VI

Инструменты наши сложены, леса убраны. Мы имеем возможность теперь охватить цельным взором нашу структуру, со всеми ее сочленениями и переходами, в ее конкретном единстве и полноте. Кончается ли, однако, на этом наша задача? Историк, по крайней мере, вряд ли удовлетворился бы таким изучением своего предмета, которое исчерпывалось бы одним только описанием его в его структурных формах. За описанием в истории всегда следует истолкование, и историческое изучение только тогда считается завершенным, когда предмет исследования: 1. включен в общую связь с остальными историческими явлениями, и 2. в контексте са-

мой этой исторической связи истолкован с точки зрения некоторых общих и высших принципов исторического понимания. Историческое изучение проходит здесь как бы три стадии. Первая стадия — антикварная. “Исследование таких фактов, которые еще не укладываются ни в какую историческую связь..., имеет не исторический, а антикварный характер”, — определяет проф. Хвостов¹. Эта стадия исторической работы далеко еще не пройдена современной биографией в полной мере. Важно не то, что биографы пристрастны к сырому, антикварному, “неизданному” матерьялу — это только естественно; но эти сырые матерьялы занимают слишком большое место в современной биографической работе, играют непропорционально большую роль в самом воспитании биографических интересов. Вторая стадия — собственно историческая. На ее уровне, в целом, стоит современная биография: это — “связный рассказ” о жизни человека. Но, как подчеркивается в современной науке, “недостаточно еще рассказать жизнь человека: его нужно еще и понять”². Просто историческое изучение переходит здесь в философско-историческое. Но этого уровня современная биография, вообще, как наука, сильно отставшая от своей матери — истории, достигает только в исключительных случаях. Тем больше, следовательно, у нас оснований хотя бы в виде попытки коснуться этого вопроса, с тем, чтобы хоть несколько уяснить себе, как возможно философско-историческое истолкование в сфере биографии.

Установим прежде всего снова некоторые отрицательные вехи. С самого начала, разумеется, должно быть ясным, что философско-историческая интерпретация биографии не отожествляется нами с критикой личной жизни с точки зрения

¹ Теория исторического процесса, стр. 376.
² Е. Spranger. Lebensformen, S. 438. — В соответствии с нашим пониманием проблемы, мы сказали бы, разумеется: "ее нужно понять", т.-е. жизнь, а не человека.

какой-либо отвлеченной и предвзятой идеи, напр., с точки зрения нравственного или религиозного идеала, с точки зрения общественной полезности и т. п. Это конечно не устраняет возможности самого вопроса о нравственном, утилитарном и т. п. содержании изучаемой жизни. Не с философско-исторической, а просто с точки зрения повествовательной истории биографу надлежит знать, какую роль играли нравственные, общественные и т. п. мотивы в жизни изучаемого им лица. Мы, следовательно, не выходим еще здесь за пределы собственно-исторического изучения. Но может показаться, да это сплошь да рядом и случается в литературе, что критика жизни героя с точки зрения какой-либо подобной идеи, критика, грубо понимаемая просто как житейская оценка, как суд человека над своим ближним, — и составляет содержание этого особого и высшего взгляда на биографию. От такой именно критики мы и должны здесь отгородиться. Я не только не оспариваю, а наоборот, всячески готов подчеркнуть необходимость особой, биографической sui generis критики, ибо без критики вообще нет понимания, но это должна быть критика в подлинно-научном значении этого термина — следовательно, критика прежде всего имманентная. Жизнь изучаемой личности мы оцениваем тогда не с точки зрения отвлеченного, гипостазированного “идеала”, а только с точки зрения тех законов и норм, которые мы можем открыть в самой личной жизни, нами изучаемой. Открываемые нами тогда “ошибки”, “заблуждения”, “противоречия” и пр. суть для нас только средство понимания и истолкования, а не судебное постановление или общественный приговор. Легко, кроме того, заметить, что подобного рода отвлеченная критика неизбежно остается в границах критики поведения и стиля, т.-е. — в терминологии классической филологии — в границах одной только индивидуальной критики, тогда как критика как средство понимания обладает своей собственной

структурой, где стилистический анализ занимает хотя и особое, но строго подчиненное целому место¹. Таким образом речь здесь может идти только о критике “изнутри”, в смысле той “описательной и понимающей моральной дисциплины”, которую Шпрангер² считает единственно возможной оценочной исторической дисциплиной.

Как на другую возможную ошибку в понимании проблемы философско-исторического истолкования биографии, следует указать на подмену этого истолкования изучением философского миросозерцания биографического героя, которое тогда понимается как вместилище подлинного смысла личной жизни. Соответствующие работы, как известно, существуют в неисчислимом количестве. Это и в самом деле вместилище смысла, но только вовсе не биографического, даже и в том крайнем случае, если допустить, что изучаемое лицо в своей жизни всецело руководится "правилами" своего миросозерцания и, так сказать, живет по ним, как по прописям. Не личная жизнь как творчество переживаний из материала исторической действительности получает свое истолкование в миросозерцании, а вся эта действительность сама, и при том так, как она открывается данному сознанию в его переживаниях. Узел, в котором переплетаются здесь обе эти проблемы, нащупывается очень легко: очевидно, что только тогда можно говорить о миросозерцании с точки зрения интересов биографа, когда само миросозерцание понимается лишь как матерьял данной личной жизни, т.-е. как некоторая совокупность переживаний биографического героя и как личный его поступок. Иными словами, по отношению к миросозерцанию вопрос этот стоит точно так же, как и по отношению к любому другому виду творчества (искусство, наука, философия и пр.), поскольку оно является выражением личной жизни и признаком ее стиля. Иное дело, что в эм-

¹ См. мою книгу: “Русская филология и русские поэты”, 1927.
² Lebensformen, S. 335.

лирической действительности миросозерцание и личная жизнь тесно сплетены одно с другою и находятся в отношении взаимной обусловленности. Для нас, во всяком случае, поучительным останется пример одного из лучших русских биографических писателей, П. В. Анненкова, который даже в своей книге о Станкевиче, где, казалось бы, так легко было сбиться на исключительно идеологический анализ, счел все же нужным оговориться: “Мы не станем излагать сущности того учения, которое связывало всех этих людей (т.-е. кружок Станкевича) между собою. Для этого... надо иметь ввиду другую цель, а не простой биографический очерк, и самый труд должен иметь иные условия”¹.

Нет, не в этих направлениях, до каких бы высших точек зрения они нас ни доводили, найдем мы ответ на наш вопрос. Не получим мы его и тогда, когда указанные принципы и отвлеченные нормы будут пониматься не как критерии, а только как определяющие факторы биографического развития. Как и вообще в исторической науке, в зависимости от той или иной оценки этих факторов, мы будем получать бессчисленные “точки зрения” или “направления”, каждое из которых с одинаковой законностью и с тем же успехом может претендовать на наше признание, без очевидных преимуществ перед другими. Какие бы решения нам здесь ни предлагались, все они как бы сверху будут навязываться биографии, а не вытекать из собственной природы ее предмета. Не над предметом должны мы парить, а в нем самом отыскивать основания для его объяснения, не привязывать его к отвлеченному высшему началу, а опять-таки в нем самом видеть его сокровенный смысл. Историк тогда становится на точку зрения философско-историческую, “когда само историческое явление для него — знак, смысл коего он стре-

¹ П. В. Анненков. Воспоминания и критические очерки. СПб. 1881, III, стр. 338.

мится раскрыть”¹. То, о чем мы говорим, не есть поэтому какая-либо особая "точка зрения", с которой мы взираем на наш предмет, а только особый метод его узрения, способ его усвоения. На каждый момент и акт биографии, на каждое событие личной жизни и его переживание, на каждый поступок — мы тогда смотрим уже другими глазами. Это не просто смена явлений, в совокупности образующих историю личной жизни; но в каждом из них нам открывается сама личная жизнь, в ее существенном содержании и смысле. Что это значит? — вот тот вопрос, с которым мы обращаемся теперь к личной жизни в каждом ее внешнем проявлении, где все представляется нам теперь полным особой исторической значительности, а не тем безымянным, неведомо как и зачем возникающим, бесцельно завершающимся процессом, когда

И смерть ему едва-ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Известно, что эта батюшковская философия раздражала Фета. А ведь если рассуждать формально, этот антиисторический пессимизм мог бы импонировать русскому толкователю Шопенгауэра. По счастью у Фета было свое знание:

Я счастья жду, — какого? — сам не знаю.
Вдруг — колокол, и все уяснено...

Историку здесь уясняется во всяком случае многое. Погребальный звон здесь — последнее звено в той цепи фактов и наблюдений, в которых биограф прозревает конечный смысл всего пережитого и содеянного его героем. То, что здесь прозревается, есть в конце-концов не что иное, как судьба. Я решаюсь избрать именно этот термин, несмотря

¹ Г. Шпет. История как предмет логики. — “Научные известия” ІІ, стр. 31.

на то, что отдаю себе отчет в тех затруднениях и опасностях, которые связываются с этим словоупотреблением. Но как иначе назвать это жизненное единство, постигаемое и усваиваемое нами в его собственном внутреннем законе? Пусть этот закон, так, как он обычно раскрывается нами, остается “недоказанным” и “спорным” — по терминологии уравновешенных и все хорошо знающих рецензентов. Пусть даже говорят о нем, что он есть только “личное мнение” исследователя — и это не страшно. Мы со своей стороны должны выполнить только одно условие для того, чтобы иметь право и за таким “личным мнением” отстаивать значение объективной истины. Это условие заключается в том, что наш “закон” должен раскрываться непременно в акте понимания внутреннего содержания нашего предмета, а не отыскиваться где-то сверху или в стороне, словом — вне самого предмета. Опасна, таким образом, не “недоказанность” и “спорность” — ибо как убедить того, кто не хочет или не может понять? — а только попытка в целях истолкования привлечь извне те основания, которые надлежит отыскать в самом исследуемом предмете. Вот почему наша судьба — не есть та “судьба”, которую прочел в жизни Пушкина Вл. Соловьев. Судьба не есть слепая сила, извне предписывающая законы, которым бессознательно следует человек, — говорит Соловьев. Он приглашает нас “признать ту истину”, что Пушкин “сообразно своей собственной воле окончил свое земное поприще”, потому что “противоположный взгляд был бы унизителен для самого Пушкина”¹. Но вот каким представляется Соловьеву самый смысл отношений между личностью и ее судьбою: “Слишком очевидно, что власть человека, хотя бы самого упорного и энергичного, над ходом и исходом его жизни имеет очень тесные пределы. Но вместе с тем легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей

¹ Судьба Пушкина, стр. 6.

несокрушимой извне силе обусловлена, однако, извнутри деятельным и личным соучастием самого человека”¹.

Трансцедентный характер судьбы остается, таким образом, очевидным. Не в спонтанном развитии личной жизни рождается судьба личности, а в ее как бы единоборстве с неумолимой внешней силой и предписываемым ею законом: в добровольном согласии подчиниться этому закону или в гордом отказе следовать его внушениям. И в результате Пушкин только потому закончил свое земное поприще “сообразно” своей воле, что он не внял велению закона — такова ведь в конце-концов мысль Соловьева: “Несчастная дуэль произошла не в силу внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил “покончить с ненавистным врагом”, и отдался этой “внутренней буре” сознательно, “несмотря ни на какие провиденциальные препятствия и предостережения”². Какой внешний, механический взгляд! — могли бы мы ответить Соловьеву его собственными словами. И главное сколь неверный исторически! Не то, может быть, в построении Соловьева является недостатком, что оно есть построение метафизическое, сколько то, что метафизика здесь служит обоснованием фактически неверного положения. Пушкин, разумеется, не в большей степени желал покончить с “ненавистным врагом”, чем враг (не тот, понятно, который стрелял в него фактически), словно опьяненный облавой на ценного зверя, желал покончить с Пушкиным. Что же делать, если не всегда истина далека от банальности, принуждены повторить мы еще раз: но она не в брошюре Соловьева, а к прискорбью нашему в устах его — увы, неконгениального — либерального критика и однофамильца, который, по крайней мере, верно формулирует: “Пушкин не слился с окружавшей его обстановкой... За это неслияние он

¹ Ор. с., стр. 2.
² Ор. с., стр. 32—35.

заплатил своею кровью”¹. Судьба Пушкина, таким образом, может быть, и разумна, она во всяком случае провиденциальна, но она прежде всего — трагична, чего не хотел видеть Соловьев, и только в своей трагичности разумна и провиденциальна.

Не столько сама по себе метафизика, сколько тенденция оправдать с ее помощью неверное историческое изображение, предвзятое истолкование фактов, составляет основной порок и той философско-исторической интерпретации в сфере биографии, которую дал Владимир Эрн в своей книге о Сковороде. Та “идея Сковороды”², раскрытие которой ставит себе целью Эрн, — и в самом деле должна была бы увенчать биографическое изображение³, но для этого ее следовало открыть в самой жизни Сковороды, а не в “прологе на небе”, точной копией и отражением которого в несомненно пристрастном изображении Эрна оказывается земное странствование украинского народного мудреца. — Двух этих отрицательных иллюстраций достаточно, думается, для того, чтобы подчеркнуть основное направление, в котором лежит, на мой взгляд, верная интерпретация самого термина судьба. Это не отражение закона, являющегося по отношению к личной жизни внешней силой, и не результат борьбы с этой силой, а только содержание личной жизни с точки зрения раскрывающейся в нем исторической идеи.

Философско-историческое изучение биографии есть, таким образом, изучение истории личной жизни в ее идеальной установке. Эмпирические факты этой истории — только повод для возникновения философско-исторического интереса, а эмпирическое их изучение — только способ, с помощью которого исследователь находит путь к своему собственному,

¹ Ев. Соловьев. А. С. Пушкин в потомстве. — “Памяти Пушкина”, юбил. сб. журнала “Жизнь”, СПб. 1899, стр. 63.
² В. Эрн. — Г. С. Сковорода, М. 1912, стр. 33—44.
³ Ср. “идею Гете” у Зиммеля.

для данного случая — специфическому предмету. Когда биограф констатирует, к примеру, что поворот в жизни и убеждениях Льва Толстого в конце 70-х гг. с полной ясностью раскрывается уже в детских переживаниях Николеньки Иртеньева, или когда Достоевский признается: “везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил”¹, — то все подобного рода наблюдения или признания своим непосредственным предметом имеют уже не самое личную жизнь в ее истории, а то именно идеальное содержание, в ней открывающееся и ей корреспондирующее, которое и было выше обозначено через термин: судьба. Через врата биографии как истории личной жизни мы входим тогда в область, которую можно было бы назвать областью философской биографии. Конструирующаяся под этим именем проблема остается, разумеется, всецело еще проблемой биографии, потому что хотя и в идеальной установке, предметом ее по-прежнему является все же личная жизнь и не что иное; но одновременно это есть и чисто-философская проблема, и ровно в той мере, в какой соответствующее изучение в эмпирической истории личной жизни открывает ее идеальный коррелат. Всякая история венчается теорией, и именно в этом смысле мы можем говорить о судьбе как теоретическом начале в истории личной жизни. Но здесь мы должны остеречься, чтобы не попасть в сети новой эквивокации. Одно дело “теория” данной, именно этой, сейчас только нами изученной, личной жизни, другое дело — “теория” личной жизни как некоторый постоянно действующий и равномерно себе подчиняющий сходные явления закон. В первом случае речь идет об осмыслении воспринятой нами личной жизни через раскрытие идеального единства ее частных обнаружений, о том внутреннем “законе”, который постигается нами в самом процессе становления личной жизни; во втором же случае это, действительно, закон, и закон

¹ Майкову, 16/28 августа 1867.

уже не метафизический, как в фигурировавших выше примерах, а в том самом смысле, в каком этот термин употребляется в естествознании, т.-е. как некоторый регулятивный принцип, с одинаковой непреложностью обнаруживающий свое действие в каждом явлении данного рода, относящемся к своему роду как его вид. Это, следовательно, уже не смысл жизненной истории Гоголя или Толстого, не идеальное единство, связывающее в нераздельную конкретную целостность разрозненные жизненные состояния Пушкина или Гете, а только некоторое положение или утверждение объясняющего характера, уже по самому смыслу в нем полагаемого или утверждаемого претендующее на то что оно остается истинным в применении ко всякому частному случаю в истории личной жизни и ко всякой частной биографии вообще, при наличии сходных условий. Это почти то же, по крайней мере — в идее, что причина и следствие. Аналогия этой интерпретации с естественно-научным законом возможна именно потому, что как и в естествознании, подобного рода объяснительные гипотезы должны возникать как результат обобщения индуктивно наблюденного до степени всеобщего закона. Гете в своей автобиографии обмолвился, что влияние Винкельмана на сверстников и смежные поколения может быть не было бы так глубоко и значительно, если бы он дожил до глубокой старости и умер естественной смертью, а не погиб по неожиданной случайности в расцвете творческих сил и жизненного роста¹. Осведомленный читатель припомнит некоторые факты из русской культурной истории, относительно которых делались попытки установить сходную закономерность: напр., “заговор молчания” против “слишком долго” жившего и потому забытого кн. Вяземского, производившие потрясающее впечатление ранние кончины, действительно как бы “по закону” вырывавшие из рядов длинного списка культурных поколений наиболее ярких, порою почти

¹ Dichtung und Wahrheit, VIII.

“единственных” их представителей — Андрея Тургенева, Веневитинова, Станкевича, Писарева, Надсона, Ив. Коневского и т. п. Какова фактическая цена подобных обобщений в сфере биографии, и действительна ли их претензия на значение всеобщего закона именно в естественно-научном смысле, — мы сейчас увидим; а пока нам важно только предупредить об опасности эквивокации и застраховаться от смешения понятий. Эта последняя интерпретация термина теория в применении к личной жизни, как видно уже из приведенной иллюстрации, резко отлична от нашего понимания судьбы как теоретического осмысления конкретной личной истории. Достаточно уже и того, что идеальное здесь подменяется типическим, и что, следовательно, это во всяком случае не философия. Тем не менее какая-то связь этих обобщенных индукций с философско-историческим истолкованием биографии, с той проблемой, которую мы только что охарактеризовали как проблему философской биографии, все же сохраняется. В чем же она?

Но вернемся к вопросу о том, можно ли в самом деле говорить о подобных обобщениях действительно по аналогии с естественно-научным законом, как о некоторых законополагающих утверждениях в сфере биографии. Отрицательный ответ на этот вопрос подсказан нам уже всем предшествовавшим. Всякое такое обобщенное наблюдение, понятое действительно как причинное объяснение, неизбежно превращается в метафизическую конструкцию, и при том самого дурного тона. Идеальное как содержание закона подменяется в этих обобщениях типическим как признаком стиля. О законе здесь можно, следовательно, говорить только в том условном значении, в каком принято говорить о законах стиля. Ранняя смерть Андрея Тургенева типична, как для его собственной жизни, так и для жизни “таких, как он”. “Утаенная любовь” Пушкина — типична, как для него, так в равной мере и для всякого “поэта” в сходных условиях. Но ведь Веневитинов мог и не

простудиться на балу, а Пушкин мог и не заметить, как волны бурной чередой ложатся у ног юной Марии! Или это и в самом деле непременно должно было случиться? Но тогда мы и получим самую откровенную метафизику, тем более грубую и неприятную, что она претендует на истинность в смысле механического закона, а не просто гипостазирует идеальное, как в тех примерах, которые были приведены выше. Однако стоит только отрешиться от понимания индуктивно обобщенного в смысле механического объяснения, чтобы сразу же узреть всю глубину и значительность для изучения жизненной истории этих иной раз действительно напрашивающихся “теорий” и выводов (“на роду написано” и т. п.). Вся разница заключается в том, что когда мы говорим: “это должно быть” — с точки зрения стилистической интерпретации, то мы утверждаем это без малейшей претензии на то, что наше утверждение есть пророчество, а потому непременно исполнится: “это” может и не случиться, хотя бы ценою нарушения стиля, и тем не менее мы вправе утверждать, что оно “должно” было случиться. Я лишен здесь, разумеется, возможности раскрыть всю культурно-философскую глубину того понятия, которое мы вкладываем в слово стиль. Я могу только сказать, что все те признаки, которыми обычно характеризуют стиль, в любом из искусств, напр., полностью могут быть перенесены и в сферу биографии. В стиле личная жизнь получает такое своеобразное единство и индивидуальную цельность, мимо которых не может пройти никакая философско-историческая интерпретация, если она хочет быть адэкватной. Вот почему основным условием и непременной опорой философской биографии должен служить анализ экспрессивных — resp. стилистических форм личной жизни. Вопреки широко распространенному мнению, будто для биографии как науки не вытекает никаких последствий от того, чью жизнь она изучает — героя или обывателя,

художника или канцеляриста¹, — прав был все же Одоевский: нет минут непоэтических в жизни поэта. Философско-историческому взору истолкователя гораздо больше, разумеется, говорит “святая жизнь художника — развитие его творческой силы, эта настоящая его жизнь, которой одни обломки являются в происшествиях ежедневной жизни”, нежели те “обломки обломков”, которые, по словам Одоевского, обычно описываются в биографиях. Это не значит, впрочем, что биограф поэта должен оставлять без внимания обычные биографические даты и будничные происшествия, да и сам Одоевский, непосредственно вслед за своей восторженно-гневной тирадой, начинает свою новеллу о Бахе с изложения его родословной; но каждая такая дата, каждое простое происшествие непременно окрашиваются особым цветом, приобретают совсем особый смысл в зависимости от того, ктó рождается, ктó любит, ктó покупает новый дом и т. п. “Если бы Гете не написал Фауста, никто никогда не услыхал бы, что он был непостоянный любовник или вялый политик”². Равным образом никому не был бы любопытен слабый стихотворец Суворов, если бы он не был знаменитым полководцем. Судьба поэта, уже по одному тому, что он поэт, — есть судьба совсем особая, даже и в том случае, если она целиком совпадает своими внешними событиями с судьбой генерала. Вот почему, сколь бы ничтожен ни был поэт средь детей ничтожных мира, он никогда не будет так же ничтожен, как прочие, а непременно по-своему. Как раз Пушкин знал это, может быть, лучше кого иного. “Он мал как мы, он мерзок как мы. Врете, подлецы: Он и мал, и мерзок — не так как вы, — иначе”³....

¹ Напр. Б. Томашевский. Пушкин. Л. 1925, стр. 66: “Биография поэта только матерьялом будет отличаться от биографии генерала”.
² Lewes, The story of Goethe’s life, p. 2.
³ Вяземскому, сентябрь 1825 г.