Он преподавал на многих московских курсах, в нескольких высших учебных заведениях, как до, так и после революции, всегда вызывая восторженную благодарность слушателей. Но постоянной его любовью был все-таки Московский университет.

Несколько молодых ученых, последователей Ф. Ф. Фортунатова, пропагандировали идеи учителя, развивали их, обогащали, из-

меняли их, оставаясь верными их главному смыслу. Они составили Московскую лингвистическую школу — особое направление в науке о языке. Это направление известно также как «формальная» школа, фортунатовская, или функциональная (Н. Н. Дурново, Д. Н. Ушаков, М. Н. Петерсон, А. М. Пешковский, А. И. Томсон, В. Н. Щепкин, В. К. Поржезинский). «Формальной» ее называли потому, что в основе грамматического учения Фортунатова лежало понятие грамматической формы (которое, однако, вовсе не было противопоставлено понятию содержания; см. об этом дальше).

Одним из самых деятельных участников этой школы был Д. Н. Ушаков. В своих книгах «Краткое введение в науку о языке», «Русский язык» и других он выступал как последовательный фортунатовец. Он защищал эти идеи в сложной и напряженной обстановке 20—30-х годов, когда самое название «формальная школа в лингвистике» было превращено в осудительную кличку, в порочащее клеймо.

Официальную, т. е. вульгарно-социологическую, филологию (или, вернее, «филологию») возмущало, что Московская школа не допускала политиканства, демагогии с понятием «классовости языка», не принимала провокационную идею о классовой борьбе в лингвистике. Сама суть теории, защищаемая этой школой, была непонятна сторонникам вульгарной социологии. И даже название «формальная школа», которое взяли себе сами фортунатовцы, стало предметом ненависти. Взгляды сторонников и последователей Ф. Ф. Фортунатова, в числе которых были Д. Н. Ушаков и другие языковеды, получили ярлык «буржуазной контрабанды в языкознании».

Д. Н. Ушаков продолжал напряженно работать, не отказываясь от своих взглядов; он с достоинством их защищал.

В действительности эта научная школа развивала взгляды, исключительно плодотворные для филологической науки и методики русского языка.

В. М. Фриче, в 20-е гг. влиятельный «управляющий филологией», обеспокоенный широким влиянием Московской лингвистической школы на учительство, на общественность, вызвал из Ленинграда Е. Д. Поливанова как контрсилу, как таран, направленный против фортунатовцев. Поливанов, коммунист, работник интернационального политфронта, казался особенно пригодным для этой роли. Но Е. Д. Поливанов свою мысль, и в самом деле мощную, направил против марристов, против вульгарной социологии в языкознании. Е. Д. Поливанов дал убийственную критику «научных» вымыслов Н. Я. Марра и его приспешников. Это определило трагическую участь Поливанова и вместе с тем на время отвело беду от Московской школы: оказалось, что погромщиков, готовых «разоблачить» фортунатовцев и громить их, среди авторитетных филологов найти не так легко (но все же, как показали последующие события, возможно).

* * *

Особенно близкими были у Д. Н. Ушакова отношения с диалектологией. С 1903 по 1931 г. он был связан с Московской диалектологической комиссией и как участник общего дела, и как ее руководитель (с 1915 г.). В 1931 г. эта комиссия была ликвидирована по инициативе Марра, а ее труды постарались опорочить — на этот раз исполнители нашлись. О диалектологических работах Д. Н. Ушакова будет рассказано дальше.

Еще в предреволюционные годы работы этого ученого были направлены не только на выяснение лингвистических истин, но и на практические дела. Д. Н. Ушаков, долгое время преподававший в школе, близко к сердцу принимал ее нужды и потребности.

Особенно тесной стала связь Ушакова со средней школой в первые послереволюционные годы. Он участвовал в десятках дел, которые кипели в области образования в революционной России. Он со своими соратниками собрался — ни много ни мало — преодолеть схоластику в преподавании русского языка в школе, внести в обучение науку о языке — ту науку, фортунатовскую, которую он считал (и не без основания) благотворной для умственного развития учеников, для культурного роста молодого поколения России.

К сожалению, эта деятельность захлебнулась в 30-е гг., когда школа оказёнилась и растеряла то, что было накоплено в предыдущие, героические годы (героическим периодом в развитии школы назвал это время сам Д. Н. Ушаков).

Последние годы своей деятельности Ушаков отдал «Толковому словарю русского языка». В кратчайший срок усилиями энтузиастов-ученых, которыми руководил Д. Н. Ушаков, был создан прекрасный памятник русскому языку XX в. и вместе с тем памятник подвижнической деятельности советских филологов новой эпохи.

Д. Н. Ушаков был учителем ученых. Он взрастил плеяду лингвистов — замечательных исследователей и педагогов. Вот их имена: Р. И. Аванесов, С. Б. Бернштейн, Г. О. Винокур, С. С. Высотский, И. Г. Голанов, А. М. Земский, П. С. Кузнецов, А. А. Реформатский, В. Н. Сидоров, А. Б. Шапиро, Р. О. Якобсон...

В 1941 г. Д. Н. Ушаков был в кругу своей широкой, многогранной, оживленной деятельности. Началась война, Д. Н. Ушаков был эвакуирован в Ташкент. Здесь он заболел; 20 апреля 1942 года было последним днем его жизни.

* * *

Когда говоришь о Д. Н. Ушакове, то часто бывают необходимы слова «Москва», «московский»...

Родился в Москве, в московской интеллигентной семье... Московская гимназия... Московский университет... Учительство в шко-

лах Москвы... Московская диалектологическая комиссия... Московская лингвистическая школа... Все книги Д. Н. Ушакова первыми изданиями выходили в Москве... Преподавание во многих вузах Москвы... Связи с московским учительством...

«Отчетливо слышу его голос: «Я очень редко покидаю Москву, и то лишь на короткий срок; в других городах мне как-то не по себе», — так вспоминает об Ушакове С. Б. Бернштейн.

Легко прийти к выводу, что Д. Н. Ушаков был деятелем «областного» масштаба, что его деятельность замкнулась в границах столичного города. И это было бы уже значительно — деятельность в пределах огромной Москвы, на пользу роста ее культурного достоинства.

Но по широте своей деятельности, по значительности ее, по принципиальному научному влиянию своих трудов на культурную жизнь Д. Н. Ушаков был деятелем русской, и общесоюзной, и мировой культуры. Да, и мировой! Это станет ясно, если мы хотя бы бегло вспомним результаты его работ, их историческую роль.

Он поддерживает и развивает идеи фортунатовской грамматики — подлинно новаторские, которые и сейчас для нас, для нашей лингвистической науки, во многом не «позади», а «впереди», — об этом у нас еще будет речь.

Д. Н. Ушаков создает позиционно-ориентированную классификацию говоров, и его путь продолжают создатели диалектных атласов и для русского языка, и для других восточнославянских.

Он дарит народу словарь нового типа, который влияет на создание многих других национальных словарей, его фототипически переиздают в других странах Европы, им пользуются русисты всего мира...

Так можно перебрать все области науки, в которых работал Д. Н. Ушаков, и убедиться: необычайно широк был его научный поиск. И был он исторически исключительно плодотворен.

* * *

Все в деятельности Д. Н. Ушакова кажется проникнутым духом спокойной уверенности, доброжелательного и ровного внимания и к единомышленникам, и к оппонентам, гармоническим сознанием достоинства науки и значительности собственного вклада в нее. Все — покой и постоянная сила духа. Но, вглядываясь внимательнее в его научную биографию, с удивлением замечаешь, что он был все время в центре напряженной и часто жестокой борьбы. Покой духа был, но он существовал вопреки трудным внешним обстоятельствам, он отстаивал себя в непрестанной борьбе.

Жестоким был многократный натиск антикультуры, которой Д. Н. Ушаков мешал. Раздражали именно чувство достоинства у

Д. Н. Ушакова и его нежелание (невозможность для него) подыгрывать силам бескультурья. Иногда эти силы «в сложных общественных условиях» (используем заезженный публицистический штамп) временно побеждали, нанося ущерб науке, просвещению, Ушакову. Но победы были мнимые: интеллектуальная победа была за Д. Н. Ушаковым.

Можно разгромить Московскую диалектологическую комиссию, но развитие диалектологии показывает, что именно ее методы и приемы работы наиболее плодотворны.

Можно отвергнуть всю новаторскую работу, которая велась в школах страны в 20-е гг., но преподавание русского языка в результате этого стало хиреть, дошло до сегодняшнего незавидного уровня, и выход все-таки видится ушаковский: вместо схоластики ученику нужна настоящая наука о языке.

Можно опорочить грамматическую теорию «формальной» школы, но решения, которые она предлагала, во многом остаются перспективными и сейчас...

Перейдем к более детальному рассмотрению разных сторон работы Д. Н. Ушакова.

* * *

Деятельность Д. Н. Ушакова была на редкость разносторонней: его работы посвящены диалектологии, лексикографии, теоретической грамматике, педагогике, описательной фонетике, стилистике, истории русского языка... Но особенной его любимицей была орфоэпия. Здесь соединились и теоретические интересы Д. Н. Ушакова, и его эстетические пристрастия, и блестящая его педагогическая практика.

Красота московской речи признана не только теми, кто ею владеет. Еще М. В. Ломоносов (который сам, несомненно, по-севернорусски окал) в своей «Российской грамматике» писал (1755): «Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается» ¹.

Речь самого Д. Н. Ушакова воспринималась его современниками как эстетическая ценность. А. А. Реформатский говорил: «Он был ученым, но он одновременно был и художником. Каждый его научный труд — это до некоторой степени художественное произведение... Он был и актером, декламатором, во всяком случае большим мастером устного живого слова» ².

О речи Ушакова Р. И. Аванесов писал: «Сам Дмитрий Николаевич был носителем исключительного по красоте и совершен-

¹ Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. — Т. 7. Труды по филологии.— М.; Л., 1952. — С. 430.
² Стенограмма заседания на филологическом факультете МГУ 23.7.1942 в память о Д. Н. Ушакове. В дальнейшем в тексте указывается: Стенограмма. — Страница.

ству русского литературного произношения и обладал безошибочным языковым чутьем. Слушать его было эстетическим наслаждением. Естественно, что именно Д. Н. Ушаков был постоянным консультантом по вопросам орфоэпии во Всероссийском театральном обществе, Радиокомитете... Сохранилась пластинка с записью лекции Дмитрия Николаевича о русском произношении и чтения им же рассказа А. П. Чехова «Дачники». Слушание этой пластинки доставило бы огромное удовольствие всем любителям и ценителям русской речи. Интересно наблюдать не только его несравненное произношение, всеми признанное. Интересна также предложенная им фразировка, которая свидетельствует о незаурядном даровании чтеца-исполнителя» ¹.

Орфоэпическое («московское») произношение было дорого Д. Н. Ушакову как явление культуры, как материально-очевидное выражение духовной близости людей.

* * *

В эпоху, когда колебались многие основы культуры, Д. Н. Ушаков хотел спасти одну из ее опор — русскую орфоэпическую традицию.

Свои выступления в защиту орфоэпии Д. Н. Ушаков называл «походами»: «Мне вспоминаются два моих орфоэпических похода. А то, что сейчас предпринимается, — это уже третий поход» ², — писал Ушаков в 1940 г. Почему так воинственно? Потому что действительно в этом деле надо было проявить мужество, чувство независимости и сознание своей личной ответственности за культуру.

В 20-е и 30-е годы получил большое распространение вульгарный социологизм во всех гуманитарных науках. Все было пропитано запахом примитивно-извращенного «классового» подхода. Пушкин был идеологом среднепоместного дворянства, Гоголь — мелкопоместного. Языковеды тоже были оклеены ярлыками.

Естественно, традиционная орфоэпия («дореволюционная»!) тоже получила свой ярлык: это было произношение буржуазно-дворянской интеллигенции. Порицать его считалось очень революционным. (А защитник этого произношения Д. Н. Ушаков сразу становился подозрительным лицом.)

Уже то, что орфоэпическое произношение принадлежало интеллигенции, звучало как осуждение. «Слово интеллигент звучит у нас как провокатор», — писал тогда известный партийный публицист Л. С. Сосновский. Итак, в защите произносительной традиции видели вредную идеологическую подоплеку.

Другим препятствием на пути орфоэпии было равнодушие, безразличие неведения. Люди, в чьих руках была культура, просто

¹ См.: Вопросы культуры речи. — М., 1964. — Вып. 5. — С. 17.
² Русская речь. — М., 1973. — № 3.

не представляли, что можно говорить орфоэпически правильно и неправильно. Они научились пользоваться носовым платком, могли прочесть газету, но до орфоэпии у них дело не дошло. Для них орфоэпия была простая блажь. Наполеон I, который, чтобы выступать публично, брал уроки у Тальма, был для них неподходящая фигура. Их негативное отношение к культуре произношения оказалось долговечным. Совсем недавно руководители радио отдали команду: нечего всякие выдумки выдумывать, по радио надо говорить, как все! Можно себе представить, какая стена в 20-е годы встала перед Д. Н. Ушаковым...

Как же Д. Н. Ушаков совершал свои походы за орфоэпию? Он поступал так, как ему подсказывало его чувство достоинства и ответственности за судьбу речевой культуры. В прямые споры с социологической вульгарностью он не вступал. Он читал доклады, лекции, выступал перед учителями, писал статьи, беседовал, объяснял, убеждал своим собственным произношением. Он сам любил правильную орфоэпическую речь, он наслаждался ее красотой и поэтому мог увлечь учителей, артистов, студентов...

А. А. Реформатский зорко увидел одну важную черту Д. Н. Ушакова: у него и в статьях, и во всей его деятельности «ясно выражены и подлинный, интимный интерес к теме, и его убежденность, и его «веротерпимость» в отношении «инакомыслящих» ¹. Это относится и к орфоэпическим его походам.

Для Д. Н. Ушакова орфоэпия была важным проявлением культуры, а культура не насаждается путем нажима. Нажим, как правило, выгоден антикультуре. Поэтому «оппортунизм» Д. Н. Ушакова в орфоэпических рекомендациях нам кажется плодотворным.

Д. Н. Ушаков в самом начале своей работы в науке открыл (вместе с Н. Н. Дурново), что в московском произношении появился новый тип редукции гласных — и́канье. Открытие было до того неожиданным, что Ф. Е. Корш, сам блестящий фонетист, сперва не поверил молодым ученым и лишь потом нехотя согласился с ними. Д. Н. Ушаков обладал искусством схватывать то, что в языке возникало как новшество. В отношении иканья дело было легкое: Ушаков нашел и узаконил то, что было свойственно его собственному произношению. Но он был готов и на орфоэпическую самоотверженность (сознаемся, что немногие на нее способны). Он признавал законность и перспективность новшеств, которые противоречили его собственному речевому опыту. С. Б. Бернштейн вспоминает: «Уже в конце 20-х годов Д. Н. Ушаков не требовал от нас произношения жылеть, шыги, высокъй, тихъй, был снисходительным к произношению твердого р в словах кормить, корни, первенец и мн. др.» (81). В этом признании нового Д. Н. Ушаков считал необходимым руководствоваться не зыбкими «нравится» — «не нравится», а только реальными тенденциями

¹ Вопросы культуры речи. — М., 1964 — Вып. 5. — С. 7.

развития языка. Он хотел узаконить в произношении те новшества, «которые могли бы считаться продуктом прогрессивного процесса в языке и имели бы право претендовать на место в языке общерусском» ¹.

Еще один штрих. Л. В. Щерба считал, что иканье не сможет одолеть экающую произносительную норму, что эканье занимает в произношении наиболее прочное положение. И в качестве довода прибавлял: если бы победило иканье, то это было бы изменение в языке, лишенное всякой идеологии, поэтому оно невозможно! Как видно, Л. В. Щерба поверил (или сделал вид, что поверил), будто в языке, даже в фонетике, все пропитано идеологией. Нельзя себе представить, чтобы Д. Н. Ушаков аргументировал таким образом. Ни разу он не пытался «подкрепить» свои доводы идеологической аргументацией — это противоречило самому духу его деятельности, его жизни!

* * *

«Принято считать, — говорил М. Н. Петерсон, — что общее языковедение не было специальностью Дмитрия Николаевича. Это не совсем правильно, ибо вся деятельность Дмитрия Николаевича была посвящена общему языковедению, только проблемы общего языковедения решались им на русском материале» ². Особенно верно это по отношению к грамматическим работам. Д. Н. Ушаков выступил как горячий, энергичный, неустанный распространитель, поборник, защитник, истолкователь и — это важно — усовершенствователь учения о грамматической форме Ф. Ф. Фортунатова. В чем же суть этого учения?

...М. В. Ломоносов писал: «Взирая на видимый сей свет, двоякого рода бытия в нем находим. Первого рода суть чувствительные в нем вещи, второго рода суть оных вещей разные деяния. <...> Изображения словесные вещей называются имена, например: небо, ветр, очи; изображения деяний — глаголы, например: синеет, веет, глядят» ³. И далее: «Вещь иметь должна прежде свое бытие, потом деяния. Того ради между речениями, речь составляющими, первое место иметь должно имя, вещь знаменующее, потом глагол, изъявляющий оное вещи деяние. Например: земля тучнеет» ⁴. Язык рассматривается как прямая копия действительности. Это мнение пережило и XVIII, и XIX в. и продолжает, сильно затвердев, свое существование в наши дни.

Иной взгляд можно сформулировать так: язык имеет право выбора, и «самое нужное» в грамматической системе одного языка

¹ Ушаков Д. Н. К вопросу о правильном произношении // Вопросы культуры речи. — М., 1964. — Вып. 5. — С. 5.
² Стенограмма. — С. 66.
³ Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. — Т. 7. — М.; Л., 1952 — С. 418.
⁴ Там же.

в грамматической системе другого языка может отсутствовать. Какие значения воплощены грамматикой данного языка, можно судить только по самому языку, — эта мысль была на пороге сознания некоторых лингвистов, но ясного и категорического ее приятия не было.

Ф. Ф. Фортунатов пошел на разрыв с традиционным мнением. Каждый язык сам себя строит. Это и легло в основу деятельности Московской (фортунатовской) лингвистической школы: изучать язык в его внутренней сути, не пытаясь эту суть растворить в сопредельных науках или извлечь эту суть из внеязыковых областей. Контакты с другими науками желательны, но не с целью подгонки языка к другим социальным или природным явлениям.

Что же характеризует язык как его основная черта и отделяет от сущностей иного рода? К общей мысли (или к близким мыслям) об этой сути одновременно подошли три великих ученых конца XIX — начала XX в.: И. А. Бодуэн де Куртенэ, Ф. де Соссюр, Ф. Ф. Фортунатов.

Это мысль о системе.

Выражение: «язык — это система» — стало общеупотребительным, затрепанным и семантически большей частью опустошенным. Под системой понимают просто упорядоченность. «Нет безобразья в языке! Полный порядочек!» — вот вам и весь смысл понятия «система» в общем употреблении. Один из лингвистов приводил такой пример «системы» (чтобы потом применить его к языку): парты свалены в углу комнаты — системы нет; расставлены рядами — есть система.

У Соссюра (так же как у Бодуэна де Куртенэ и Фортунатова) это понятие было глубоко содержательно. Система — это осуществление принципа: единица А существует только потому, что существует единица Б, и одновременно: единица Б существует только потому, что существует единица А. Полностью системна грамматика. У существительных формы множественного числа возможны лишь в том случае, если есть формы единственного числа. И, в свою очередь, формы единственного числа предполагают существование форм множественного; в противном случае существительное просто не изменяется по числам. Грамматическое значение времени осуществляется только в том случае, если формам прошедшего времени противопоставлены формы настоящего. Грамматическое значение — это всегда отношение грамматических фактов. В лексике значение одного слова «окружено», поддержано и семантически определено значениями других слов. В фонетике сущность каждой единицы охарактеризована тем, с какими другими единицами она связана в той же позиции и с какими сопоставлена (путем позиционного чередования) в других позициях...

Системен весь язык целиком. Это его специфическая черта. Она настолько специфична именно для языка, что в других областях реальности ей нельзя найти прямого аналога. (Параллель

с родственными отношениями — «без племянника человек не дядя» — годится в качестве учебного наглядного пособия, но по существу ложна: родственные связи имеют безусловный биологический характер, а языковые связи условны.)

Двигаясь далее в глубь специфики языка, мы обнаруживаем, что он — позиционная система. Но в трудах Фортунатова позиционный характер всех отношений в языке представлен в скрытой форме. Полностью эта характерность языка была развернута у преемников Ф. Ф. Фортунатова.

Итак, язык — это совокупность отношений; именно этой идеей проникнуто все учение Ф. Ф. Фортунатова о языке. Эта же идея формирует его теорию грамматической формы. Прежде всего надо сказать о термине «форма» в употреблении Фортунатова. Расхожее понимание этого слова: форма — нечто внешнее, то, что служит «оболочкой», «оберткой» для содержания. При этом можно многократно повторять, что форма существенна (имеется в виду, во вторую очередь, после содержания), что всякое содержание оформлено (имеет свою оболочку), но все равно она остается чем-то добавочно-второстепенным. Ф. Ф. Фортунатов в своем употреблении слова «форма» исходит из традиций классической философии XIX в. (известно, что он серьезно изучал классиков немецкой философской мысли). Форма — это принцип организации. Это то, что определяет строение объекта исследования, это конструктивное выявление его сущности. Именно таким конструктивным выявлением грамматических сущностей и является у Фортунатова грамматическая форма.

В простейшей формулировке: грамматическая форма — это связь определенного грамматического значения с его особым («отдельным») выражением.

Сама действительность не подскажет, что должно быть выражено в грамматической системе данного языка. «...Каждый язык должен быть изучаем в нем самом...» ¹.

Теперь более детальное рассмотрение этого понятия в формулировках самого Ф. Ф. Фортунатова. Обратимся к его разъяснениям.

1. «Формой отдельных слов в собственном значении этого термина называется... способность отдельных слов выделять из себя для сознания говорящих формальную и основную принадлежность слова» (136). Основная принадлежность в слове — это его основа; формальная принадлежность — аффикс. Речь, следовательно, идет о членении слова: в слове соотнесены лексическая и грамматическая части.

2. «Всякая форма слов, образуемая аффиксом, предполагает существование другой формы, в которой те же основы являются без данного аффикса, т. е. или с другим аффиксом, или без вся-

¹ Фортунатов Ф. Ф. Избранные труды. — М., 1956. — Т. I. — С. 49. Далее в тексте ссылки на страницы этого издания.

кого аффикса...» (141). Грамматическая форма требует соотносительности грамматических единиц, различающихся аффиксами.

3. «...Для того чтобы выделилась в слове для создания говорящих известная принадлежность звуковой стороны слова в значении формальной принадлежности этого слова, требуется, чтобы та же принадлежность звуковой стороны и с тем же значением была сознаваема говорящими и в других словах, т. е. в соединении с другой основой...» (137).

Следовательно, грамматическая форма требует двух рядов отношений:

нес-ёшь, нес-ёт (см. п. 2);
бер-у, бер-ёшь (см. п. 3).

В основе идеи грамматической формы, как видим, лежит идея отношения: «...Всякая форма в слове соотносительна с другой, т. е. предполагает существование другой...» (137).

Из слов Фортунатова следует, что грамматическая форма требует трех отношений: а) слово должно делиться на две части, лексическую (основа) и грамматическую (аффикс, «грамматическая принадлежность»). Это отношение — лексической и грамматической частей — возможно только потому, что существуют два других отношения; б) данное слово соотносится с другим, у которого та же основа, но другой аффикс; в) данное слово соотносится с другим, у которого тот же аффикс, но другая основа. «Та же», «тот же» — и в смысловом отношении, и в звуковом.

Не случайно в своих определениях понятия «грамматическая форма» Ф. Ф. Фортунатов не раз использует слово отдельно. Отдельно — значит в виде особого знака.

Есть или отсутствует в языке определенный знак с данным грамматическим значением — это решается языковыми отношениями. Отдельно — от вещественной, лексической части слова. Отдельно — от значений, выражаемых другими аффиксами при той же основе. Отдельно — в соотношении с лексической частью и с другими аффиксами при той же лексической части.

Итак, грамматическая форма — это отношение. Знаки (основы, аффиксы) понимаются не как набор кубиков, которые можно ставить рядом друг с другом, менять их комбинации,— нет, представление о грамматической форме у Фортунатова полно динамики. Грамматическая форма — скрещение лучей, или наложение друг на друга световых пятен, или пересечение плоскостей (двух рядов отношений: вода, водный, водица, наводнение — вода, трава, борода, коза).

Начал Ф. Ф. Фортунатов разъяснение понятия грамматической формы на материале аффиксов, но сейчас же распространил на все другие грамматические способы: внутреннюю флексию, повторение основ, порядок слов и т. д. Толки о том, что он ограничил грамматику одной аффиксацией, совершенно ложны.

Оценивая факты языка с этой новой и непривычной точки зрения, Ф. Ф. Фортунатов был непримиримо последователен. И это помогло ему сделать ряд открытий. Оказалось, что отсутствие знака можно рассматривать как знак, если соотношения с другими единицами этого требуют. Так были открыты нулевые морфемы, шире — нулевые грамматические единицы. Ф. Ф. Фортунатов писал: «Формальные принадлежности слов в их формах могут быть не только положительными... но и отрицательными...» (137). «...Не только присутствие известного аффикса в сочетании с основами служит для образования известной формы, но и вследствие этого и отсутствие всякого аффикса при тех же основах в других словах образует также форму слов по отношению этих к словам, заключающим те же основы в сочетании с аффиксами» (140). Из слов Фортунатова видно, что только системные отношения позволяют установить класс нулевых единиц.

Общеизвестно, что в 20—30-е годы были открыты немаркированные члены противопоставлений, они охарактеризованы в трудах Н. С. Трубецкого, Р. О. Якобсона (Пражская лингвистическая школа), В. Н. Сидорова (Московская лингвистическая школа). Об этих единицах можно так вкратце дать представление.

Сопоставим: парижанин, эстонец, англичанин (названия лиц по месту жительства и по национальности, обозначает мужчин) — парижанка, эстонка, англичанка (тоже название лиц, но обозначает женщин). Еще сопоставление: учитель — учительница, директор — директриса, билетер — билетерша, чертежник — чертежница, корреспондент — корреспондентка (названия лиц по сфере занятий). Но в этом противопоставлении слово жен. рода называет женщину, а слово муж. рода не содержит указания на пол: Пастернак — поэт, и Ахматова — поэт (и вместе с тем поэтесса). Итак, существуют ряды единиц, где один член противопоставления обладает указанием на определенный признак, а другой обладает отсутствием этого указания. Это — немаркированный (неотмеченный) признак противопоставления. Такие единицы играют большую роль в языке. Досконально их стали изучать в 20—30-е годы нашего века, но впервые их заметил Ф. Ф. Фортунатов. Термина он не ввел, но последовательно отмечал немаркированные грамматические единицы при толкованиях их значения: в индоевропейском праязыке «основным значением формы среднего залога было значение возвратное... Форма несреднего залога, так называемого действительного, не имела этого значения и этим только отличалась от формы среднего залога». Различались формы перфекта и имперфекта, «первая обозначала данный признак в полноте его проявления во времени, а вторая не имела этого значения, т. е. обозначала тот же признак без отношения к полноте его проявления во времени». В формах имперфекта различались форма длительного вида и форма недлительного: «первая обозначала данный признак в его

длительности, а вторая — без отношения к длительности». Формы изъявительного наклонения не обозначали действие (в отличие от желательного наклонения) «как ожидаемое лишь в мысли» и потому могли обозначать его (по отношению к данному субъекту) «и как являющееся в действительности» (159—161). Последовательно устанавливаются немаркированные категории и для имен, и для глаголов.

Так богато было содержание грамматической теории Ф. Ф. Фортунатова. Более того: на основе своей теории грамматической формы он, во-первых, построил грамматическую классификацию словоформ и, во-вторых, определил, какие словоформы должны входить в пределы одного слова.

Все грамматические способы создания слов делятся на словообразовательные и словоизменительные. Словоформы со словоизменительными грамматическими формами можно классифицировать по тому, в какие противопоставления они входят. Получились такие группы:

1) слова, которые изменяются по падежам: дом, вода... (существительные);

2) слова, которые изменяются по падежам и родам: голубой, мой, сверкающий... (прилагательные);

3) слова, которые изменяются по родам (но не по падежам): высок, написан, читал;

4) слова, которые изменяются по лицам: читаю, напишу, иди... (глаголы);

5) неизменяемые слова: кенгуру, всегда, смеясь, беж, когда, хотя, но... и пр.

Положительные и спорные стороны этой классификации обнаружились в 20-е годы, когда эта классификация вошла в практику школы Об этом расскажем дальше, когда речь у нас пойдет об Ушакове — работнике просвещения.

Если же оценивать в целом грамматическую теорию Ф. Ф. Фортунатова, то надо отметить, что с нее начинается новая эпоха в изучении грамматики, и по своему значению она конгениальна (пронизана «одним духом») с учениями Бодуэна де Куртенэ и Соссюра.

Недостатки ее обусловлены двумя причинами: Фортунатов, добиваясь особой точности в передаче мысли, часто излагал ее сложным, тяжелым языком и тем затруднял «вхождение» в нее; он часто был неудачлив в своих терминологических новациях. Термины, даже хорошо объясненные, вводили читателя в заблуждение. Так было в первую очередь с термином «форма». Привычное значение этого термина: то, что относится к внешности, в данном случае — к звуковому выражению значений. И хотя из текста работ Ф. Ф. Фортунатова стократно явствует, что он имеет в виду именно связь значения и выражения, что именно это он называет формой, все же читатель всегда готов соскользнуть на свое привычное понимание.

Другой недостаток этого термина — многозначность. Первое значение: слова «грамматическая форма» употребляют для обозначения падежных форм имен, личных форм глагола, т. е. единиц, входящих в парадигму определенного слова: рукой — грамматическая форма существительного рука. Это значение общеупотребительно, оно используется и Фортунатовым.

Второе значение: грамматическая форма у Ф. Ф. Фортунатова — это членимость грамматических единиц на вещественную и грамматическую части.

Третье значение: это связь грамматического значения с грамматическим выражением, специфическое для данной единицы соотношение смысла с фонетическим сигнализатором. Ф. Ф. Фортунатов, например, пишет: «...Всякая форма в слове является общею для слов с различными основами...» — и пример такой: «...слово несу в русском языке заключает в себе известную форму, общую ему, например, с словами веду, беру...» (137). Здесь формой названа флексия -у со значением 1-го лица.

Третье значение неразрывно связано со вторым: членимость грамматических единиц на вещественную и грамматическую части («форма» во втором значении) возможна только потому, что есть единицы, обладающие единством грамматического значения и выражения («форма» в третьем значении). Но все же это два разных аспекта единой мысли.

Такая многозначность слова «форма» (в грамматическом смысле) мешает ясности его употребления.

Общее значение теории Ф. Ф. Фортунатова удачно характеризовал Л. В. Щерба: «Историческое значение формального метода сводится к тому, что это учение подвергло критике старую грамматику и утвердило положение: не устанавливать таких смысловых категорий в языке, которые не имели бы того или иного внешнего выражения...» ¹.

В чем же заслуга Д. Н. Ушакова? Во-первых, он выбрал эту вершину научной мысли, глубоко усвоил дух фортунатовской теории, понял самую сердцевинную ее суть. Во-вторых, он выступил как ее талантливый популяризатор. Фортунатов свою мысль выражает с предельной точностью, но часто сложно, громоздко, с тяжелой и неповоротливой доскональностью, считая, что читателю неплохо и потрудиться. Замечательно, что он был неутомимо точен в изложении своих теоретических взглядов — предупредил разнотолки и колебания в понимании их. Но важно принять во

¹ Щерба Л. В. Формальное направление грамматики // Родной язык в школе. — М., Л., 1923. — Кн. 1 (2). — С. 95. Так проницательно подчеркнув, что «формальная грамматика» касается именно смысловых категорий, Л. В. Щерба, однако, тут же пишет: «С научной точки зрения формальное направление не выдерживает критики, так как формы (!) могут быть вскрыты лишь при параллельном анализе их значений». То есть хороша формальная школа — она отдала должное внимание значениям. Но плоха тем, что не отдала внимания значениям... Так термин «форма» приводил к заблуждениям.

внимание и другую сторону: необходимо было эти мысли, без потери их глубокой сути, сделать доступными широкому кругу читателей. Такое важное дело и выполнил Д. Н. Ушаков. Изящество, простота, прозрачность изложения — в данном случае это были не просто достоинства стиля. В этом была судьба теории: будет найден доступный язык для ее изложения — и она завоюет внимание учителей, студентов, широкого круга работников слова... Ушаков нашел такой язык.

Основополагающие труды Фортунатова выходили ничтожными тиражами, печатались на гектографе как лекции для студентов — слушателей Фортунатова. Общественность (филологическая) знала эти труды по изложению их в книге Д. Н. Ушакова «Краткое введение в науку о языке» (и по немногим другим изложениям).

Наконец, в-третьих: Д. Н. Ушаков, преданно следуя путями Ф. Ф. Фортунатова, искал и свои дороги, в продолжение и развитие мыслей учителя. Остановимся на его вкладе в «формальную» грамматику.

Эволюция идей Московской лингвистической школы в самых общих чертах может быть представлена так. Труды Фортунатова и первых его учеников — этап овладения идеей системы (в ее лингвистическом значении). И это связано с требованием сосредоточиться на специфике языка, на его «особливости». Ранее язык постоянно растворяли то в логике, то в поэтике, то в психологии — но ведь особенно важно узнать его собственные черты, те, которыми он определен в его специфике. Важнейшая из этих черт — системность. Системность характерна и для других семиотических систем; но не от семиотики получила лингвистика идею системы, а, наоборот, одарила ею семиотику, и это понятно: язык — универсальная семиотическая система, и все остальные можно рассматривать как вырожденную ступень естественного языка; и само понятие языковой системы в них в том или ином отношении вырождено, не выступает в своей полноте ¹. Эту идею Фортунатова разделяли Ушаков, Дурново, Петерсон и другие фортунатовцы.

Но подспудно готовился уже следующий шаг: понять язык как позиционную систему. Разграничить единицы, независимые от контекста, и единицы, обусловленные контекстом. Первые шаги в этом направлении замечаем уже у Фортунатова.

У Фортунатова читаем: «К формам словоизменения в сказуемом предложения принадлежат: а) формы самой сказуемости, обозначающие различия в открываемом мыслью отношении данного предмета мысли, образующего сказуемые предложений, к другим предметам мысли, образующим подлежащие к этим сказуемым (таковы в индоевропейских языках формы наклонения и времени в словах, называемых глаголами), и б) формы, образую-

¹ Это не относится к искусству. Является ли искусство семиотической системой в полном смысле слова или выходит за ее пределы — вопрос сложный, и мы его здесь, конечно, обсуждать не будем.

щие известное уже отношение данного предмета мысли, образующего сказуемые предложений, к различного рода другим предметам мысли, образующим подлежащие к этим сказуемым (таковы в индоевропейских языках формы лица в глаголах). В формах словоизменения во второстепенных частях предложений могут различаться: а) формы, обозначающие различия в самих отношениях данного предмета мысли к другим, отдельным от него, предметам мысли, образующим части в данных предложениях, причем эти отношения являются известными уже, познанными прежде (таковы формы склонения существительных слов), и б) формы, обозначающие известное уже отношение данного предмета мысли как несамостоятельного (т. е. как признака) к различного рода самостоятельным предметам мысли, образующим части в данных предложениях (таковы в индоевропейских языках формы словоизменения в роде имен прилагательных)» (155—156; выделено везде мною. — М. П.).

Это значит: выбор лица глагола уже предопределен подлежащим: если я — то иду, если ты — то идешь, если поезд — то идет. Иное дело наклонение и время: подлежащее ты дает возможность выбрать идешь или иди, идешь или шел. Точно так же и род прилагательного, и падеж существительного (при сильном управлении) предопределены грамматическим контекстом. Используя более позднюю терминологию: выбор грамматической формы определен грамматической позицией. Так появилось в работе Ф. Ф. Фортунатова признание позиционных связей.

Дальнейший шаг делает Д. Н. Ушаков: «...Различия между, например, стол, столы, столик, столовая одинаковы, в связи ли или вне связи с другими словами мы их скажем; а различия между, например, рука, руку, рукой не имеют значения вне сочетания этих слов с другими...» Первые различия «называются формальными принадлежностями словообразования, а формы, ими образованные,— формы словообразования; вторые — формальными принадлежностями словоизменения, а формы, ими образованные,— формами словоизменения» ¹.

У Фортунатова речь шла о выборе грамматических значений, о закрепленности или свободе (многовариантности) этого выбора; у Д. Н. Ушакова — о выборе форм. И высказана смелая мысль: выбор данной словообразовательной формы не зависит от грамматического контекста, а выбор словоизменительной формы существует именно для данного грамматического контекста, им обусловлен, от него зависит. Можно ли положить этот принцип в основу различения словообразования и словоизменения? Текст Д. Н. Ушакова не решает этот вопрос, но допускает возможность разработки или обоснования такого решения.

До создания позиционной грамматики путь (даже и сейчас)

¹ Ушаков Д. Н. Краткое введение в науку о языке. — М., 1929. — С. 68. Далее в тексте даются ссылки на страницы этой работы.

предстоит очень неблизкий, но это — путь. Вступил на него Д. Н. Ушаков.

Во всяком случае, мысль о том, что между словообразовательными и словоизменительными формами существуют различия, связанные с их позиционным поведением, глубоко плодотворна.

Сложен вопрос о психологизме в теоретических построениях Ф. Ф. Фортунатова. В начале XX в. у многих лингвистов была тяга к психологическим истолкованиям языковых фактов. Они рассуждали о том, как воспринимается, «чувствуется» говорящими та или иная грамматическая форма, определенная грамматическая категория. Это характерно для работ и И. А. Бодуэна де Куртенэ, и Ф. Ф. Фортунатова. Хотя, казалось бы, все лингвистические устремления Фортунатова уводили его прочь от психологических соблазнов!

Дело, очевидно, в том, что Фортунатов (так же как Бодуэн де Куртенэ) потребовал строгого разграничения фактов, свойственных одной эпохе в жизни языка, и фактов предшествующих эпох. Это — живой нерв всех научных построений Фортунатова. Если нет такого разграничения, если спутаны данные прошлого и настоящего, невозможно изучать язык как системное целое.

Казалось, что надежный критерий такого различения — обращение к психологии говорящих. Если есть определенные противопоставления в сознании говорящих, значит, они живые, относятся к современному состоянию языка, не привнесены искусственно из исторического прошлого. Как орудие в борьбе за разграничение диахронии и синхронии (здесь уместно использовать термины Ф. де Соссюра, единомышленника Фортунатова и Бодуэна) сознание говорящих было «с руки» этим исследователям языка.

Но, с другой стороны, это противоречило глубокой идее Фортунатова: изучать язык в себе самом, не подменяя его специфику категориями других наук. Так, одним из постоянных стремлений Фортунатова было освободить грамматику от логицистских пут, от подгонки синтаксических понятий под понятия логики. И это Фортунатову блестяще удалось.

Грамматика рассматривалась Фортунатовым как определенное устройство, где все функционально обусловлено, где работа одной части грамматического механизма определяется работой других частей. И соображения о том, что чувствуется говорящими, как ими оценивается то или иное грамматическое явление, в такой теории — инородное тело.

И естественно, что второе поколение Московской лингвистической школы — В. Н. Сидоров, А. А. Реформатский, П. С. Кузнецов, Г. О. Винокур, А. М. Сухотин, Р. И. Аванесов — отворачивается от психологизма и свои грамматические работы строит на строго системных, строго позиционных началах.

Д. Н. Ушаков первый сказал «нет» психологизму. Его словоупотребление еще во многом психологично, он пишет о «слож-

ных представлениях и чувствованиях, которые переживает говорящий» (61), но это — проявление инерции. Он заявляет прямо и ясно, что лингвистика сильна своей самодостаточностью, что она должна отличать свои категории от психологических. При анализе предложения «надо прежде всего дать себе отчет, что мы будем разбирать: возможное психологическое суждение, лежащее в основе этого предложения, или логический смысл предложения, или грамматическое его выражение» (98). «Формальная точка зрения ищет для предложения формальных, языковых признаков и требует, чтобы члены предложения определялись теми формами, в которых являются в предложении слова и их сочетания» (99).

Антипсихологизм не проведен Д. Н. Ушаковым категорически через всю систему лингвистических взглядов (это сделали А. А. Реформатский, В. Н. Сидоров и другие ученики Ушакова; значительный вклад в этот теоретический акт сделал и Н. Ф. Яковлев). Но такой подход недвусмысленно заявлен У. Фортунатова этого не было.

Многие основные идеи у Д. Н. Ушакова представлены более концентрированно, с категоричностью, не допускающей кривотолков,— более прямо и настойчиво, чем в работах Фортунатова. О системности грамматики говорится так: «...Форма может существовать в слове лишь соотносительно с другими словами; ...формы слов в языке могут существовать лишь постольку, поскольку те или иные слова соотносительны между собой... И если, вследствие исторического изменения в языке, случилось бы так, что от прошлого уцелело бы одно только слово, имевшее известную форму, то для настоящего эта форма в нем не сознавалась бы, или, что то же, не существовала бы уже» (69).

Так богата содержанием книга Д. Н. Ушакова «Краткое введение в науку о языке».

Книга не переиздавалась с 1929 г., но оставила по себе хорошую память. «В его курсах «Введения в языковедение» строгая научность сочеталась с простотой и живостью изложения, была насыщена яркими и интересными, доступными начинающим студентам материалами. Они приохотили многих студентов-словесников к лингвистике как науке. Недаром его университетское пособие «Краткое введение в науку о языке»... до сих пор рекомендуется в вузовских программах» ¹.

«Мы все начинали подготовку к экзаменам по курсу введения в языкознание с изучения «Краткого введения». Я не раз слышал высокомерные отзывы об этой книге. Не могу с ними согласиться. Я убежден, что начинать знакомство с языкознанием и теперь следует с «Краткого введения». У него есть достоинства, которых

¹ Аванесов Р. И. Дмитрий Николаевич Ушаков // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. — М., 1973. — Вып. 2. — С. 203.

нет во многих толстых и ученых руководствах, опубликованных в последние десятилетия», — писал С. Б. Бернштейн в 1973 г. ¹

У книги Д. Н. Ушакова есть недостаток, который бросается в глаза: она написана слишком просто (вот, кстати, откуда «высокомерные отзывы»). Ее легко читать, легко вместе с нею думать — у читателя возникает чувство, что все, что он читает, элементарно и «само собой разумеется». Единство и целостность концепции, ее глубокие основы, принципиальное новаторство книги (она и сейчас нова и во многом идет наперекор массовой лингвистической продукции) — все это разглядеть не так легко. Прозрачность самого языка книги мешает заметить ее глубину. Но можно предположить, что новый читатель будет внимателен и вдумчив, и тогда он легко простит автору «Краткого введения» этот недостаток.

В ряду выдающихся «Введений в языковедение» И. А. Бодуэна де Куртенэ, Ф. Ф. Фортунатова, Е. Д. Поливанова, А. А. Реформатского книга Д. Н. Ушакова по-прежнему занимает достойное и почетное место.

* * *

К началу XX в. русская диалектология обогатилась уже целым рядом выдающихся научных трудов. Но накопленные знания имели выборочный характер. Об одних местностях (даже в европейской части России) было собрано много материалов, другие были представлены единичными и случайными наблюдениями. Вместе с тем неравномерно были освещены в диалектологических трудах и разные стороны языка. Поэтому описания отдельных диалектов часто были несопоставимы друг с другом и не создавали возможностей для широких обобщений.

В 1911 г. по инициативе А. А. Шахматова была создана Московская диалектологическая комиссия. Председателем ее стал (опять-таки по предложению Шахматова) Ф. Е. Корш — крупнейший лингвист, полиглот, специалист по античной культуре, по тюркскому языковому миру, по древнерусскому искусству слова, по славянской поэзии, по сравнительному языкознанию, по сравнительному (славянскому, иранскому, тюркскому, античному) стиховедению. И, кроме того, в данном случае самое важное — тончайший наблюдатель живого русского языка. С самого начала работы комиссии товарищем председателя (т. е. его помощником) был избран Д. Н. Ушаков. После смерти Ф. Е. Корша в 1915 г. Д. Н. Ушаков — бессменный председатель комиссии до 1931 г., когда она по чиновничьему произволу была ликвидирована.

Что было необычно в работе комиссии? Нужна была решительность мысли, чтобы с призывом записывать диалектные данные

¹ Бернштейн С. Б. Дмитрий Николаевич Ушаков (страницы воспоминаний) // Вестник Московского университета. Филология. — М., 1973. — № 1.

обратиться не к одним только ученым-специалистам, а ко всей массе сельской интеллигенции — к каждому учителю, агроному, конторскому служащему, священнику и к грамотным крестьянам! И смелость Московской диалектологической комиссии была необыкновенно щедро награждена — народом: на ее призыв откликнулось много чтителей народного языка, и в том числе крестьяне.

Потом Д. Н. Ушакову это демократическое доверие к неспециалистам было поставлено в вину: зачем использовал неквалифицированную информацию, зачем опирался на мнение людей с непроверенными анкетными данными! Но Д. Н. Ушаков был прав в своем доверии к рядовому наблюдателю диалекта. Пусть среди этих сведений окажутся и ошибочные, но при массовом притоке фактов они будут взаимно корректировать друг друга — неверные данные отсекутся.

С самого начала комиссия поставила цель: создать диалектную карту европейской части России, включающую говоры русского, белорусского и украинского языков. Размах работы был громаден. Без преданности родной речи, без самоотверженной любви к ней она была бы невозможна. (Не забудем, что для Ушакова и его сотрудников и украинский, и белорусский языки входили в круг понятия «родной язык».)

За короткое время было собрано достаточное количество материала, чтобы создать такую карту и в 1915 г. выпустить ее в свет, сопроводив очерком диалектологии — характеристиками говоров всех трех языков ¹.

Но, как всегда у Д. Н. Ушакова, в этой работе была и большая теоретическая мысль, важная для изучения диалектной речи, для понимания соотношения говоров друг с другом.

Диалектология, естественно, требует карты. Если изображается единичное диалектное явление, то проводится какой-то контур, обнимающий всю площадь этого явления; вне контура — нечто иное, безразлично что, важно — не это явление. Факты изучаются как изолированные предметности — вне системного соотнесения.

Но задача может быть и другая: изобразить «ковер» говоров, показать их соотношения в пространстве и в языковой их сути. То есть определить различительные признаки, на основании которых можно классифицировать говоры. Надо сами эти признаки соотнести, построить из них систему (в фортунатовско-соссюровском смысле слова). И эта система не может не быть позиционной. Например, установлены разные диалектные системы безударного вокализма: яканье умеренное, яканье ассимилятивное, сильное, диссимилятивное (разных типов). Набор звуков во всех этих системах один и тот же. (Если есть артикуляционные раз-

¹ Труды Московской диалектологической комиссии / Под ред. председателя комиссии Д. Н. Ушакова. Вып. 5. Опыт диалектологической карты русского языка в Европе. (С приложением Очерка русской диалектологии). Составили члены Комиссии Н. Н. Дурново, Н. Н. Соколов и Д. Н. Ушаков. — М., 1915.

линия, то на определенном уровне системной абстракции они снимаются.) Не набором единиц отличаются эти диалектные системы, а их позиционным размещением. Так проблема позиции была выдвинута самой задачей составления диалектного атласа.

В то же время эта задача связана с системным пониманием языковых сущностей: проведены границы между говорами; диалектное явление А (существующее по одну сторону границы) и диалектное явление Б (наличное по другую сторону) взаимно ограничивают и взаимно определяют друг друга. Это и есть системные отношения.

Итак, три новшества, принципиально обогащающих лингвистические знания: системное понимание диалектных отношений, а для этого — определение дифференциальных признаков, отличающих говоры, а для этого — последовательно проведенный позиционный взгляд на фонетические явления.

Уже у А. А. Потебни, в его работе «О звуковых особенностях русских наречий» (1866), было широко использовано понятие «позиции». Но мир Потебни — это мир, где все подчинено безостановочным временным изменениям. Гласные в говорах протекают сквозь сеть позиций. Слово — решето: сквозь его ячейки (позиции) струятся, изменяясь, сливаясь и разъединяясь, звуки говора. Позиция важна как средство показать непостоянство звука. А так как говоры можно представить как разные временные срезы, то оказывается, что звуки протекают сквозь время, сквозь пространство диалектов, сквозь «пространство позиций».

И. А. Бодуэн де Куртенэ — отрицание этого взгляда (в развитии лингвистики — новый виток диалектической спирали). Звуки позиционно изменяются, но в их изменениях есть строгие законы. И поэтому звуки, если различие между ними позиционно обусловлено (т. е. строго закономерно), образуют тождество, константу, которую И. А. Бодуэн де Куртенэ назвал «фонемой». У Бодуэна де Куртенэ был каркас терминов, теоретическая схема, гениально намечающая дальнейшее развитие лингвистической мысли; факты использовались только как иллюстрации этого каркаса.

В диалектологических работах Д. Н. Ушакова, Н. Н. Дурново и других деятелей Московской диалектологической комиссии огромный фактический материал, фонетические системы множества говоров были проверены позиционной меркой. Например, замечательна была работа «московских» диалектологов по открытию систем диалектного безударного вокализма. Каждый говор подвергался экзамену; у него спрашивали, как в нем ведут себя гласные:

под ударением и без ударения;
в первом безударном слоге и в остальных безударных;
перед твердым и перед мягким согласным;
после твердых и после мягких согласных;
перед гласными типа [а] и перед гласными типа не-[а]...

Так были установлены разные типы, например, диссимилятивного яканья. В качестве исследовательского орудия послужило установление сложных (состоящих из 5 условий) позиционных зависимостей.

Многим, возможно, покажется парадоксальным мнение, что Д. Н. Ушаков и его соратники ближе к фонологии, чем Л. В. Щерба. Но это мнение справедливо.

Л. В. Щерба в своих фонологических работах решал два вопроса: 1) как определить количество фонем в данном языке; 2) как установить, какие звуки входят в пределы одной фонемы («принадлежат» одной фонеме). Первую задачу Щерба решает на позиционном основании: фонем столько, сколько звуков в позиции наибольшего различения. Второй вопрос решается при полном отказе от позиционного критерия: в одну фонему объединяются звук в сильной позиции и все похожие на него звуки в слабых позициях (любых, без различия!). Основа объединения — не позиционное размещение, не функция, а чисто физическое (акустическое) и артикуляционное сходство. Так идея фонемы подменяется тривиальным понятием звукового типа. Ответом на второй вопрос Щерба зачеркнул фонологичность первого ¹.

Д. Н. Ушаков, Н. Н. Дурново и их единомышленники уже в работах начала века оба вопроса решали строго позиционно. Термина «фонема» у них не было, но по существу они вплотную подошли не к «ущербной» (как каламбурил А. А. Реформатский), а к подлинной теории фонем.

Например, типы вокализма устанавливались так. Определяли звуки в позиции наибольшего различения: под ударением, перед твердым согласным. Затем анализировали звуки в слабых позициях (см. выше) и тем самым анализировали сами позиции, их различительную силу. В каждом говоре были установлены позиционные чередования. Например, при диссимилятивном яканье жиздринского типа гласные [ô — о — э̂ — э — а] после мягкого согласного в первом предударном слоге перед слогом с гласными [и — у — ô — о — э̂ — э] реализуются звуком [а], а перед ударным [а] — звуком [и]. Чередование позиционно, то есть определяется позицией, оно осуществляется во всей массе слов (с исключениями для слов, заимствованных из литературного языка). Таким образом, выстраиваются ряды позиционно чередующихся звуков.

Описывая аканье, Д. Н. Ушаков относит к нему не только те случаи, когда гласные о и а одинаково произносятся как а, — он говорит о том, что всякое совпадение этих гласных, каким бы звуком оно ни выражалось, тоже является аканьем. Совпадение

¹ Оставляем в стороне вопрос о зависимости взглядов Л. В. Щербы на фонему от взглядов Бодуэна. Коротко говоря, взгляды Щербы являются редукцией взглядов Бодуэна. Все сказанное не умаляет заслуг Щербы в лингвистике: у него достаточно замечательных достижений. Уже одна только глокая куздра совершенно бессмертна!

этих гласных в звуке и (или э) в безударных слогах после мягких согласных — «одна из сторон того же многогранного явления в истории звуков русского языка, в широком смысле называемого аканьем» (Орфоэпия и ее задачи. — С. 23—24). Таким образом, для понятия «аканье» существенной оказывается не чисто акустическая данность («говорят на а»), а ее функциональная сторона: неразличение гласных, которые в других позициях различаются. А это и есть сердцевина фонологии — понятие нейтрализации.

Характеризуя чоканье, Д. Н. Ушаков и цоканье рассматривает как частный случай чоканья, так как в этих двух случаях суть одна: неразличение ч — ц. Так близка Д. Н. Ушакову идея нейтрализации (в пределах одного диалекта и в междиалектных отношениях), хотя термин «нейтрализация» он не употреблял.

Для того чтобы это была теория фонем — настоящая, целиком функциональная, не половинчатая, как у Щербы, — Ушакову не хватало только термина «фонема». Слово фонема подчеркивает функциональное единство всего ряда чередующихся звуков (они, в отношении друг друга, не могут быть различителями слов, не выступают как единственные дифференциаторы). Вот этого важного слова — фонема — не было. Следовательно, не было и теории фонем. Но пройдена была к этой теории важная часть пути.

У деятелей МДК было то важное, чего нет в половинной фонологии Щербы,— идея первостепенной важности позиционного чередования звуков. Следующее поколение фортунатовцев создало теорию фонем как целостную теорию, основанную на многих фактах ряда языковых систем. Источники? Их два: фонологические взгляды И. А. Бодуэна де Куртенэ и теоретические достижения Московской диалектологической комиссии.

Глубоко прав был А. А. Реформатский, сказав, что Ушакову был свойствен «стихийный фонологизм» ¹.

Была значительной книжная продукция МДК. Вышло (по 1931 г.) 12 выпусков ее трудов — драгоценное собрание фактических материалов и исследований, «МДК была своеобразным и единственным в Москве лингвистическим обществом, и обсуждаемые на ее заседаниях вопросы нередко далеко выходили за пределы диалектологии в область общего языкознания, проблем истории языка, грамматики, лексикологии и мн. др. И здесь Дмитрий Николаевич выступал как талантливый организатор, вдохновитель всей работы и педагог в широком смысле слова» ².

¹ Реформатский А. А. Из истории нормализации русского литературного произношения К девяностолетию со дня рождения Д. Н. Ушакова // Вопросы культуры речи. — М., 1964. — Вып. 5. — С. 7.
² Аванесов Р. И. Дмитрий Николаевич Ушаков (К столетию со дня рождения) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. — М., 1973. — № 2. — С. 202.

Д. Н. Ушаков не только глубоко владел говорами как предметом изучения, он и в речевой практике был безупречным их знатоком. «Любимый прием Дмитрия Николаевича заключался в том, что он на первом курсе на просеминарии по русскому языку каждому студенту говорил, откуда тот приехал в Москву. Это производило неизгладимое впечатление на присутствующих. Они сразу проникались интересом к науке. Люди, которые никогда не думали о лингвистике, не подозревали о ее существовании, проникались уважением к ней, им хотелось работать и учиться в этой области» ¹.

Политикам тоже понадобилось доскональное знание восточнославянских диалектов, которым владел Д. Н. Ушаков. Он был включен в состав комиссии, которая готовила документы для переговоров с Польшей (1921), перед заключением польско-советского договора об условиях разграничения советских белорусских областей и областей Польши. С точки зрения советской делегации, должны были быть приняты во внимание данные об этнографической принадлежности населения, в первую очередь — о его языке. Как известно, переговоры велись в неблагоприятной для СССР обстановке, и граница в конце концов не была этнолингвистически обоснована. Все же рассказать здесь об этом эпизоде стоило: он показывает открытость науки Д. Н. Ушакова для служения общественным делам.

Конец 20-х — начало 30-х годов: яростный натиск на науку вульгарной социологии. В языкознании во главе погромщиков — сторонники «нового учения о языке» Н. Я. Марра, официально поддержанные и административно господствующие. Марристы ликвидировали МДК. Об этом событии писать мучительно и тяжко; передадим слово С. Б. Бернштейну: «В 1931 г., по представлению акад. Н. Я. Марра, президиум Академии наук СССР принял решение о преобразовании диалектологической комиссии в диалектографическую комиссию при Институте языка и мышления. Председателем комиссии был утвержден Н. М. Каринский... Новый председатель счел для себя возможным опубликовать статью «Труды диалектологической комиссии», в которой резко отрицательно оценил всю ее деятельность. Даже публикацию ценнейших диалектологических материалов он квалифицировал как преступление...

Ликвидация диалектологической комиссии нанесла серьезный удар не только русской диалектологии. Практически было закрыто Московское лингвистическое общество, где обсуждались разнообразные проблемы языкознания. В работе новой диалектографической комиссии принимали участие всего 2—3 человека (прежняя комиссия объединяла около 40 человек). Новая комиссия опубликовала книгу Н. М. Каринского «Очерки языка русских

¹ Винокур Г. О. (Стенограмма. — С. 17.)

крестьян» (1936) — яркий пример вульгарной социологии в языкознании.

Д. Н. Ушаков тяжело переживал ликвидацию диалектологической комиссии, которой отдал почти три десятилетия своей жизни. В 1931 г. прерывается связь ученого с диалектологией» ¹.

* * *

Пробегая «умственным взором» историю русской лингвистики, встречаем два типа исследователей. Для одних цель изучения — открыть законы языка, не данного, конкретного языка, а Языка как достояния человечества. Конкретные факты определенных языков для них — материал, позволяющий установить эти законы. К такому типу исследователей относятся два великих «испытателя Языка» — Бодуэн де Куртенэ и Фортунатов.

Другой путь (и ему соответствует другой тип ученого) — изучать данный язык, свой родной или культурно бесконечно близкий, изучать именно как единственную драгоценность, в ее сокровенных и неповторимых особенностях. Так гениальный Шахматов изучал судьбу славянских народов, отраженную в языке, летописи, фольклоре. И на том и на другом пути были великие научные достижения.

А Д. Н. Ушаков принадлежал к особому, иному («третьему», если считать по пальцам) типу исследователей: у него были уравновешены обе задачи. Он посвятил себя изучению русского языка, который был его любовью и предметом постоянной деятельной заботы. Но ничуть не меньше ему были близки и задачи общей лингвистики — найти принципиально важные общие законы существования и развития, свойственные человеческому Языку как целому. Те законы, к которым вели и грамматические теории Фортунатова, и позиционное исследование диалектов Московской диалектологической комиссией.

В истории нашего языкознания этот же тип ученого был представлен величественными фигурами Востокова и Буслаева.

Общая черта этих трех ученых (и, может быть, она связана

¹ Бернштейн С. Б. Указ. соч. — С. 84. О других «достижениях» марристов в области диалектологии (в частности, о «Лингвистическом атласе района озера Селигер» М. Д. Мальцева и Ф. П. Филина) см.: Аванесов Р. И. «Новое учение» о языке и лингвистическая география // Против вульгаризма и извращения марксизма в языкознании. Сб. — М., 1951. — Ч. І. — С. 304. Здесь читаем: «О полном непонимании того, что язык есть система, свидетельствуют карты № 12—14, посвященные ц и ч: на карте № 12 обозначается произношение ц вместо ч, а на карте № 13, наоборот, произношение ч вместо ц. Авторы не понимают, что это — разные стороны одного и того же соотносительного явления, что цоканье не есть просто произношение звука ц вместо ч, а чоканье, напротив, произношение звука ч вместо ц, а есть неразличение имеющихся в других русских говорах аффрикат — свистящей и шипящей, наличие вместо них в фонетической системе данного говора одной аффрикаты». Как видим, удар был нанесен самому ценному в идеях МДК — пониманию языка как системы.

с типом их научного подхода к языку) — эстетическое отношение к языку и жизни. Д. Н. Ушаков был тонким художником-акварелистом, любил писать небо, листву, облака, мир природы вместе с миром людей. (Сохранились его акварели.)

* * *

Каждый большой словарь русского языка был значительным событием в нашей общественной жизни, в истории языка, в лексикографии. Вот гордая чреда этих словарей — флотилия лексиконов:

«Словарь Академии Российской» (СПб., 1789—1794), шесть томов. Этот словарь — результат развития русского языка в XVIII в. Он по-ломоносовски трехпалубный: три стиля, восходящие к церковнославянскому и русскому бытовому языкам, образуют ярусное единство, он многолюден: простая обиходная речь занимает в нем большое место. Отсюда — впечатление от этого словаря жизненности и безыскусной полноты.

«Словарь церковнославянского и русского языков» (СПб., 1848), четыре тома. В его создании участвовал А. X. Востоков; ясно чувствуется его талантливая рука. Словарь изобретателен и хитер в толковании слов; более изощренно, чем в предыдущем словаре, размежеваны отдельные значения слов; но — архаичен в иллюстрациях-цитатах (увы, здесь он старомоднее словаря Академии). Он уже простился с надеждой слить две языковые стихии — церковнославянский и русский языки, он рассматривает их как два языка и впервые подчеркивает это заглавием. Но церковнославянский по-прежнему мыслится как опора и средство пополнения русского литературного языка.

«Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля (СПб., 1863—1866), четыре тома. Это — поворот к народному языку. В нем видит Даль источник пополнения, развития, совершенствования русского литературного языка. Словарь этот — не только справочник, но и художественное произведение. Его хочется читать страница за страницей. Он величествен своей верой в полноценность и величие народной культуры.

«Словарь русского языка» А. А. Шахматова (1891—1937), без начала ¹ и конца Издавался многими выпусками на исходе XIX века, в начале нашего. Чувствовалось, что кончается долгий великий период истории — в развитии общества, в развитии культуры, в успехах русского языка. И А. А. Шахматов задался колоссальным, поистине эпическим замыслом: создать словарь, вобравший в себя всю русскую лексику. Слово, хотя бы раз когда-либо кем-либо употребленное (в печатном виде), должно войти в этот словарь. Великий замысел не был и, видимо, не мог быть завершен. Но эпоху подведения итогов он отразил достойно.

А далее во флотилии словарей проплывает этот красавец —

¹ Первый том вышел под редакцией Я. К. Грота

«Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (М.; Л., 1934—1940), четыре тома. Словарь Д. Н. Ушакова — последний в этой величавой чреде ¹.

Создание его было особо ответственным делом: требовалось и сохранить традиции русского языка — поддержать их именно этим словарем, и отобрать из новшеств языка советской эпохи то, что имело право на долголетнее существование в нем.

«Говоря о Словаре Ушакова, нельзя обойтись без слов «первый», «впервые». Это первый советский толковый словарь. Это первый советский нормативный словарь, в котором достаточно полно отражена лексика литературного языка. Нормативность словаря обусловливалась отбором слов и их значений, указанием правильного произношения, ударения, правописания, уместного употребления (с помощью многочисленных стилистических помет)... Впервые в отечественной лексикографии разработана и применена сложная и многоаспектная система стилистических помет, представляющих собой такую сеть противопоставлений и сопоставлений, которая позволяет увидеть сразу несколько функционально-стилистических и эмоционально-оценочных ипостасей слова: литературное — просторечное, литературное — областное, книжное — разговорное, нейтральное — высокое, общелитературное — специальное, официальное — канцелярское и т. д. Впервые словарю предпослан (в 1-м томе) очерк орфоэпии и морфологии. Это первый толковый словарь, зарегистрировавший слова, вошедшие в язык в конце 10-х — начале 30-х годов (около тысячи). Впервые наиболее употребительным морфемам посвящены словарные статьи (есть статьи о приставках анти-, без-, за- и нек. др., о первых частях сложных слов дву-, бое- и т. д.). Впервые в отечественной лексикографии четко сказано об отличии словаря языка от энциклопедического (и это отличие соблюдено в словарных статьях)» ².

Здесь удачно сказано о том, что словарь в качестве одной из важных сторон лексической системы рассматривает «сеть противопоставлений и сопоставлений», т. е. слово дается в его отношениях к другим словам. Впервые такое отношение возведено в принцип. Плодотворная теоретическая основа словаря, тонкая интуиция Д. Н. Ушакова и его сотрудников, создавших словарь, дали народу замечательную ценность — плод трудов выдающихся советских языковедов (В. В. Виноградова, Г. О. Винокура, Б. А. Ларина, С. И. Ожегова, Б. В. Томашевского, Д. Н. Ушакова). С. И. Ожегов справедливо писал: «Стройность в классификации значений слов, четкость в видении оттенков значений, точность,

¹ 17-томный «Словарь русского литературного языка» не может считаться великим деянием в русской филологии. Созданный в тяжелое время, он несет очень резкие черты этого времени. И профессионально он стоит не на высоком уровне.
² Xанпира Э. И. «Толковый словарь русского языка» под редакцией Ушакова (К пятидесятилетию выхода в свет 1-го тома) // Русский язык в школе. — 1984. — № 6. — С. 73.

краткость и простота определения значении есть достоинство каждого словаря. Мне вспоминается, с какой настойчивостью, с какой неутомимой энергией добивался Дмитрий Николаевич этих качеств в определениях, как часто он возвращался к отдельным словам, определения которых не удовлетворяли его, переделывал их и достигал иногда совершенно неповторимых образцов точности, выразительности и простоты определения» (Стенограмма. — С. 31).

Этот словарь часто вызывает эстетическое чувство. Читать его подряд вряд ли кто-нибудь станет, кроме специалистов. Но каждый читатель, вникающий в него со вниманием, бывает вдруг остановлен прекрасным по точности и изяществу определением значения, яркой цитатой-иллюстрацией, тонким разграничением значений. Особенно удавались Ушакову (и его соавторам) определения глагольных значений (так же как Далю — значений существительных): в этом сказался и динамизм эпохи, и интеллектуальная подвижность характера самого Д. Н. Ушакова.

Словарь у современников встретил положительный прием. Но далеко не у всех. Трудное время не смогло уберечь Д. Н. Ушакова от погромных выступлений неквалифицированной критики и от препятствий, которые воздвигали во время подготовки словаря разного рода чиновники. Сам Д. Н. Ушаков вспоминал: «В рецензии на наш первый том в «Литературной газете» прямо говорится: «словарь похабный» и проч. Этому очень скоро поверили, и все на нас косились. Года полтора мы прожили в таком положении, что не знали, как быть дальше... У нас статья на слово бог была полтора столбца. «Много!» — говорят. Ну, давайте опустим фразеологию. А в боге-то фразеология и важна была» ¹.

Резонанс от этого словаря был значителен. Много национальных и русско-национальных словарей народов нашей страны было создано под влиянием и с учетом опыта словаря Ушакова. «Дмитрий Николаевич оказал и непосредственную помощь в создании двуязычных словарей. Так, под его редакцией... Институт языка и письменности АН СССР выпустил типовой словник для русско-национальных словарей. Больше того, Дмитрий Николаевич уже на закате своих дней сам принял участие в редактировании русско-узбекского словаря. Для этой цели он изучил в очень короткий срок узбекский язык, и товарищи, которые были в Ташкенте... говорили, что он очень неплохо в 2—3 месяца овладел узбекским языком»,— вспоминал С. И. Ожегов (Стенограмма. — С. 25).

Э. И. Ханпира заканчивает свою статью о словаре Ушакова словами: «Ни одному из классиков русской литературы не в обиду было ставшее крылатым выражение: Все мы вышли из гоголевской «Шинели». И ни одному из составителей наших толковых словарей не будет в обиду, если сказать, что все они вышли из ушаковского Словаря» ². Справедливо!

¹ Современная русская лексикография: 1981. — Л., 1983. — С. 152.
² Ханпира Э. И. Указ. соч. — С. 75.

* * *

Д. Н. Ушаков сразу же после окончания университета стал работать учителем в школе — с 1896 по 1913 год. «Следовательно, почти 6 лет, будучи уже приват-доцентом и ведя занятия со студентами не только в Университете, но и на высших женских курсах и в других местах, Дмитрий Николаевич все-таки продолжал оставаться учителем средней школы. Он часто говорил об этом своим молодым ученикам, и когда студенты иногда выражали неудовольствие по поводу того, что им предстоит работать в средней школе, он им говорил: «От всей души желаю вам поработать хотя бы 5—6 лет в средней школе — это вас обогатит на всю жизнь» (Г. О. Винокур. Стенограмма. — С. 9).

В 1911 г., когда академическая Орфографическая комиссия подготавливала проект усовершенствования русской орфографии, Д. Н. Ушаков издает свою книгу «Русское правописание». Комиссия именно еще подготавливала проект: постановление комиссии вышло позднее, в 1912 г.; Д. Н. Ушаков не стал ждать окончательного решения и бросился на помощь реформаторам, в защиту нового письма. Проект был разработан под руководством Ф. Ф. Фортунатова; здесь опять сошлись интересы учителя и ученика — общие заботы о просвещении народа, о распространении грамотности, общие взгляды на долг науки перед народом.

Д. Н. Ушаков выступил со своей книгой в напряженный момент: большинство пишущей братии не поддерживали самую идею усовершенствования письма — надо было разъяснять и доказывать, притом в первую очередь тем, кто не хотел слушать и понимать. Невероятно трудно! В 1917 г. проект усовершенствования письма был принят правительством (сначала — Временным, потом, в 1918 г., — Советским), и книга Ушакова выходит вторым изданием — снова встает в строй, как опытный воин, защищающий правое дело.

Характеризуя теоретическую сущность книги «Русское правописание», А. А. Реформатский писал: «Если все сказанное перевести на другую терминологию, то получается, что не фонетизм современного языка, не традиции письма и уважение к истории, не этимология, а структурные соотношения в новом современном языке, живая связь структурных явлений — вот что должно быть основой рационального правописания» (Стенограмма.— С. 42).

Революционное время дало возможность обновить преподавание в школе. Д. Н. Ушаков — в центре всех дел, связанных с улучшением обучения русскому языку. Вводятся новые программы, созданные Ушаковым и его единомышленниками, издаются учебники, написанные им для новой школы (в соавторстве с опытными учителями); он постоянно пропагандирует научную (фортунатовскую, «формальную») грамматику среди учителей.

Основы этой грамматики нам уже известны. Определенное грамматическое значение существует там, где есть для него отдельное выражение; его отдельность выявляется в том, что оно противопоставлено другому грамматическому значению, которое имеет другое выражение. Таким образом, грамматическое значение непременно соотнесено с грамматическим выражением, их связь называется грамматической формой. Из таких грамматических форм (то есть определенных связей) и состоит грамматика каждого языка. Грамматические единицы можно классифицировать, объединяя в один грамматический класс те из них, которые имеют одни и те же грамматические значения (то есть входят в противопоставления одного и того же вида).

Вместо старой школьной схоластики, где перепутаны логика (с ее учением о суждении) и грамматика, современность и исторические предания, реальности языка и застарелые грамматические предрассудки, учителям предлагалась ясная теория.

Учителя были рады. Фортунатовскую грамматику встретили с воодушевлением. Однако это воодушевление (может быть, как всякое воодушевление) постепенно стало угасать. Обнаружилось, что некоторые выводы этой теории обескураживают учителей, и вполне убедительного ответа на свои сомнения они не получают.

Неприятие вызывали такие стороны этой теории:

1) разорваны грамматические единства, которые интуитивно признаются именно единствами. Так, формы сидел — сидела — сидело — сидели (объединенные значением рода и числа) отрываются от форм сижу — сидишь — сидит, объединенные совсем другим грамматическим значением (лица и числа). Нет общих грамматических скреп, объединяющих два ряда этих форм, их надо отнести к разным грамматическим классам, к разным словам. Но как раз этого и не хочется. Грамматическая интуиция протестует;

2) в одну группу объединены (в соответствии с основами теории) такие слова, которые интуиция не хочет считать единством. Так, к одному грамматическому классу отнесены слова, которые изменяются по родам; то есть признаны грамматически тождественными формы: сидел — сидела — сидело — сидели; умен — умна — умно — умны; отрезан — отрезана — отрезано — отрезаны; рад — рада — радо — рады. Но считать эти формы относящимися к одному грамматическому классу, иначе говоря — к одной части речи, что-то мешает;

3) введено понятие единиц, лишенных грамматической формы. Здесь собраны слова, не изменяющиеся ни по падежам, ни по родам, ни по лицам, то есть не имеющие грамматически соотнесенных форм. В одно место ссыпаны такие разнородные единицы: ах, эге, да, нет, вчера, наобум, кенгуру, пенсне, перебегая, прочитав... Оказались неграмматическими и некоторые типы предложений, например: Весь сад в цвету (нет выражения предикативности). Все это смущало учителей.

Современник писал: «Положительным итогом истекших лет следует признать несомненные успехи, завоеванные новой формально-грамматической точкой зрения в самых широких преподавательских массах. <...> Трудный первый шаг был сделан, заработала дремавшая под гнетом векового шаблона критическая мысль, и начали неожиданно развертываться на уроках языка новые и новые перспективы. Но, захватив широкие круги, перенесясь из стен кружков, конференций в обстановку класса, молодое движение остановилось на полудороге, затерялось в лабиринте сбивчивых вех и начало определенно, под влиянием неизжитой еще нами тяги к шаблонам, обнаруживать тенденцию успокоиться на подновленных формулировках» ¹.

Итак, сама грамматическая теория Фортунатова была в пути и некоторые вопросы оставляла в тени. Естественно, что новый взгляд в науке не дается сразу во всей полноте, а раскрывается, развертывается постепенно И многие больные вопросы 20-х годов сейчас решаются безболезненно. Так, оказывается ненужной группа бесформенных единиц. К бесформенным относились, например, предложения типа Весь сад в цвету. Стоит поставить это предложение в прошедшее время: Весь сад был в цвету, как обнаружится, что есть глагольная связка, именно она и передает значение предикативности; в настоящем времени она представлена нулевой формой. Ф. Ф. Фортунатов открыл нулевые показатели в грамматике, показал их на примере нулевых аффиксов, но понятия нулевой связки у него не было. В предложениях Он болен, Ворота раскрыты, по мнению Ф. Ф. Фортунатова, сами формы болен, раскрыты несут в себе предикативное значение. Действительно, все единицы, которые изменяются по родам и по числам, но не по падежам, то есть: написал, причесан, справедлив, рад, сами по себе выражают предикативность. Они — непременно сказуемые. Добавим: но притом ее выражает и связка, в том числе и нулевая, которую сразу ученым можно было и не заметить! Так размывается и постепенно исчезает группа бесформенных предложений, не имеющих показателей предикативности ².

«Прояснились» разные кенгуру. Если основа существительного кончается на гласный, то она неспособна сочетаться со звуковыми падежными флексиями. Но этой морфонологической закономерности не противоречит способность таких основ сочетаться с нулевыми флексиями. Они совпадают в разных падежах у слов типа кенгуру («нулевые омонимы»), но явно обнаруживают свое различие; ср.: солдат (им. ед.) и солдат (род. мн.): и там и там нулевая флексия, но грамматические формы различны: эти нули

¹ Павлович А. Между Сциллой и Харибдой // Родной язык в школе; Педагогический сборник / Под ред. А. М. Лебедева. Кн. 1(2). 1919—1922. — М., Л., 1923. — С. 10.
² Нельзя сказать, что исчезла вся. Вопрос о том, какова предикативная форма предложений типа Миру — да! Войне — нет! (и тем более Мир — да! Война — нет! ), — остается невыясненным

имеют разное значение У этих кенгуру... к этим кенгуру... этого кенгуру. Почему меняется флексия у зависимого слова? Либо потому, что прилагательное обладает способностью изменять свои падежные флексии без согласования, автономно,— но тогда оно типологически совпадает с существительным. А так как очевидно, что такого совпадения нет, то приходится признать, что прилагательное здесь, как обычно, зависимо, и флексии его определены грамматической сущностью существительного; след.: мена прилагательного — отражение мены в существительном; е > о: в формах кенгуру (род. мн.), кенгуру (дат. мн.), кенгуру (род. ед.) — разные, хотя и омонимические (ноль-звуковые) флексии ¹. Ф. Ф. Фортунатов открыл нулевые показатели, но пределы их использования сразу не были ясны, поэтому появились многие неграмматические единицы...

Так же со временем были сняты и другие интуитивно неприемлемые моменты в «формальной» грамматике. И сняты они именно на той теоретической основе, которая была провозглашена Ф. Ф. Фортунатовым и получила широкий резонанс в работах Д. Н. Ушакова.

И когда снова возвращаешься мыслью к опыту советской школы в 20-х годах, когда спрашиваешь себя: почему же все кончилось ничем, почему не удалось соединить уроки русского языка с наукой? — то не таким уж верным кажется ответ: не были найдены теоретические ответы на некоторые вопросы грамматики. Разве можно когда-либо ожидать от науки ответов на все вопросы? Видимо, более существенными были другие причины: неготовность многих учителей к усвоению научно-непривычной мысли; это во-первых. Во-вторых (и более существенно): постепенно школа вползала в период чиновничьей схоластики, теряла свой запал революционных лет. И новшества стали не ко двору.

В этих сложных условиях борьбы за науку на уроках русского языка Д. Н. Ушаков был непримиримым и — уступчивым. В 1926 г. вышла его книга: Ушаков Д. Н. Русский язык: краткое систематическое школьное руководство по грамматике, правописанию и произношению (В 1929 г. вышло последнее, 6-е издание.) В этой книге автор сохраняет полную верность «формальной» грамматике Фортунатова, но ищет путей сблизить ее с теми сторонами традиционного взгляда на язык (в первую очередь — с традиционным делением слов на части речи), которые были совместимы с новым взглядом.

Здесь связались черты характера и деятельности Д. Н. Ушакова: принципиальность позиции вместе с терпимостью к другим мнениям

Учителя говорили Ушакову, что детям милее значение, чем его выражение. И Ушаков отвечал: «Если значение, а не его выра-

¹ Первым нулевые флексии у слов типа кенгуру в 40-х годах признал В. Д. Аракин.

жение ближе детям, то пусть с этого и начинается изучение, но необходимо говорить и о формальной стороне осознанных слов». «Такая терпимость к индивидуальным подходам может сделать переход от традиционных методических приемов при изучении грамматики к новым способам легким и безболезненным для учителя», — писал современник. «Учитель приглашается только пробовать программу, — справедливо заметил Д. Н. Ушаков, разбирая в одном из своих докладов спорные вопросы в новой программе грамматики. — Если кто не может, пусть занимается по-старому, но пусть он знакомится с программой. Узнавши новую программу, он уже не может от нее отказаться целиком, так как будет заражен обновлением» ¹.

Уступчивость Д. Н. Ушакова никогда не была отступничеством — отречением от самого себя. Он готов был уважать чужое мнение, готов был менять свои взгляды в ходе естественного развития науки. Но нажиму вульгаризаторов он не уступал, идеологическому натиску не подчинялся. Он был уступчив и тверд.

А. А. Реформатский вспоминал: «Он обязательно должен был общаться с людьми, и он действительно общался и с учителями, и со студентами, и с аспирантами, с актерами, с докторами, с певцами, с режиссерами, с кем угодно, вплоть до чиновников разных ведомств, которые не знали, как надо писать название их собственного учреждения. И он охотно с ними общался. Иногда казалось: зачем Дмитрий Николаевич идет к телефону, когда он может заняться чем-нибудь важным? Но он шел, и он нас научил не отгораживаться от практической жизни...» (Стенограмма. — С. 34).

Когда Ушаков стал работать над орфографическим словарем для школы, телефон стал очень энергично работать в другом направлении: Д. Н. Ушаков постоянно звонил учителям (у него было много знакомых учителей), спрашивал: включать или нет такие-то слова в этот словарик? В таком живом сотворчестве и создавалась эта книга ².

«Орфографический словарь для начальной и средней школы» вышел 1-м изданием в 1934 году, 41-м — в 1990-м. Это про него сказано: маленький, да удаленький. Д. Н. Ушаков был велик в своей любви к родному языку, в своей преданности научной мысли.

М. В. Панов

¹ Стремнинин А. Неограмматическое направление и школьная действительность // Родной язык в школе: Педагогический сборник / Под ред. А. М. Лебедева. Кн. 1 (2). 1919—1922. — М., Л., 1923. — С. 9.
² В 1944 г. в шестом издании словаря на переплете и титульном листе стали печататься два имени: Д. Н. Ушаков и С. Е. Крючков. Издательство, видимо, пригласило С. Е. Крючкова, чтобы сохранить современность словаря, чтобы дополнить его новыми словами. Но ушаковская основа все равно осталась главной и определяющей.