VIII

Теперь я считаю свою задачу выполненной. Как она выполнена — будут судить другие, а мне в заключение остается только сказать несколько слов о том, какие соображения, помимо прямого теоретического интереса к моей теме, руководили мною в работе над нею. Само собою разумеется, что я и не помышлял учить здесь кого бы то ни было, как следует писать биографию. Подобная претензия не только была бы смешной сама по себе, но и свидетельствовала бы, помимо прочего, о том, что сама тема моя мною понята неверно. Моя задача состояла исключительно в предметном анализе биографической структуры и в указании на следующие из этого анализа вьшоды относительно логического характера соответствующей дисциплины. Малейшая попытка внести в этот анализ какие-либо элементы исследовательского техницизма или методического дидактизма лишала бы его поэтому его основного и необходимого качества: чистоты и принципиальности. Никакого практического употребления сделать из этой работы, таким образом, нельзя, — и разумеется, что я с самого начала должен был отдавать себе строгий отчет в этом. Не скрою, однако, что некоторые практические намерения или, по крайней мере, надежды, я с этой работой все же связывал, — правда, гораздо более общего свойства, и опять-таки не имеющие отношения к самому искусству писать биографии. А именно, мною руководило желание обнаружить принципиальную порочность той специфической нетерпимости, с которой в наших научных кругах обсуждаются

некоторые “заповедные” вопросы (к числу их относится и биография), и которая ранее и мне казалась как бы патентом на научную доблесть и надежным признаком теоретической добродетели. Не внешний мир и спокойствие нашей ученой жизни озабочивают меня здесь, разумеется, — а только те основания, в конце-концов — идеального порядка, к которым эта эмпирическая нетерпимость восходит. Не “мирить” здесь кого бы то ни было собираюсь я, а только сквозь фактический хаос мнений и точек зрения разглядеть идеальное лицо самой науки. Вот почему я останусь совершенно непонятым, если дам кому-либо повод заподозреть меня в склонности к эклектизму и “золотой средине”. Наоборот, различение проблем и расчленение их предметных оснований остается для меня главным и основным условием всякого научного труда. Но то целое, из которого эти разные проблемы извлекаются, обладает такими, чисто-предметными, свойствами, что я получаю возможность с подлинной радостью и живейшим сочувствием привести здесь по случайному поводу высказанное, но совсем не случайно возникшее, мнение Веневитинова: “На все равно распространяется наблюдение истинного филолога”. Таков, если угодно, экспрессивный лейтмотив этого анализа.

И все же, разумеется, менее всего я намерен выступать здесь в защиту обычных для нашей биографической литературы тенденций, которые порождают естественное, по-видимому, пренебрежение к биографии как роду научного труда, иной раз квалифицируемого даже, как “биографическое тряпичничество”, “психологический сыск” и т. п. По отношению к биографии как науке — это, разумеется, несправедливо, хотя, может быть, и применимо ко многим отдельным биографам. Но всякую науку можно превратить в тряпичничество, а с другой стороны, есть одно условие, выполнение которого самое тряпичничество может возвести в степень научного знания. Это условие, — и в этом, собствен-

но, последняя "мораль" моей работы, — есть философское отношение к своему предмету. —

С. Крылатское, июль 1926 г.