ПРЕДИСЛОВИЕ

За сорок с лишним лет, истекших со дня смерти Григория Осиповича Винокура (1896—1947), в науку вошли несколько поколений филологов, заметно поредел круг его прямых учеников по Московскому университету и Московскому городскому педагогическому институту, значительное развитие получили традиционные и вновь появившиеся дисциплины и исследовательские методы филологического ”цикла”¹. Этот естественный процесс, как известно, осложнялся действием разного рода ”механизмов торможения”. Но высокий накал души филология и лингвистика сохранили несмотря ни на что. А он во многом связан с живыми образами тех самых ученых, кто в первые годы революции был ровесником сегодняшних студентов, аспирантов, молодых вузовских преподавателей и сотрудников академических институтов.

Винокур принадлежал к плеяде учителей нашего поколения (условно говоря, поколения солдат Великой Отечественной войны) — таких, как В. В. Виноградов (1895—1969), А. А. Реформатский (1900—1978), Е. А. Бокарев (1904—1971), если назвать лишь несколько славных имен, отмеченных подлинной интеллигентностью, яркой одаренностью и широтой исследовательских интересов, по-разному близких к устремлениям Винокура. Отмечу лишь самое показательное в сходствах (а отчасти и различиях) между ними. Это, в частности, борьба за развитие лингвистической поэтики (которую молодой Винокур [1920]

¹ Подробнее о биографии Винокура, его оценке как филолога и о библиографии его работ см.: Цейтлин Р. М. Григорий Осипович Винокур (1896—1947): Замечательные ученые Московского университета. М., 1965. Вып. 35; см. также: Винокур Г. О. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика / Отв. ред. Г. В. Степанов, В. П. Нерознак. М., 1991.

называл ”поэтическим языкознанием”², а поздний Виноградов — ”наукой о языке художественной литературы”), настойчивое творческое освоение и развитие идей Ф. де Соссюра (от ранних ”лефовских” статей Винокура до ”Введения в языковедение” А. А. Реформатского [1947]) или интерлингвистическая компонента филологического мировоззрения (ср. недавно опубликованную работу Винокура ”О возможности всеобщей грамматики” [1927]³ и, скажем, деятельность Бокарева как члена международной Академии эсперанто).

Трех только что названных имен, конечно же, недостаточно для представления исторического контекста, в котором развивались идеи лингвистической поэтики Винокура. Нельзя не упомянуть о том, что его любимым учителем был Д. Н. Ушаков (1873—1942), выдающийся знаток русской орфоэпии и руководитель работы над знаменитым ”Толковым словарем русского языка”. В ходе подготовки этого словаря, еще в 1930 году, В. В. Виноградов, адресуя открытку ”лексикологу и пушкинисту Г. О. Винокуру”, замечает, что он ”все тот же неутомимо деятельный и тонкий словароспец” (ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР). Вместе с ними над словарем работал и Б. В. Томашевский (1890—1957), крупнейший текстолог и пушкинист, близкий друг Винокура.

Если Винокур — это прежде всего Московский лингвистический кружок (1915 — около 1925), где он одно время был председателем, то петроградско-ленинградский ОПОЯЗ — это, в частности, P. O. Якобсон (1896—1982), участвовавший, как и многие другие опоязовцы (например, тот же Б. В. Томашевский), также в деятельности МЛК, а одно время председательствовавший в нем. В историко-филологических оппозициях типа МЛК — ОПОЯЗ и Винокур — Якобсон для нас важнее интегральная часть, объединявшая такие яркие и разные индивидуальности. Пожалуй, именно идея ”поэтического языкознания” (или ”поэтической диалектологии”, по Якобсону; или ”поэтической лингвистики”, по В. М. Жирмунскому) привела к тому, что своеобразным ”диссидентом” ОПОЯЗа и МЛК оказался один из самых последовательных сторонников ”формального метода” среди опоязовцев — Б. М. Эйхенбаум, ”антилингвистические” предубеждения которого вызвали в середине 20-х годов неустаревающую методологическую критику С. И. Бернштейна⁴.

Еще более ”антилингвистически” в 20-е и последующие годы был настроен другой замечательный филолог — М. М. Бахтин (1895—1975).

² См.: Винокур Г. О. Чем должна быть научная поэтика // Вестн. МГУ. Сер. 9: Филология. 1987. № 2. С. 87 (см. также предисловие и примечания М. И. Шапира).
³ См.: Вопросы языкознания. 1988. № 4. С. 71—90. 4 См. о ней: Бернштейн С. И. Предисловие <І> к статье ”Голос Блока” <1923> // Блоковский сборник, II. Тарту, 1972. С. 457; Слово в русской советской поэзии. М., 1975. С. 34.

Основной огонь его полемики вызывали построения опоязовцев⁵. С Винокуром у него обнаруживаются как раз знаменательные сходства, например в интересе к семиотической идее ”человека как сообщения”. Но существенны и различительные части в оппозиции Винокур — Бахтин, связанные и с различиями в подходах к понятиям поэтического языка и поэтического слова. Оппозицию эту еще предстоит внимательно исследовать⁶, хотя в основном контекст непосредственной исследовательской деятельности Винокура, принципиальные его притяжения и отталкивания среди коллег более или менее известны, поскольку им самим прямо или косвенно обозначены⁷. Кажется, не обращалось достаточного внимания на важный контекст иного рода.

Зададимся заведомо неожиданными вопросами о нескольких ”парадоксальных рядах”. Что объединяет личности Выготского, Юшманова и Якобсона? Флоренского, Стравинского, Брака и Джойса? Хлебникова, Татлина и Бора? Маяковского, Шкловского и Ларина? Пастернака, Томашевского и Трубецкого? Шагала, Ле Корбюзье и Шредингера? Блока, Белого и Щербы? Мандельштама, С. Прокофьева, Поливанова, Конрада и Жирмунского? Есенина, Виноградова, Бахтина и Проппа?

Едва ли не для каждой из таких ”связок” могут быть найдены и нетривиальные ответы. Ответ же, ради которого были заданы вопросы, на первый взгляд, лежит на поверхности: года рождения. Конец XIX века, знаменитый fin de siècle, с устойчивыми, хотя и неоднозначными, неодномерными коннотациями сокрушения и декаданса, которые долго закреплялись у нас в сознании за этим выражением и соответствующим понятием, был в ином отношении началом новой эпохи, временем рождения людей, обусловивших возрождение и взлет культуры уже в XX веке. Время и непрерывно, и дискретно. В разных своих измерениях оно обнаруживает то сгущения, то пустоты, оно пульсирует, в нем толпятся и разбегаются разные событийные ряды. И мы находимся все еще в самом начале познания его глубинного философского смысла и трудно постижимых связей между временем физическим и историческим.

В ”связках” опущено имя Винокура. Он ровесник Выготского и Юшманова, ровесник и близкий друг Якобсона. Из других необходимых не были названы также имена Тынянова, Чижевского и Эйзенштейна: при беглом сопоставлении имен и дат им как бы не нашлось ”подходящих” сверстников в пределах соответственно 1894, 97 и 98 годов. Но это не мешает общей характеристике сгущенного начала того

⁵ Кроме ряда недавних публикаций работ Бахтина, см. также принадлежащую в основном его перу книгу: Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику. Л., 1928.
⁶ См. некоторые соображения на этот счет в работе: Григорьев В. П. Поэтика слова: На материале русской советской поэзии. М., 1979. С. 117—123 (а также с. 9—12, 31—32).
⁷ Для 20-х годов такой контекст достаточно наглядно представлен в книге: Винокур Г. О. Культура языка. М., 1929 (1-е изд. — М., 1925).

особого контекста культуры, в котором жил и работал Винокур в XX веке: ни одна историческая закономерность и ее связи не обнаруживают себя с железной прямолинейностью. Это не значит, что не следует обращать внимание на так называемые ”удивительные совпадения”⁸ и на ”неожиданные оппозиции” типа Винокур — Чижевский.

Характерен такой факт. В 1924 году в журнале ”Русский современник” Винокур напечатал отчасти скептическую статью о Хлебникове. В том же году в провинциальной Калуге А. Л. Чижевский, основоположник гелиобиологии, по рекомендации Луначарского и после обсуждения с Циолковским, опубликовал свою работу ”Физические факторы исторического процесса”, по-видимому, совершенно независимую от непосредственного влияния идей Хлебникова, но поразительно близкую к ним. Критическая пресса, которую получила работа Чижевского, не изучена, но известно, что он приобрел кличку ”мракобеса”, а на его голову были вылиты, по его словам, ”ушаты помоев”. Так что о ”скепсисе” критиков автору приходилось только мечтать.

В этом совпадении дат у двух публикаций, столь различных на поверхности, а на глубине связанных как реакции на поиски ”мечтаемого языка”, ”законов времени”, ”языка истории” и ”воображаемой” филологии и истории, нет ничего мистического. Мы просто еще не научились историко-филологически интерпретировать такого рода сплетения случайного с необходимым. Иногда же просто делаем вид, что, скажем, в оппозиции Кант — Достоевский, в понятиях свободы воли и фатализма, антиномии и противоречия, детерминизма и вероятности для нас уже нет тайн, в отличие от ”заблуждавшихся” на этот счет в прошлом.

Что касается Винокура, то он как раз живо интересовался самой антиномией свободы и необходимости ”в отношении писателя к идеальным языковым устремлениям его времени и среды” (с. 41). Винокур-критик, пожалуй, в наиболее четкой форме выражал собственное филологическое ”устремление” такого рода, и сейчас оно, это устремление, может служить в некотором смысле образцом для любого филолога.

В истории науки взаимодействуют и дополняют друг друга отношения симбиоза и метабиоза, сотрудничества и смены. Наука предстает перед нами как смена парадигм и как преодоление концептуальных оппозиций, не безличных, а связанных с конкретными именами. По-видимому, роль личности в истории науки определяется и тем, насколько мощным было множество принципиальных оппозиций, в котором ученый сказал свое слово, и, конечно, тем, какое именно слово. Винокура характеризуют не только такие оппозиции, как МЛК — ОПОЯЗ — ПЛК, но и существенные пересечения с концепциями Ви-

⁸ Винокур и Выготский родились в один и тот же день: 5(17) ноября 1896 года. Ровно за год до этого — 5(17) ноября 1895 года родился Бахтин.

ноградова, Тынянова, Якобсона, Бахтина, Ларина и Смирницкого. Понятно, что оппозитивность в истории науки не следует представлять в сказочном образе двух упрямых существ, встретившихся на узком мостике. Скорее это витязи на распутье. Различия между ними — это различия путей, может быть, к общей, но пока не вполне ясной цели.

Почти всех названных выше оппозиций автору приходилось касаться в других работах, и здесь нет возможности повторять или детализировать сказанное раньше и выше. В одной малотиражной хрестоматии можно найти некоторые статьи раннего Винокура, важные для этой темы⁹. Об оппозиции Винокур — Якобсон недавно опубликована специальная работа¹⁰. Множество работ автора (не только ”Поэтику слова” или цикл работ, посвященных Хлебникову) по-разному стимулировали и модель языковых функций Якобсона, и все доступные тексты работ Винокура, и выражения типа ”поэтическая грамматика”, ”грамматика поэзии”, ”область внеграмматического в языке”, столь важные для обоих ученых. Что касается Хлебникова, то, думается, многое в методологическом освоении филологией его творчества могла бы прояснить такая триединая тема: ”Винокур, Якобсон и Тынянов как велимироведы”.

Настоящая книга включает прежде всего те работы Винокура, в которых обсуждаются проблемы языка художественной литературы. Сам Винокур предпочитал говорить о ”поэтическом языке”, ”языке литературных произведений”, ”языке литературы”. В теории последнее выражение он четко отграничивал от ”литературного языка”¹¹. На практике же, скажем, при подготовке и последующей реализации проспекта ”Словаря языка Пушкина” (тома словаря выходили в свет под редакцией В. В. Виноградова уже после смерти Винокура), оказывалось, что основная задача словаря — ”служить пособием для углубленного изучения истории русского литературного языка XIX в.” по текстам Пушкина - оттесняла на второй план задачу познания его ”индивидуального стиля”¹².

Категории нормированного литературного языка доминировали в исследовательской практике над специфическими категориями языка поэтического. Для языка XVIII—XIX веков это было в то время неиз-

⁹ См.: Хрестоматия по теоретическому литературоведению, I / Издание подготовил Игорь Чернов. Тарту, 1976. В нее включены три статьи Винокура: ”Поэтика. Лингвистика. Социология (методологическая справка)”, ”Биография как научная проблема (тезисы доклада)” и ”О символизме и научной поэтике”.
¹⁰ См.: Шапир М. И. ”Грамматика поэзии” и ее создатели (Теория ”поэтического языка” у Г. О. Винокура и P. O. Якобсона) // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 46. № 3. 1987. С. 221—236.
¹¹ См. Винокур Г. О. Язык литературы и литературный язык // Контекст, 1982. М., 1983. С. 255—282.
¹² См.: Виноградов В. В. Предисловие // Словарь языка Пушкина. М., 1956. Т. 1. С 8—10.

бежно. Поэтому естественно, что, участвуя в 40-е годы в подготовке многотомной ”История русской литературы”, Винокур озаглавил свои разделы как ”Русский литературный язык” (в первой и во второй половине XVIII века). Лишь в конце 50-х годов В. В. Виноградов сделал попытку обобщить эту специфику в книге ”О языке художественной литературы” (М., 1959), открывшей серию его известных работ 60—70-х годов. Но показательно, что и в 1979 году в энциклопедии ”Русский язык” еще отсутствует статья ”Язык художественной литературы”, а статья ”Поэтическая речь” отсылает к статье ”История русского литературного языка”, и только.

В этой книге не представлен ”совсем ранний” Винокур. А впервые он выступил в печати как рецензент на страницах футуристического сборника ”Московские мастера” (М., 1916). Причем выбор объектов для рецензий был характерен. С одной стороны, первичный актуальный художественный текст — ”Облако в штанах” Маяковского, с другой — свежий и спорный филологический — книга С. П. Боброва ”Новое о стихосложении А. С. Пушкина”. ”Поздний” Винокур после ”года великого перелома” — едва ли не по внешним обстоятельствам времени — сосредоточился на исследовательских работах. Но его путь сегодня должен быть осмыслен каждым молодым филологом для себя и в этом отношении — как путь взаимодействия ”фундаментального” и ”оперативного” в собственной деятельности: ”академический” лингвист так редко выступает сегодня в жанрах ”легкой кавалерии” основательной критики ”новых языков искусства”; живая литературная критика ”академических литературоведов так часто еще выглядит лингвистически некорректной, а иногда и безответственной; ”языковая критика” как филологическая дисциплина, основы которой заложил Винокур, не получила пока систематического и общепризнанного развития.

* * *

Тому, кто не слышал живой речи Винокура, мало что даст сам по себе рассказ о впечатлении, которое производили на слушателей его вузовские курсы, доклады, отдельные лекции, выступления в различных аудиториях. Идиостиль Винокура, его образ как автора, его ”языковая личность” сохраняется лишь в его печатных работах и рукописях да, пожалуй, еще в некоторых фактических деталях, касающихся близких ему ”лингвистических игр”¹³. Тем не менее позволю себе личное воспоминание о докладе Винокура в конце 1945 года в библиотеке-музее Маяковского, посвященном 60-летию Хлебникова и не вошедшем, к сожалению, в настоящую книгу¹⁴. Доклад слушал только что демобилизованный солдат, влюбленный в Хлебникова,

¹³ См.: Красильникова Е. В. Почему не говорят? // Развитие современного русского языка, 1972: Словообразование. Членимость слова. М., 1975.
¹⁴ Он впервые публикуется в книге: Винокур Г. О. Филологические исследования.

но филологически образованный в пределах школьного учебника П. М. Поляк и Е. Б. Тагера (и это еще слава богу, если вспомнить иные из послевоенных пособий для десятиклассников...). Может быть, оппозиция Хлебников — Винокур и стала неосознаваемо решающей в выборе им филологического пути.

Этот выбор укрепил первый же из доступных тогда текстов ученого, с которыми удалось вскоре познакомиться: 120 страниц петитного комментария Винокура к 100 страницам корпуса ”Бориса Годунова”, увидевшие свет в 1935 году¹⁵. Впечатление было не меньшим. Сейчас, когда проблема комментария снова начинает осознаваться как комплексная проблема филологии, как ее важная социальная задача, мы должны с благодарностью вспомнить Винокура, может быть, прежде всего как мастера-комментатора с его высокой культурой общения с текстом, с читателем и слушателем, его принципиальную диалогичность — антипод игры в одни ворота авторитарными монологами.

Винокур-комментатор не был одинок. Филолог и философ Г. Г. Шпет (1879—1940), высоко им ценимый¹⁶, в те же годы опубликовал уникальный комментарий к ”Посмертным запискам Пиквикского клуба”¹⁷. Эта с трудом сохранявшаяся многие годы традиция недавно получила новый импульс: журнал ”В мире книг” начал печатать (1988) комментарий С. С. Аверинцева к Четвероевангелию. Нет необходимости проводить слишком близкие параллели. Но, полагаю, здесь у нас хороший повод, чтобы вспомнить и такие слова С. С. Аверинцева: ”Любовь как ответственная воля к пониманию чужого — это и есть та любовь, которой требует этика филологии. ...Филология есть служба понимания”¹⁸ — это кредо, которое разделял и Винокур, постоянно подчеркивавший роль понимания в любой деятельности филолога. Математик С. Маслов парадоксальным образом заострил и обобщил эту мысль, заявив, что ”понять другого важнее, чем найти истину”¹⁹.

Легко сегодня подвергнуть критике взгляды Винокура на статус стилистики или на понятие поэтического языка. За последние три-четыре десятилетия вехами движения филологической мысли были, среди прочих, и дискуссия по стилистике в журнале ”Вопросы языкознания” (1954), и ”мозговой штурм” понятия ”стиль в языке”²⁰, работы В. В. Виноградова и М. Риффатера, идеи генеративных стили-

¹⁵ См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1935. Т. 7: Драматические произведения. С. 385—505.
¹⁶ Ссылками на работы Шпета пронизана книга Винокура ”Культура языка”.
¹⁷ Этот комментарий издан отдельным томом: Диккенс Ч. Посмертные записки Пиквикского клуба. М.; Л., 1934. Т. 3.
¹⁸Аверинцев С. Похвальное слово филологии // Юность. 1969. № 1. С. 100—101.
¹⁹ См.: Московские новости. 23 окт. 1988. С.10.
²⁰ См.: Style in language / Ed. by Th. A. Sebeok. New-York — London, 1960.

стики и поэтики, многочисленные и разноречивые стилистики русского и других языков, выходившие в нашей стране, и отчасти парадоксальная концепция поэтического языка, предложенная в 1971 г. Э. Косериу (литературный язык — это некоторая редукция поэтического языка как наиболее полного воплощения потенций и реализаций языка национального).

Но ведь и сейчас мы не имеем объединяющего нас ответа на вопрос, сколько стилистик необходимо и достаточно филологии и каких именно. И сегодня каждый по-своему решает проблему соотношения поэтики и стилистики. А Косериу пока оказалось не под силу одолеть даже застарелый взгляд на язык художественной литературы как на ”особый” стиль нормированного литературного языка...

Важно и еще одно ”но”, непосредственно касающееся идей Винокура. Уже в 40-е годы он обратил внимание, в рамках ”пушкинской фразеологии”, на уникальные сочетания типа насильственная лоза или готическая слава. Мысль его заключалась в том, что в стихотворном языке ”всякое сочетание слов в тенденции превращается в тесное, в фразеологическое единство, в нечто устойчивое, а не случайное” (с. 58).

Современные фразеологи все еще не решаются включить такую ”трансфразеологию” в предмет своих систематических исследований. Для последователей концепции Косериу, как и для последовательных учеников Винокура, здесь просто нет проблемы запрета на расширение пределов фразеологии, которая преобразуется, оказываясь категорией поэтического языка.

Отдел четвертый в книге Винокура ”Культура языка”(1929) назывался ”Искусство слова и культура языка”. Его открывала статья ”Поэзия и практическая стилистика”. Спустя пятьдесят лет множество наших пособий по культуре речи и ее ”теоретическим основам”, на мой взгляд, тоже не сумели освоить винокуровский опыт в этой области, так что понятием ”культура художественной речи” в наши дни каждый студент-филолог овладевает в лучшем случае самостоятельно. Завет Винокура ”осознать поэзию как социальный стилистический образец”²¹ практически так и не был услышан применительно к поэзии наших дней. Соответственно не повезло и опыту Винокура в области ”языковой критики”. Тот же отдел четвертый в книге ”Культура языка” и всю ее завершала статья ”Речевая практика футуристов”. Это была попытка оценить не ”их поэзию как таковую”, а лишь ее ”стилистические качества” и их ”языковое изобретательство”. Оценка дается Винокуром и с позиций ”эволюции поэтического языка”, т. е. ”в пределах самой поэтической стилистики”, но прежде всего — путем сопоставления футуристских ”сверхзадач”, как их понимал тогда ученый, с действительными потребностями ”безъязыкой

²¹ Винокур Г. О. Культура языка. С. 282.

улицы”, для которой, по его мнению, практически-речевая программа футуризма не имела ”нормального стилистического смысла”.

В книге ”Маяковский — новатор языка” (1943) получили развитие многие из соображений, разбросанных по страницам ”Культуры языка”. Обе эти книги в известном смысле стали классическими. Разумеется, по-своему классично все научное наследие Винокура (ср., например, его работу о ”Горе от ума”, не говоря уже о цикле его пушкиноведческих работ и статей, посвященных самому понятию ”язык художественной литературы”²². Но книги 1929 (1925), 1927 и 1943 годов исключительно важны в собственно методологическом отношении: соотношение филологии и критики, осмысление оппозиции Маяковский — Хлебников, борьба ”за” Винокура в современной филологии — вот лишь несколько актуальных сюжетов, которые в этой связи мы затронем ниже.

* * *

В полной мере воссоздать и осмыслить образ Винокура-филолога, раскрыть основную черту Винокура-исследователя — его проникновенный филологизм смогут только специальные исследования. Но уже теперь ясно, насколько обедненным предстает истинный облик Винокура-ученого, если искусственно выделять у него одни только чисто лингвистические труды. Дело в том, что Винокура в первую очередь занимали такие лингвистические проблемы, которые, если воспользоваться его словами из исторического очерка ”Русский язык” (1943), ”перерастают в проблемы искусствознания”²³. Иначе говоря, многие его исследования заставляют и сейчас вернуться к вопросу: а существует ли жесткая граница между лингвистикой и литературоведением? И может ли по-настоящему ”сильная”филологическая политика и продуманная стратегия организаторов науки удовлетворяться простым соположением, примитивной смежностью академических и кафедральных планов языковедческой и литературоведческой русистики? И не только русистики.

Вместе с тем заслуживает особого внимания тот факт, что Винокур-филолог неотделим от Винокура-критика. Он был блестящим критиком поэтического текста — текстологом²⁴, но он же не мыслил деятельности филолога без критики наших вторичных филологиче-

²² В этом ряду привлечет внимание и статья ”Я и ты в лирике Баратынского”, впервые публикуемая в уже упомянутой книге Винокура ”Филологические исследования”.
²³ Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 104.
²⁴ Публикуемая в настоящем издании книга Винокура ”Критика поэтического текста” может своим названием ввести читателя в заблуждение: это работа из области поэтической текстологии, а не из области ”языковой критики” как дополняющей критику литературно-художественную. Но и современный ”языковой критик”, а не только историк нашей филологии может извлечь из этой книги немало поучительного.

ских текстов. С 30-х годов эта ипостась творчества Винокура, естественно, развивалась слабее, чем в 10-е и 20-е. Но до конца своих дней он не изменил тому типу ученых, к которому с самого начала принадлежал и для которого исследовательская работа немыслима, так сказать, без эксплицитной полемической интонации. Полемикой так или иначе пронизаны все его книги и большинство статей. Жаль, что эту традицию мы теперь во многом утратили. Одним из последствий утраты явилось нынешнее неудовлетворительное состояние (и взаимодействие) литературно-художественной и языковой критики. Нетрудно увидеть и последствие более высокого и близкого всем нам уровня, если задаться вопросом, почему у нас критика как движущая сила внутреннего развития филологии давно уже и все еще оставляет желать лучшего. Мы как бы забыли о ”презумпции собственной неправоты”, без чего так часто возникали и возникают перекосы в бытовании отношений между наукой и нравственностью. Наука движется и как критика чего-то и кого-то, и одновременно как нормальная человечская потребность в полноте контраргументации по поводу ”моего” нового слова в науке.

Вероятно, опять-таки значение не одной только ”личной памяти” может иметь такое сегодняшнее осмысление теперь уже давнего факта. Для автора этих строк критика Винокура началась с его книги ”Маяковский — новатор языка” и упомянутого юбилейного доклада. Недавно, накануне 100-летия будетлянина, я прочитал текст этого доклада в спокойной обстановке ЦГАЛИ. Спокойно взвесил все аргументы автора на фоне разросшейся за эти годы хлебниковианы и несовместимых ответов на вопрос: ”Что же такое лингвистическая поэтика?” И, как кажется, нашел убедительные возражения, укрепляющие собственную точку зрения немаловажными деталями. Тогда же, в 1945-м, общему негодованию студента-первокурсника не было предела. Ведь Винокур обвинял великого Хлебникова — подумать только! — в ”презрении к слову” и ”лингвистической маниакальности”. Так что некоторые немаловажные различия в акцентах между словами Винокура в 1943 и 1945 годах воспринимать и тем более учитывать было трудно.

Негодование вылилось в доклад, сделанный на кафедре Московского городского педагогического института лишь через 2 года. Слабость этого доклада, сейчас это нетрудно понять, заключалась и в том, что в других своих высказываниях (в том числе и о Хлебникове) Винокур оставался для студента непререкаемо авторитарным. Тем не менее установка на критику ”самого” Винокура помогла докладчику сделать и попутное самое предварительное наблюдение, каким именно образом Хлебников приводит слова в метафорическое состояние. Главное же — она помогла (пусть тогда в предельно смутной форме) ощутить глубину ”воображаемой филологии” поэта. Так именно Винокур оказался для студента необходимым и незабываемым посредником в трудном переходе от эмпирической любви к поэту — на

уровень всеобъемлющей критики поэтического текста. Текста еще не в широком семиотическом понимании, но Текста как множества текстов, требующих понимания и критики.

Лишь постепенно удалось по достоинству оценить признание Винокуром ”пушкинского” у Хлебникова, стремление Винокура в 20-е годы издавать вместе с Н. Асеевым собрание сочинений Хлебникова, наконец, глубинную близость между реальным (а не мистифицированным) ” самовитым словом” Хлебникова и тем свойством поэтического слова в контексте, которое Винокур позднее назвал ”рефлективностью”.

”Полемический тон” Винокура заметен и в его поздних работах. Это не особенность только его идиостиля. Виноградов, Тынянов, Якобсон и Чуковский (тем более Шкловский) обменивались в своих работах 20-х годов достаточно ядовитыми репликами, что не мешало, а скорее помогало в их общей филологической деятельности. Мы не знаем, как воспринимал Винокур по видимости очень лестное слово ”словароспец”, которое применил к нему Виноградов, хорошо известный и как постоянный ”ироник” в своем словоупотреблении и словотворчестве. В 1946 году уже Винокур ”поймал” Виноградова на фундаментальной непоследовательности, связанной с использованием понятий ”язык Пушкина” и ”стиль Пушкина” (не преодоленной и в наши дни). Характерно, что статья ”Об изучении языка литературных произведений” начинается с анализа возможных значений у сочетаний типа ”язык и стиль” и под. Полемика могла быть и неявной. Работа Виноградова 1927 года называлась ”К построению теории поэтического языка”²⁵. Теории. Спустя 20 лет Винокур как бы отвечал ему статьей о понятии поэтического языка (с. 25—31), где опять-таки как подлинный ”словароспец” занялся внимательным рассмотрением реальных и потенциальных значений этого квазитермина.

В ряде конкретных своих утверждений Винокур, естественно, не всегда оказывался в безусловно сильной позиции. Так, очевидно, что в отношении к Хлебникову Тынянов все же был проницательнее его. Тынянов понял Хлебникова как ”новое зрение” — Винокур не только недооценил его, но и чрезмерно заострил — и не просто вынужденно, в духе времени — оппозицию Маяковский — Хлебников, на чем позднее спекулировали гонители будетлянина, побивая его ”лучшим, талантливейшим”. Так, не во всем последовательно, с точки зрения наших дней, Винокур раскрывал тезис о том, что ”писатель не проблема лингвистики” (с. 51). Или пример из другой области: если согласиться с критикой со стороны Смирницкого, то Винокур, видимо, в самом деле не предусмотрел все возможные контраргументы по проблеме членения слова²⁶. Но даже если это все - действительные ”ошибки”

²⁵ См.: Поэтика: Временник Отдела словесных искусств, III. Л., 1927.
²⁶ См. раздел ”Принципы морфологического анализа основ” в позднее опубликованной книге: Смирницкий А. И. Лексикология английского языка. М., 1956. С. 58—64. Ср.: Григорьев В. П. Словотворчество и смежные проблемы языка поэта. М., 1986. С. 94—95.

Винокура, то сегодня мы во всяком случае должны сказать, что Винокур бывал совершенно замечательно неправ. Трудно назвать другого русиста, который, сделав так много безусловно выдающегося, в то же время обладал бы искусством делать такие нестандартные ”ошибки”, иные из которых стоят целых диссертаций и которые не менее значимы для будущего, чем его же, Винокура, открытия или — совсем в другой области — чем самые смелые ”минус-приемы” в искусстве.

Мало того. Если сравнить замечательные ”ошибки” Винокура в восприятии и понимании им того же Хлебникова с последовательным игнорированием едва ли не всего поколения лингвистов, к которому принадлежал Винокур, и подлинным третированием Хлебникова как ”идеалиста” и ”формалиста” в новейшем издании Института мировой литературы АН СССР²⁷, то роль Винокура в современной борьбе филологических идей со ”скорострельностью” оценок и непрофессионализмом станет тем более очевидной, но в иных, унылых, глазах именно поэтому все еще опасной.

Вероятно, в какой-то связи с этой ролью и авторитетом Винокура до сих пор продолжается своеобразная борьба ”за” него. В 60-е годы литературоведы любили нападать на Винокура за ”формализм”. Это была явная критика справа²⁸. Тогда же у литературоведов обнаружилась тенденция и ”поддерживать” Винокура, но также справа, видеть в нем союзника (разумеется, по существу, мнимого) в борьбе против языковой материи художественного произведения²⁹. В 70-е годы, в другой связи, уже лингвисты пытались представить Винокура противником идеи ”упаковочных средств”³⁰. В начале 80-х годов анализ деятельности Винокура как филолога, а также краткую и в целом справедливую критику взглядов Винокура на неологизмы Хлебникова Ю. Минералов неожиданно обременил очень спорным пафосом ”борьбы с экстремизмом в науке”. Образ Винокура выступил при этом как своего рода эталон ”антиэкстремизма”³¹.

²⁷ См.: Русская наука о литературе в конце XIX — начале XX в. М., 1982. С. 234-249. Ср.: Григорьев В. П. Словотворчество и смежные проблемы языка поэта. С. 51.
²⁸ См., например: Тимофеева В. В. Язык поэта и время: Поэтический язык Маяковского. М.; Л., 1962. С. 19—20 и др. О методологии этой работы см.: Григорьев В. П. Словарь языка русской советской поэзии: Проспект. Образцы словарных статей. Инструктивные материалы. М., 1965. С. 43.
²⁹ См., например, отдельные работы В. В. Кожинова и их критику в ряде работ автора, в частности в статье ”О задачах лингвистической поэтики” (Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1966. Т. 25. Вып. 6).
³⁰ В ряде работ составителей ”Словаря автобиографической трилогии М. Горького”, например у М. Б. Борисовой.
³¹ См.: Минералов Ю. И. Стилистические взгляды Г. О. Винокура и филологическая традиция // Из истории славяноведения в России: Труды по русской и славянской филологии. Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 573. Тарту, 1981. С. 110—135.

Метафора экстремизма (при всех оговорках, которые делает Ю. И. Минералов), видимо, не слишком подходит для исторического процесса развития не нравящихся нам идей. Но условно принимая ее, я тем более настаиваю на том, что образ Винокура, рисуемый Минераловым, несправедлив. Революционный процесс в науке — это неизбежно некоторый ”экстремум”, и не только ранний Винокур, но и все его революционное поколение не стало бы тем, чем оно стало, без различных ”экстремальных” исследовательских устремлений и ”сверхзадач”. К тому же в истории борьбы общественно значимых идей известна более строгая оппозиция левых и ”левых”. Винокур, разумеется, не был ”левым”, но был подлинно Левым с большой буквы и без кавычек. А если бы ему был известен ”принцип единой левизны”, сформулированный в 1921 году Хлебниковым и требующий от поэта быть левым и по мысли, и по слову, думаю, что и ранний, и поздний Винокур принял бы этот принцип mutatis mutandis и для науки об искусстве слова.

Винокур был счастливым человеком: он нашел продолжение в своих учениках (и даже оппонентах). Но он оказался счастливым еще в одном отношении: ни при жизни, ни после смерти он не был и не стал предметом научно ограниченного культа. Он не был и административно-дутой величиной: после смерти Григория Осиповича количество действительно необходимых ссылок на его работы растет, и растет до сих пор, а не падает сразу, как бывает, почти до нуля. Его неоценимый авторитет не стал авторитарным для его прямых учеников и последователей. А среди упоминавшихся выше ученых были яркие учителя, которым не так повезло.

Довольно часто в последние годы приходится слышать жалобы на то, что у нас будто бы мало историков языка. Одаренных специалистов всегда недостает в любой области, но историков поэтического языка пока действительно так мало, что впору прийти в отчаяние. Поколение Винокура ушло от нас почти полностью. Смогут ли молодые так же блестяще сочетать в своих работах знание и углубление и истории, и теории?

Виктор Григорьев