II

Может показаться, что понятие, скрывающееся за этим несколько непривычным для ученой темы выражением: личная жизнь — легко и удобно укладывается в традиционную терминологию явлений душевной жизни. Что такое в самом деле жизнь человека, как не текучая смена представлений и воспоминаний, удовольствий и страданий, намерений и движений? Психология, по-видимому, имеет неограниченные и безраздельные права в той области, куда мы отваживаемся вступить со своими собственными целями. Но разве не столь же несомненно, что человек не только ощущает, действует и представляет, но также, к примеру, рождается, болеет, выздоравливает, умирает, питается, дышит и т. п.? И не меньшие ли здесь права у физиологии или биологии? Совершенно очевидно, что ни первый, ни второй ряд признаков, ни порознь, ни вместе, понятия личная жизнь не исчерпывают. Пока мы имеем ввиду только один из них, мы совершаем акт несомненного своеволия, для которого не могут быть отысканы никакие рациональные основания: предпочтение в пользу ряда психического здесь не более правомерно, чем возможность обратная. Мыслимые же вместе, как своего рода классификация признаков по двум основаниям, они составляют помесь разрозненных наблюдений, абстрактный харак-

тер которых не устраним никакими сложениями, умножениями и делениями. Потому что, чтó бы в дальнейшем мы ни говорили о личной жизни, одно для нас всегда будет несомненным: жизнь есть не слагаемое, и не произведение множителей, а конкретная реальность, “живая связь” (Дильтей), в своей конкретности неразложимая и цельная. Сколько бы отдельных признаков мы ни перечисляли, какие бы классификации, элементарные и сложные, ни придумывали, все они неизбежно будут упускать эту самую существенную, первейшую характеристику жизни в ее непосредственной данности. Попробуем назвать какое-либо подлинное жизненное состояние: человек любит, — и мы легко увидим, что здесь есть все вместе и ничего в отдельности.

Остается таким образом искать “синтеза”. Современная психология не удовлетворяется уже больше параллелистической теорией и проникается возрастающей близостью к естествознанию, главным образом — к биологии. Со стороны последней идет встречное движение, и ее авторитет в области явлений душевной жизни возрастает в равной мере. Можно сказать, что психология в прежнем смысле, т.-е. как наука о душе и основная теоретическая дисциплина, уже не существует более. Она выполнила свое естественное предначертание, о котором один из первых ее могильщиков говорил уже совершенно категорически: “Область психологии есть область именно биологии”¹. Достигается ли теперь на этом пути искомый синтез, нам уже сравнительно безразлично, так как и в самом лучшем случае эта транспонированная психология не перейдет биологических границ личной жизни. Но наша цитата из Гуссерля продолжается так: “Область психологии есть область именно биологии, и таким образом она дает место не только для абстрактно-психологических исследований, которые, по примеру физических, направлены на раскрытие элементарных законов, но и для конкретно-психоло-

¹ E. Husserl. Lojgische Untersuchungen I, S. 196.

гических и специально телеологических разысканий. Эти последние конституируют психическую антропологию как необходимый придаток к физической”. Предугаданное здесь движение научной мысли, как известно, перешло эти скромные границы, и в лице современной конкретной психологии (“описательная и расчленяющая психология” Дильтея, “Geisteswissen-schaftliche Psychologie” Шпрангера, встречные попытки Енша, Вильяма Стерна и т. п.) — мы снова встречаемся с тенденцией удержать за психологией ее былое положение основной философской дисциплины. Для моей темы эта тенденция, помимо общего, имеет еще и специальный интерес. Известно, что проблема биографии занимает во всяком случае заметное место в относящихся сюда построениях. Этот интерес к биографии естественно проистекает из того, что самую возможность построения “подлинной”, не-абстрактной, психологии писатели данной школы видят в единстве человеческого я, в индивидуальности как некоторой субстанции, связанной известными закономерными отношениями с объективным миром. Отношения эти, как легко догадаться, в конечном итоге должны быть сведены к проблеме понимания, и подчеркивание именно этой проблемы, сколько могу судить, как раз и составляет значительную заслугу, в частности — школы Дильтея. Тогда, казалось бы, почему это психология? Но в том-то и дело, что даже усматривая в проблеме понимания основной водораздел между абстрактной психологией элементарных законов и той областью, где речь заходит уже о духовном, новая психология роковым образом упускает из виду предметную направленность сознания и считает понимание чем-то, если и не идентичным, то во всяком случае родственным интроспекции и т. п. С представлением о понимании здесь неизбежно связывается все тот же старый образ Nachbildung, т. е. такая интерпретация, согласно которой чужая индивидуальность

постигается путем перенесения на нее соответствующих качеств своей собственной и по аналогии со своей собственной¹. Интересные и поучительные размышления Шпрангера по поводу проблемы понимания теряют весь свой блеск, как только он делает попытку наглядно иллюстрировать их путем демонстрации самого процесса понимания на примере слова. Здесь Шпрангер нисколько не возвышается над уровнем элементарных руководств по языкознанию: так, он предлагает даже экспериментальным путем (!) доказать, что в воспринимающем речь субъекте параллельно процессу восприятия развивается как бы “молчаливая со-речь” (ein stilles Mitsprechen) и под.² — Но если вернуться теперь к биографии и спросить себя, что же, собственно, побуждает уделять ей это особое внимание в сфере интересов конкретной психологии, то наиболее правильным, по-видимому, будет предложение, что для конкретной психологии биография есть не столько проблема, сколько источник, в котором она надеется найти для себя матерьял³. Тут происходит неприметная на первый взгляд эквивокация терминов “биография”, которая понимается то как особая наука, то только как предмет этой науки. “В биографических документах, дневниках, письмах можно бывает почерпнуть такие сведения о внутренних процессах, которые освещают генезис определенных форм духовной жизни” — так направляет внимание психолога на

¹ Напр. W. Dilthey. Die Entstehung der Hermeneutik. — Gesammelte Schriften V, S. 318.
² E. Spranger. Lebensformen, S. 416.
³ Иное дело, что при правильном понимании задач конкретной психологии последняя может смотреть на биографию как на свою проблему ровно в той мере, в какой вообще конкретно психологические исследования необходимы в области наук о духе. Но более подробное определение задач конкретной психологии и ее предмета в сфере онтологии духовного выходит за рамки моего анализа. Здесь мне нужно только отвести претензии конкретной психологии в качестве основной теоретической дисциплины.

биографию Дильтей¹. По словам его, биография “в известном смысле является наиболее философской формой исторического изображения”, но трактуется она все же только как ценный матерьял для анализа развития душевной жизни². Но и здесь все же характерно это отожествление душевного с духовным, которое понимается прямо как историческое. Это развитие, которое постигает Дильтей в жизни Гете и Филиппа Морица, есть развитие не просто душевное, психическое, а историческое и человеческое. “Что такое человек, — пишет он, — можно узнать не путем размышлений над самим собой, и даже не посредством психологических экспериментов, а только лишь из истории”³. — Здесь, пусть и не с систематической последовательностью, но Дильтей произносит все же нужное нам слово: история.

Вот где у нас подлинно все вместе и ничего в отдельности! Сказать о явлении, что оно историческое, — это и значит спросить его полное и, следовательно, осмысленное имя, как мы сделали выше. Только таким путем мы удерживаем почву под ногами, и только здесь впервые наша конкретная реальность не расплывается в призрачных сферах абстракции. Личная жизнь, следовательно, — это не психология или физиология, не сфера подсознательных представлений или биологическая конституция, а только то единство, неразрывное и всегда присутствующее, в каком вся эта мешанина наблюдений, фактов и догадок, вместе со всеми иными возможными, дана нам в истории. Если это и психология, то во всяком случае некая психология историческая, вернее — психологическая история. Если физиология, то снова только как физиологическая история и т. д. “Можно без преувеличения сказать, — говорил в свое время еще Гранов-

¹ В. Дильтей. Описательная психология (русск. пер.). М. 1924, стр. 51.
² Ор. с., стр. 104.
³ Ор. с., стр. 51.

ский, — что нет науки, которая не входила бы своими результатами в состав всеобщей Истории, имеющей передать все видоизменения и влияния, каким подверглась земная жизнь человечества”¹. Эти слова Грановского здесь, разумеется, не ссылка на авторитет: но они показательны в устах автора, желавшего освободить историю из плена наук “филолого-юридических” и объявлявшего ее наукой естественной. На языке современной логики исторического познания та же мысль выражается так: “История даже в самых частных своих темах имеет дело с такой полнотой конкретной действительности, для которой физическое, живое и психическое — только «части» и «члены»”². Это и есть очевидно искомый “синтез”. Личная жизнь как предмет науки и изучающая ее биография находятся, следовательно, в рамках истории и исторической науки. Посмотрим теперь, какое положение они там занимают.

Строго говоря ответ на этот последний вопрос возможен будет только после того, как самый предмет биографии будет раскрыт с надлежащей полнотой в своих собственных формах. А так как именно это и составляет основную задачу нашего анализа, то в своем месте ответ этот должен получиться сам собою. Но некоторые принципиальные сомнения, в частности, что касается разграничения между личным в истории и прочим, сюда не укладывающимся историческим матерьялом, легко устраняются уже наперед. “Откройте анналы истории, — гласит известный афоризм Кузена, — и вы найдете там только собственные имена”. Не есть ли таким образом вся история только свод биографий? Но даже и в том крайнем случае, когда история понимается только как "история героев", сами герои — только кажущийся матерьял историка.

¹ Соч., 4 изд., стр. 17.
² Г. Шпет. История как предмет логики, “Научные Известия” II, стр. 12. — Ср. его же книгу: История как проблема логики, М. 1916, стр. 21: “История ведь и есть в конце-концов та действительность, которая нас окружает”.

Для историка собственное имя — только символ, указывающий на некоторые конкретные исторические положения и события. Смерть Юлия Цезаря или Павла I — для него не даты их личной истории, а даты римской и русской истории. Вот почему, между прочим, для историка это не столько смерть, сколько убийство, т.-е. факт общественный, тогда как для биографа самое убийство есть только род смерти. “Интерес историка обращается лишь на такие поступки отдельных людей, следствия которых выходили за пределы их чисто личной жизни, стояли в связи с творчеством культурных ценностей, общих для всего человечества”¹. И если, тем не менее, обычны выражения вроде: биография замечательного человека есть история его времени², — то в этих сентенциях только лишний раз подчеркивается конкретность исторического предмета и возможность его извлечения из общей структуры истории только путем изучения его в связном и живом историческом контексте. К примеру, нельзя знать биографию Пушкина, не зная одновременно биографий Дельвига, Куницына, Нащокина, Николая I и т. д. Что же до тех культурных ценностей, в которых, как указывает проф. Хвостов, наличествуют и элементы личной жизни, то именно постольку, следовательно, примыкают к биографии и сами эти культурные ценности. Уже в самом начале этого рассуждения мы видели, что личная жизнь, как особый предмет, может быть предметом только специфиче-

¹ Проф. В. М. Хвостов. Теория исторического процесса, М. 1919, стр. 130.
² См. напр. Н. Колюпанов. Биография А. И. Кошелева, М. 1889 I, 1, предисловие. Этот известный труд поражает силою исторического чутья, которое руководило автором, не историком и не специалистом: будучи только “очень поверхностно знаком с историей русской литературы”, он самостоятельно изучил чуть ли не всю русскую журналистику соответствующей эпохи, проследил историю московской культурной традиции далеко в глубь XVIII века, и все это только для того, чтобы изложить историю жизни Кошелева.

ским, это — не эстетическое, не нравственное, не бытовое. Но ведь и все это вместе, поскольку именно личная жизнь служит источником предметов и ценностей эстетических, нравственных, бытовых! Нужно, следовательно, взглянуть на сами эти ценности только как на признаки и проявления личной жизни, для того, чтобы можно было говорить о них в биографии. Так это и формулировал Гете: “Это должно быть отмечено в истории, и особенно в биографии, — пишет он по одному частному поводу, — потому что значение человека заключается не столько в том, чтó он оставляет после себя, сколько в том, как он действует и что испытывает, и как он побуждает других действовать и испытывать”¹. Итак, что же такое это личное, что всюду присутствует и ни на что не похоже? Теперь нам ничего уже не должно помешать приступить к прямому ответу на этот вопрос.

¹ Dichtung und Wahrheit, VII. (Перевод Холодковского.)