В. В. Виноградов. Проф. Л. П. Якубинский как лингвист и его „История древнерусского языка“ // Л. П. Якубинский. История древнерусского языка / С предисл. и под ред. акад. В. В. Виноградова, прим. П. С. Кузнецова. М.: Учпедгиз, 1953. С. 3—40.

В. В. ВИНОГРАДОВ

ПРОФ. Л. П. ЯКУБИНСКИЙ КАК ЛИНГВИСТ И ЕГО „ИСТОРИЯ ДРЕВНЕРУССКОГО ЯЗЫКА“

1.

Труд И. В. Сталина „Марксизм и вопросы языкознания“ открыл новые пути исследования истории языка. В этом труде точно, глубоко и ясно раскрыта природа языка как общественного явления, определены его функции и его значение в истории человечества, установлены характерные признаки языка, его специфика, сущность его структуры, указаны законы его развития, намечены основные задачи его изучения, очерчена система языкознания и охарактеризованы специальные методы исследования языка. Под неотразимыми ударами сталинской критики рухнули немарксистские, антинаучные формулы и принципы теории акад. Марра и его учеников.

Труд И. В. Сталина „Марксизм и вопросы языкознания“ вывел науку о языке на широкую и свободную дорогу марксистского изучения теории и истории языка. Выдвинув как главную задачу языкознания изучение внутренних законов развития языка, И. В. Сталин углубляет приёмы и задачи исследования процессов исторического движения языка. Изучая развитие языка в неразрывной связи с развитием общества, с историей народа — творца и носителя этого языка, лингвист должен учитывать специфику языка как общественного явления, своеобразия его развития, вытекающие из его структуры и общественной сущности, и стремиться к открытию самостоятельных внутренних законов развития как всех языков вообще, так и данного языка или группы родственных языков. И. В. Сталин указал на важность изучения родства языков; „...нельзя отрицать, — говорит И. В. Сталин, — что языковое родство, например, таких наций, как славянские, не подлежит сомнению,, что изучение языкового родства этих наций могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка“ ¹. Согласно указанию И. В. Сталина, сравнительно-исторический метод, несмотря на его серьёзные недостатки, и вопросы изучения родства языков, а следовательно, и генеалоги-

¹ И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, Госполитиздат, 1952 стр. 33—34.

3

ческая классификация языков должны оставаться в сфере научных интересов советского языкознания.

Вместе с тем И. В. Сталин ещё раз подчеркнул, что марксистская наука о языке не должна и не может отказываться от того поучительного и ценного, что содержится в лингвистических работах предшествующих поколений учёных.

Советские языковеды должны использовать в своих научных исследованиях и построениях всё то, что в лингвистической традиции является положительным, достоверным знанием, имеющим значение объективной истины. В связи с ликвидацией аракчеевского режима в языкознании в настоящее время особенно важно и целесообразно обратить внимание на такие лингвистические работы, которые остались под спудом, не увидели света в силу противодействия со стороны сторонников так называемого „нового учения“ о языке. Одной из таких заживо похороненных учениками Н. Я. Марра работ являются лекции по истории русского языка покойного профессора Ленинградского государственного университета Л. П. Якубинского, объединённые им в книгу „История древнерусского языка“. По обилию собранных и систематизированных фактов, по количеству затронутых вопросов исторического развития русского языка до XIII—XIV вв., по новизне подхода к разрешению некоторых из них работа Л. П. Якубинского представляет очень большой интерес для историков русского языка и вообще славяноведов. Но в свете сталинского учения о языке нам ясны теперь серьёзные методологические недостатки этой работы. В ней есть положительное, ценное и творческое, но много и ошибочного, идеалистического, устарелого. При всём богатстве талантливых, тонких наблюдений над древнерусским языком в его развитии, при множестве отдельных свежих мыслей и обобщений, книга Л. П. Якубинского содержит в себе элементы вульгарного социологизма и злоупотребления семантикой, несмотря на явную направленность многих её положений против теории Н. Я. Марра и его учеников. Сам автор, если бы он был жив, многое в настоящее время в своей работе изменил бы, многое изложил бы совсем по-другому.

Необходимо учитывать также и то обстоятельство, что советское языкознание и советская историческая наука ушли вперёд с того времени, когда работал над своими лекциями по истории русского языка Л. П. Якубинский.

2.

Проф. Л. П. Якубинский, автор предлагаемого вниманию читателей курса „Истории древнерусского языка“, умер 23 августа 1945 г. Этот курс сложился на основе лекций, которые читались покойным лингвистом в высших учебных заведениях Ленинграда (в университете и педагогических институтах) в 30-х годах. Обработанные для печати лекции должны были выйти в свет в 1941 г. Таким образом, перед нами — труд, отделенный от нашего времени почти двенадцатилетним промежутком. За это время собраны и открыты новые материалы,

4

очень важные для изучения древнейшего периода истории русского языка. За это время советская историческая наука достигла значительных результатов в области изучения вопросов образования русскою языка и народа, в области исследования истории культуры древней Руси, а также древнейших судеб восточных славян. Достаточно сослаться на работы акад. Б. Д. Грекова, посвященные Киевской Руси, на исследование проф. Б. А. Рыбакова о древнерусских ремёслах, важное и для изучения грамотности в кругу простых ремесленников, и для изучения профессиональной терминологии в древнерусском языке, на многочисленные труды советских археологов, открытием новых материалов существенно изменившие, несмотря на теоретический уклон их к теории Марра, унаследованное от А. А. Шахматова понимание группировки восточнославянских племён и границ их распространения. Кроме того, в марксистской исторической науке были выдвинуты новые точки зрения на основные этапы истории „Русской земли“, на процесс образования восточнославянской народности, на последующий её распад и формирование трёх восточнославянских народностей — великорусской, украинской и белорусской.

Новые исследования и новые точки зрения коснулись не только истории русского народа, но и захватили непосредственно процесс образования русского литературного языка, процессы возникновения и развития восточнославянской письменности. Сюда, между прочим, относятся: исследование акад. С. П. Обнорского „Очерки по истории русского литературного языка старшей поры“ (1946), удостоенное Сталинской премии, целый ряд работ Д. С. Лихачёва по изучению языка раннего киевского и новгородского летописания, а также по изучению культуры устной речи в древней Руси, по изучению стиля „Слова о полку Игореве“, труды члена-корреспондента Академии наук СССР В. П. Адриановой-Перетц по стилистике древнерусской литературы, надпись первой четверти X в., обнаруженная Д. А. Авдусиным на обломках глиняного сосуда из Гнездовских курганов под Смоленском ¹, новейшие новгородские находки проф. А. В. Арциховского, открывшего грамоты и бытовые письма XI—XIV вв. на бересте.

В свете новых исторических и филологических исследований высокая и самобытная культура древней Руси раскрылась во всём своём блеске. Оказалось, что многие стороны культуры древней Руси, считавшиеся ранее плодом „прививки“ византийского, а также византийско-болгарского просвещения, в действительности имеют свою глубокую восточнославянскую доисторию ². По-новому разрешается и вопрос о возникновении письма и письменности у восточных славян.

Свидетельства русских и иностранных источников неоспоримо доказывают тот факт, что у восточных славян письменность нашла

¹ См. Д. Авдусин и М. Тихомиров, Древнейшая русская надпись. „Вестник Академии наук СССР“, вып. 4, 1950; П. Черных, Две заметки по истории русского языка. „Известия Академии наук СССР“, Отделение литературы и языка, 1950, № 15.
² См. „Историю культуры древней Руси“, т. II, 1951, гл.8, 10, 12, а также 4.

5

себе широкое и разнообразное применение задолго до того, как она начала к нам проникать в изобилии через Болгарию, после введения христианской религии. Бытовое послание на бересте, найденное проф. А. В. Арциховским в Новгороде и относящееся к XI в., надпись на сосуде начала X в., надписи XI в. на шиферных пряслицах, на кирпичах и других изделиях ремесла и т. п. — всё это говорит о широком распространении грамотности на Руси среди простых людей — торговых, промысловых и ремесленных — ещё в IX—X вв. Дальнейшие раскопки в Новгороде, несомненно, приведут к открытиям новых памятников ранней восточнославянской письменности. Об этом так пишет проф. А. В. Арциховский: „Культурный слой данного городского участка равномерно насыщен грамотами, которые и сейчас лежат в тех местах, где они были утеряны или выброшены древними новгородцами, подобно тому как теперь теряются или выбрасываются бумаги. Чем больше будет раскопок, тем больше они дадут драгоценных свитков берёзовой коры“ ¹. Ставить это широкое общественное применение письменной речи у восточных славян в непосредственную связь с влиянием старославянского языка и старославянской письменности совершенно невозможно. Таким образом, отпадает упорно защищавшееся историками древнерусского языка, древнерусской литературы и культуры со времён акад. И. И. Срезневского (т. е. с середины XIX в.) вплоть до середины 30-х годов XX в. и считавшееся незыблемым и общепринятым положение о том, что „древнерусская письменность не возникла постепенно из основ, заложенных в самой русской народности, а явилась вдруг, будучи занесена от родственного народа“ ².

В связи с этим необходимо подчеркнуть, что Л. П. Якубинский в своих лекциях по истории русского языка, наряду с акад. С. П. Обнорским и вслед за акад. В. И. Ламанским и акад. Н. К. Никольским, одним из первых выступил против традиционной точки зрения, связывавшей и зарождение древнерусской письменности, и возникновение русского литературного языка с культурным влиянием Болгарии. Правда, в концепции Л. П. Якубинского есть некоторая уступка старой точке зрения, нашедшей наиболее талантливого и непреклонного защитника в лице акад. А. А. Шахматова, — Якубинский выдвинул гипотезу о том, что государственным языком Киевской Руси в X и в начале XI в. — до предполагаемой им, в связи с усилением роли веча и развитием городского быта, культурно-языковой революции — был язык старославянский. То, что мы теперь знаем о Киевском государстве, его культуре, его языке и письменности, делает эту гипотезу совсем невероятной. Проф. Д. С. Лихачёв в статье „Предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы“, подводя итоги русским и иностранным свидетельствам а

¹ А. Арциховский, Новые открытия в Новгороде, „Вопросы истории“, 1951, № 12, стр. 79.
² Акад. В. М. Истрин, Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода, Петроград, 1922, стр. 65.

6

наличии письма у восточных славян, пишет о восточнославянской письменности IX—X вв.: „Потребности в письменности обнаруживаются... в государственной жизни — в договорах и сношениях с иноземными государствами (договоры, сопроводительные грамоты), в крупной торговле (надписи на сосудах о содержимом), в новых имущественных отношениях (письменные завещания, надписи, удостоверяющие собственность), в развитом ремесле (подписи имени мастера, заменившие прежние родовые знаки собственности), в общественном почитании знатных умерших (надпись на могиле руса), в развитом языческом культе (пророчество, написанное в храме).

Многообразное применение письменности свидетельствует, что к X в. письменность прошла уже сравнительно долгий путь развития. Должно было пройти, по крайней мере, не менее века, а всего вероятнее и значительно больше, чтобы письменность смогла получить столь разнообразное применение“ ¹.

Отсюда вытекают новые выводы и по вопросу о том, кто первый „ввёл“ письменность на Руси, откуда проник в неё славянский алфавит и каким был первоначально этот алфавит.

По этому вопросу высказано в последнее время несколько догадок, которые, к сожалению, пока ещё не могут считаться обоснованными ². Так, акад. С. П. Обнорский полагает, что „отнюдь не являлось бы смелым предположение о принадлежности каких-то форм письменности уже русам антского периода“ ³, т. е. VI—VII вв. Согласно заявлению П. Я. Черных, „в настоящее время уже не приходится сомневаться в том, что глаголическое письмо возникло где-то в северном Причерноморье в результате длительного процесса разви-

¹ Д. С. Лихачёв, Предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы. „Вопросы истории“, 1951, № 12, стр. 34.
² Для интересующихся вопросами, связанными с возникновением письма у восточных славян, необходимо привести некоторые библиографические указания:
В. Городцов, Заметки о глиняном сосуде с загадочными знаками. „Археологические известия и заметки“, т. V, 1897, № 12; т. VI, 1898, № 11—12; ср. его же „Древнее население Рязанской области“. „Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук“, 1908, кн. 4; В. Лецеевский, Рунические надписи на Алекановских рунах. „Древности“, „Труды Московского археологического общества“, т. 19, вып. 2 (1901); А. Арциховский, Введение в археологию, М., 1941, стр. 112; М. Артамонов, Средневековые поселения на Нижнем Дону, М.— Л., 1935, стр. 90 и сл.; Н. Макаренко, Археологические исследования 1907—1909 гг., вып. 43, стр. 23, изд. Имп. археолог. ком. и др. Свод данных до 1948 г. см. в статье Е. Эпштейна „К вопросу о времени происхождения русской письменности“. „Учёные записки Ленинградского государственного университета“. Серия исторических паук, вып. 15, Л., 1948; см. также П. Я. Черных, Происхождение русского литературного языка и письма, Учпедгиз, 1950; его же статью „Язык и письмо“ во II т. „Истории культуры древней Руси“ (1951); А. С. Львов, К вопросу о происхождении русской письменности. „Русский язык в школе“, 1951, № 6. Проф. д-р Емил Георгиев, Славянская письменность до Кирилла и Мефодия, София, 1952. См. также статьи В. И. Борковского и Ф. Ф. Кузьмина в журнале „Вопросы языкознания“, 1952, № 3 и статью Ф. Мареша в Slavia, XX, s. 4, 1951.
³ Акад. С. П. Обнорский, Культура русского языка, 1948, стр. 3.

7

тия из „черт и резов“ ¹. В качестве доказательства приводится то обстоятельство, что с некоторыми глаголическими буквами сходны загадочные письменные знаки на памятниках материальной культуры, в разное время найденных на территории бывших греческих колоний (Ольвия, Феодосия, Херсонес и др.) и „относящихся, вероятно, к сарматской эпохе (около III в. нашей эры), но, может быть, и к более поздней“. „Отчасти эти письменные знаки (например, Ольвийские надписи) восходят к греческим буквам, а частью представляют собой какие-то „черты и резы“, письменные знаки неизвестного происхождения, напоминающие другие такие же загадочные знаки, так называемые „тамги“ (тавро, клейма), сохранившиеся до сих пор у некоторых северокавказских народов (кабардинцев и др.)“ ². Для подкрепления мысли о восточнославянском изобретении глаголицы ссылаются также на сходство начертаний некоторых глаголических букв с армянскими и грузинскими письменами. Таким образом, родиной глаголического славянского письма некоторые наши филологи, находя себе предшественников в лице В. И. Григоровича — одного из первых русских славистов, а также акад. Н. К. Никольского ³, готовы признать восточнославянскую Русь. Впрочем, эта теория восходит ещё к XV в. В одной рукописи этого века, напечатанной О. М. Бодянским в 1863 г., есть такая фраза: „А грамота русская явилась богом дана в Корсуне русину, от нея же научился философ Константин“ ⁴. По мнению П. Я. Черных, „нет оснований сомневаться в этом и в настоящее время“ ⁵.

Русский книжник XV в., говоря о русине, т. е. восточном славянине, научившем русской грамоте Константина Философа, имел в виду сообщение „Жития Константина Философа“ (гл. VIII). Здесь рассказывается, что во время путешествия в Хазарию (около 860 г.) Константин Философ, учёный византиец, родом из македонской Болгарии (из Солуня), с именем которого обычно связывается изобретение славянского алфавита, задержался со своими спутниками на некоторое время в Крыму. В городе Корсуне (Херсонесе) он „обрёл“ евангелие и псалтырь, написанные русскими буквами („русьскыми письмены“). Константин, знавший много языков, научился читать эти книги так скоро, что спутники его — греки — увидели в этом великое чудо. Если пред-положлть, что эти книги были писаны глаголическим письмом на древнерусском языке, то чудо объясняется с необыкновенной лёгкостью: македонцу Константину, прекрасно владевшему македонским наречием, близким к болгарскому языку, нетрудно было понять то, что

¹ П. Я. Черных, Происхождение русского литературного языка и письма, Учпедгиз, 1950, стр. 12—13.
² Там же.
³ Н. К. Никольский, К вопросу о русских письменах, упоминаемых в „Житии Константина Философа“. „Известия по русскому языку и словесности Академии наук СССР“, т. I, кн. 1, 1928.
⁴ „ Чтения Общества истории и древностей Российских“, кн. 2, 1863, стр. 31.
⁵ П. Я. Черных, Язык и письмо, гл. 4. „История культуры древней Руси“, т. II, 1951, стр. 131.

8

было написано на русском, восточнославянском языке, так как славянские языки в IX в. были ещё ближе друг к другу, чем теперь.

Вывод отсюда делается простой: письменность у восточных славян в середине IX в., несомненно, существовала, к тому времени уже укрепилось буквенное глаголическое письмо. Следовательно, если Константин и создал письмо для славян, отправляясь в 863 или 664 г. в Моравию и Паннонию для проповеди христианства ¹, то таким письмом могла быть только кириллица, которая получила вскоре широкое распространение в разных славянских странах, между прочим, и на территории древней Руси после введения христианской религии.

Таким образом, картина возникновения и распространения буквенного письма у славян, нарисованная Л. П. Якубинским, не может претендовать на всеобщее признание. В ней много традиционного и даже устарелого ². Между тем некоторые наши филологи из юных энтузиастов идут гораздо дальше, чем акад. С. П. Обнорский и проф. П. Я. Черных.

Так, А. С. Львов прямо утверждает: «...появление церковных книг у Константина перед „изобретением“ им письмен и поездкой в Моравию станет понятным только при наличии русских церковных книг, о чём ясно свидетельствовало до этого (? — В. В.) его же „Житие“» ³. Мало того: А. С. Львов считает, что в середине IX в. у восточных славян существовала не только церковная, но и светская повествовательная литература, зафиксированная в письменной самобытно славянской, глаголической форме. „Русское летописание, — по его словам, — началось где-то в середине IX в., по крайней мере не позднее 60-х годов этого столетия“ ⁴. Начиная с 859 г., особенно с 862 г., „летописец начинает излагать события из русской жизни систематически и точно“ ⁵. По мнению А. С. Львова, „на Руси, начиная с X в., происходила замена глаголицы кириллицей“, хотя глаголица ещё долго бытовала на Руси, вплоть до XIV в. ⁶. Не менее смел и решителен А. С. Львов и в вопросе о генезисе графических основах глаголицы: „Глаголица имеет прямое отношение к клинописи, а также она находилась в генетической связи с нерасшифрованными письменными знаками северного Причерноморья I—VII вв. нашей эры“ ⁷.

Конечно, очень многое в этих гипотезах не может быть в настоящее время отнесено к числу бесспорных, т. е. научно доказанных дости-

¹ См. А. М. Селищев, Старославянский язык, Учпедгиз, стр. 9 и сл.
² Ср., впрочем, работу Fr. Altheim, Literatur und Gesellschaft im ausgehendem Altertum, Berlin, 1948. Здесь доказывается, что до начала X в. употреблялась только глаголица, изобретение которой приписывается Кириллу, а составление кириллицы связывается с деятельностью Мефодия и относится ко времени между 906 и 916 годами (Seit. 212—213).
³ А. С. Львов, К вопросу о происхождении русской письменности. „Русский язык в школе“, 1951, № 6, стр. 20.
Там же, стр. 21.
Там же.
Там же, стр. 23.
Там же.

9

жений советской филологии. Но нельзя не признать, что некоторые из этих гипотез многим вполне зрелым учёным кажутся очень соблазнительными.

Показательны с этой точки зрения следующие утверждения проф. Д. С. Лихачёва в статье „Предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы“: „Весьма возможно, что единого начала письменности (у восточных славян. — В. В.) и не существовало, что различные алфавиты употреблялись в различных местах восточнославянской территории. Письменность, как мы можем предполагать, возникла ещё до образования относительно единого древнерусского государства. В пору, когда отсутствовало политическое единство, и самое происхождение письменности на Руси могло быть отнюдь не единым... вполне могло быть и так, что письменность возникла в двух-трёх восточнославянских центрах независимо друг от друга, допустим, в Киеве, в Новгороде и на северных берегах Чёрного моря“ ¹. Д. С. Лихачёв — вслед за археологами — отмечает существование промежуточных ступеней между бесписьменным и письменным периодами в развитии восточнославянской культуры и считает остатками подобного рода промежуточных ступеней „те знаки собственности, о существовании которых вплоть до татаро-монгольского нашествия мы знаем и по археологическим данным, и по упоминаниям в „Русской правде“ ². Из всех этих фактов, соображений, предположений и догадок Д. С. Лихачёв делает следующий вывод: „...при историческом подходе к проблеме возникновения письменности вопросы о том, кто, где и когда „изобрёл“ письменность, была ли она первоначально глаголической или кирилловской, должны быть, по существу, поставлены совершенно иначе. Письменность явилась не результатом индивидуального изобретательства, а следствием возникших в ней потребностей, появившихся в классовом обществе, хотя самая письменность и не носила классового характера. Этим потребностям могли ответить и индивидуальные изобретения собственных алфавитов и алфавиты соседей, обладавших уже развитой письменностью... Таким образом, к вопросу о начале русской письменности следует подойти исторически, как к необходимому этапу во внутреннем развитии восточных славян“ ³.

Впрочем, невозможность замкнуться в кругу этих общих рассуждений и наставлений, необходимость углублённого исследования и исторического сопоставления уже добытых, имеющихся материалов — исторических, археологических, филологических — и тех, которые ещё предстоит открыть учёным труженикам, достаточно ясна из тех противоречий, которые имеются в статье Д. С. Лихачёва. Так, с одной стороны, Д. С. Лихачёв — в соответствии с господствующей в на-

¹ „Вопросы истории“, 1951, № 12, стр. 34.
² „Вопросы истории“, 1951, № 12, стр. 35. Ср. также Б. Рыбаков, Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси. „Советская археология“, 1940, № 3. См. также статьи 70, 71, 73 „Пространной правды“.
³ „Вопросы истории“, 1951, № 12, стр. 36.

10

стоящее время точкой зрения — готов допустить первичность глаголицы — по сравнению с кириллицей, но тут же он без всяких доказательств и новых данных связывает изобретение того и другого алфавита с русским языком. Он пишет: „Древним алфавитом могла быть глаголица, но это не значит, что рядом с глаголицей русское население северного Причерноморья, тесно соприкасавшееся с греческими колониями, не могло употреблять буквы греческого алфавита для письма на русском языке. Именно эти буквы могли дать начало позднейшей кириллице“ ¹. Вслед за этим делается целый ряд внутренне противоречивых предположений относительно того, какими письменами были написаны книги, виденные Константином Философом у некоего русского в Корсуне. С другой стороны, Д. С. Лихачёв начинает доказывать, что „многоалфавитность древнейшей стадии письменности у восточных славян не подлежит сомнению“ и что, следовательно, нет оснований считать глаголицу старше кириллицы. „Чем старше памятники русской письменности, тем вероятнее наличие в них обоих алфавитов. Исторически нет оснований думать, что эта древнейшая двуалфавитность — явление вторичное, сменившее первоначальную одноалфавитность. Потребность в письменности при отсутствии достаточных государственных связей могла породить в различных частях восточнославянского общества различные же попытки ответить этой потребности“ ².

Всё это показывает, как ещё много в этих вопросах спорного, гадательного, субъективно произвольного, противоречивого, научно не доказанного. Но несомненно одно. Есть новые факты, новые археологические открытия, существенно изменяющие традиционный взгляд на зарождение и распространение буквенного письма у восточных славян, на роль письменной восточнославянской речи в быту, в общественной жизни и государственной практике восточного славянства. И Л. П. Якубинскому пришлось бы посчитаться с новыми историко-археологическими открытиями и соответственно изменить свои историко-лингвистические построения.

Можно указать и на то, что в изображении развития стилей древнерусского литературного языка, а также развития его словарного состава Л. П. Якубинский не воспользовался так широко, как это следовало бы, языковым материалом древнерусских летописей и житий. Между тем совершенно правильно отмечается современными советскими историками древнерусской литературы высокая культура устного русского языка даже в период, предшествующий широкому распространению письменности. „В фольклоре, как и в речах воинских, вечевых, посольских, судебных и т. д., создался устный литературный язык, который лёг затем в основу письменной литературы и продолжал оказывать на неё воздействие в XI—ХІІІ вв.“ ³.

¹ „Вопросы истории“, 1951, № 2, стр. 34.
² Там же, стр. 35.
³ „История культуры древней Руси“, т. II, 1951. Статья Д. С. Лихачёва „Литература“, стр. 167.

11

„Судить об этом устном литературном языке мы можем по его отражению в русской письменности XI—ХІІІ вв. Здесь в летописи, в житиях, отчасти в проповедях отчётливо дают себя чувствовать сложные культурные традиции русского ораторского искусства“ ¹.

Можно было бы указать и на некоторые достижения славянского сравнительно-исторического языкознания за последние годы в освещении таких вопросов сравнительно-исторической грамматики славянских языков, как история глагольных форм времени и вида в разных славянских языках, в том числе и в русском, как история категорий лица и одушевлённости существительных, и некоторых других.

Но при всём том работа Л. П. Якубинского не утратила своего научного значения для советского языкознания и в отношении подбора лингвистического материала, и в характере его исторического объяснения.

Для того чтобы конкретнее представить и сильные, и слабые стороны работы Л. П. Якубинского по истории древнерусского языка, необходимо рассмотреть её место в общем научном творчестве этого разностороннего и очень сложного учёного. Целесообразно прежде всего кратко охарактеризовать предшествующую исследовательскую деятельность Л. П. Якубинского в области языкознания, описать творческий путь этого лингвиста.

3.

В научном творчестве Л. П. Якубинского нашли своеобразное отражение основные этапы развития русской науки о языке за период от 10-х до 40-х годов XX в. Л. П. Якубинский был не только одним из самых отзывчивых и восприимчивых деятелей этой науки, но вместе с тем и одним из её новаторов. Он беспокойно искал новых приёмов, новых путей лингвистического исследования и неустанно стремился проникнуть в новые функциональные области языка. Ученик Бодуэна-де-Куртенэ, Л. В. Щербы и А. А. Шахматова, он совмещал богатую эрудицию по вопросам общего языкознания и горячий интерес к научно-теоретическим проблемам с обширными знаниями и наблюдениями в области восточнославянских и южнославянских, а также других индоевропейских языков, соприкасавшихся с славянскими, например албанскою и греческого. Человек боевого общественного темперамента, учёный с тревожными и страстными научными исканиями, он — после юношеских увлечений психологической эстетикой футуризма и его формальными ухищрениями, после работ по изучению поэтического, стихотворного языка, носивших явный отпечаток влияния идеалистической психологии, — стремился изучить и освоить марксизм и пользоваться им не как догмой, а как творческим методом в области новых лингвистических разысканий и построений. Однако Л. П. Якубинский в течение долгого времени — с середины 20-х годов — глубоко заблуждался, принимая теорию Н. Я. Марра за марксистское языкознание.

¹ „История культуры древней Руси“ т. II, 1951. Статья Д. С. Лихачёва „Литература“, стр. 164.

12

Изучение особенностей поэтического языка привело Л. П. Якубинского к общей лингвистической проблеме многообразия речевых деятельностей и речевых типов.

От изучения поэтической речи Л. П. Якубинский переходит к исследованию других функциональных разновидностей современного русского языка. Л. П. Якубинский выступает как борец за культуру речи, за культуру живого слова. Необходимым условием повышения культуры речи он считает построение прикладной технологической лингвистической дисциплины. Играя в середине 20-х и начале 30-х годов активную, иногда даже руководящую роль в научно-педагогической и научно-исследовательской деятельности ленинградских Института живого слова, Словесного разряда Института истории искусств и особенно Института речевой культуры, Л. П. Якубинский настойчиво подчёркивал необходимость сочетания лингвистической теории с практическими задачами культуры речи, необходимость „дать науке о языке уклон к прикладности, уклон технологический“ ¹.

По словам Л. П. Якубинского, „техника речи подразумевает технологию речи; технология речи — вот то, что должно родить из себя современное научное языкознание, что заставляет его родить действительность“ ². В числе неотложных задач этой новой отрасли лингвистики, по мнению Л. П. Якубинского, необходимо, наряду с изучением поэтической и сценической речи, выдвинуть исследование „таких объективно существующих в быту и обусловленных им технических различных форм организованного речевого поведения человека, как устная публичная (так называемая „ораторская“) речь или речь письменная публичная, в частности, публицистическая“ ³. „Эти — социально чрезвычайно важные речевые разновидности (и разновидности этих разновидностей) обладают каждая своей особой технической специфичностью“, „они подразумевают своё особое оборудование, обращение с языковым материалом“. Между тем они ещё „почти не затронуты наукой“.

В более поздней статье „О работе начинающего писателя над языком своих произведений“ Л. П. Якубинский писал: „Никогда и нигде в мире не стоял, например, так, как у нас, вопрос о создании доступной по языку для широчайших масс газеты; не менее актуально стоит и вопрос о массовой устной публичной речи, о речи докладчиков, агитаторов, пропагандистов, лекторов и т. п.; разве вставал когда-нибудь раньше вопрос о том, что язык наших законов, правительственных распоряжений, циркуляров и пр. должен быть рассчитан на то, чтобы его могли легко усваивать широчайшие массы? Разве раньше заботились сколько-нибудь о создании доступной для широких масс художественной литературы?“ ⁴.

Весь этот цикл проблем для своего решения требовал создания новой широкой стилистической базы.

¹ Журнал „Леф“, 1924, № 1, стр. 71.
² Там же.
³ Там же.
⁴ Очерки по языку, Л.—М., 1932, стр. 8.

13

Прежде всего с этим кругом идей была cвязана проблема дифференциации и классификации разных типов речевой деятельности, иначе говоря, функциональных разновидностей речи или, что то же, разных целей и задач речевого общения.

Основные идеи и проблемы этой новой области лингвистических исследований с точки зрения субъективно-идеалистической психологии были намечены ещё в программе курса „Эволюция речи“, читанного Л. П. Якубинским в Институте живого слова в 1919 г. „Цели речи. Речь как средство ежедневного общения; речь как средство выражения умозаключений; речь как самоценная деятельность (поэтическая речь). Автоматизм как признак обиходной речи... Предвосприятие и сфера интересов. Эволюция предвосприятия и социальная дифференциация: соединение и разделение труда (цехи). Предвосприятие и речевой автоматизм в их взаимоотношении“ ¹.

Развёрнутому исследованию этих проблем посвящена работа Л. П. Якубинского „О диалогической речи“ (1922—1923) ², которая, при всей порочности её методологической основы, содержит некоторые интересные конкретные наблюдения над строением диалога в русском языке.

В этой статье Л. П. Якубинский призывал лингвистов к изучению функциональных многообразий речи во всём их объёме и к коллективному собиранию материалов, необходимых для всестороннего и исчерпывающего освещения относящихся сюда проблем.

Из сферы изучения этих функциональных разновидностей литературного языка в последующих работах Л. П. Якубинского выделились, главным образом, проблемы ораторской — агитационной, общественно-политической, письменной — публицистической и научно-популярной речи.

4.

Пройдя строгую лингвистическую школу сравнительно-исторического исследования индоевропейских языков под руководством акад. А. А. Шахматова, Л. П. Якубинский параллельно с работами над современным русским языком, носившими преимущественно теоретический или стилистический характер — и притом с явным налётом идеалистической психологии, — занимался также исследованием вопросов сравнительно-исторической грамматики славянских и — шире — индоевропейских языков. Он много времени уделял изучению греческих, албанских и южнославянских языковых взаимоотношений. Но результаты этих работ так и не увидели света и, кажется, почти целиком погибли.

К области сравнительно-исторической грамматики славянских языков относится ценное исследование Л. П. Якубинского „Die Vertretung des

¹ „Записки Института живого слова“, т. I, Петербург, 1919, стр. 85—86.
² „Русская речь“. Сборник статей под редакцией Л. В. Щербы, вып. 1, Петроград, 1923.

14

urslavischen ě im čakavischen“ ¹. Вопреки сербским учёным ², объяснявшим двойственные замены общеславянского ѣ через е и и в чакавском диалекте Нови языковым смешением, Л. П. Якубинский доказал, что в этом чакавском говоре сербского языка переход ѣ в е и в и происходил по строгому закону, аналогичному тому, который действовал в польском языке: е на месте ѣ наблюдается перед твёрдыми переднеязычными (или зубными), а перед остальными согласными, а также перед мягкими переднеязычными и в конце слова ѣ переходит в и. Л. П. Якубинский очень убедительно объяснил все отклонения от этого процесса в новянском говоре, привлёкши значительный диалектологический и сравнительно-исторический материал, а также сделав ряд острых историко-этимологических сближений при. объяснении уклонений от открытой им закономерности. Вместе с тем Л. П. Якубинскому удалось доказать, что соответствующая закономерность наблюдается и в сербских грамотах XIV—XV вв., отражающих тот же говор.

Это исследование Л. П. Якубинского бросало новый свет на процессы исторического выделения разных ветвей славянских языков из общеславянского языка-основы — и толкало к новым сравнительно-историческим исследованиям в области взаимоотношений славянских языков.

О широких исследовательских интересах Л. П. Якубинского в сфере сравнительно-исторического языкознания свидетельствует также его работа „Несколько замечаний о словарном заимствовании“, относящаяся тоже к середине 20-х годов ³.

Здесь Л. П. Якубинский касается вопроса об устойчивых и неустойчивых категориях в словарном составе языка. По мысли Л. П. Якубинского, характер и состав словарных заимствований определяется; лексическим строением языка, обусловлен лексической системой самого заимствующего языка. От таких лексических заимствований, которые являются результатом международного обмена предметами и понятиями, необходимо отличать другой тип заимствований, когда происходит замена своего слова чужим или возникновение наряду со своим словом другого — синонимичного или синонимообразного. Обычно изучается заимствование названия, вызванное заимствованием самой вещи. „Исследование здесь должно идти по формуле „Wörter und

¹ Zeitschrift für slav. Philologie, вып. 1, 1925, Heft 3—4, S. 381—396.
² Заметки по чакавским говорам, ИОРЯС, XIV, кн. 2. Ср. изложение однородного процесса у К. Мейера (Meyer К., Untersuchungen zur čakavština der Jnsel Krk (Voglia) [Slavisch-Baltische Quellen und Forschungen herausgegeben von Reinhold Trautmann, Heft III], Leipzig, 1928) без ссылки на работу Л. П. Якубинского и вызванные этим упрёки и обвинения Грюненталя (О. Grünenthal, Indogermanische Forschungen, XLVIII, 1930, Heft I, SS. 111—112). Ср. также: Indogermanische Forschungen, 1930, Heft 2, S. 222. Ср. ссылку на статью Л. П. Якубинского у Ван-Вейка: [Ein phonetisch-phonologisches Problem: die sogenannte Entpalatalisierung vor harten. Dentalen im Slavischen und im Niederlandischen. Slavia, 1940, ročn. XVII, seš. 3].
³ „Язык и литература“, т. I, вып. 1—2, издание Научно-исследовательского института сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока при Ленинградском государственном университете, Л., 1926.

15

Sachen“, причём его сложность зависит от того, насколько в руках исследователя имеется соответствующий культурно-исторический материал и насколько сложно его раздобывание и истолкование“ ¹. Явления заимствований иного рода, мало исследованные и более трудные с теоретической точки зрения, тесно связаны с общим вопросом об изменениях словаря языка, о заменах одних слов другими, о возникновении синонимов, об обогащении словаря. Основным материалом для разрешения этих теоретических проблем лексикологии и семантики служат для Л. П. Якубинского балтийско-финские заимствования в русских говорах Архангельского и Олонецкого краёв.

Ссылаясь на Жильерона, Л. П. Якубинский выдвигает необходимость различения двух лексических категорий — устойчивых и неустойчивых слов. Устойчивы слова, относящиеся к самым жизненным и, так сказать, постоянным явлениям и проявлениям общественного существования. К неустойчивым элементам словаря, напротив, относятся термины, не имеющие непосредственного отношения к хозяйству и насущному, как бы типическому, быту или не являющиеся предметом широкого языкового обмена, а также, быть может, подробностные, т. е. названия частей или названия частные, осуществляющие детализацию. Тут царит особенная пестрота и разнообразие обозначений в пределах той или иной речевой среды. Эти неустойчивые словарные категории особенно легко поддаются заменам и подвергаются иноязычному вытеснению. „Замена-заимствование есть частный случай замены вообще“ ². Таковы, например, олонецкие заимствования из финского для обозначения летучей мыши (елак), бабочки (липка), лягушки (мутикашки) и т. п. Свои выводы Л. П. Якубинский основывает на большом лексическом материале, относящемся к названиям животных и хозяйственных орудий, предметов домашнего обихода и кушаний.

Заимствование слов может быть обусловлено также мотивами экспрессивного подбора, эстетической выразительности, побуждениями эвфемистического или какофемистического (грубословного) порядка (ср. оленецк. кярзя, турба — о лице; первоначально — о морде разных животных). Заимствованию содействуют и суеверные табу.

Экспрессивные факторы ведут не только к заимствованию — замене, но и к заимствованию синонимических или синонимообразных групп слов. Так, в категории выразительных и изобразительных („картинных“) слов, наряду с существующими словами, постоянно имеют тенденцию возникать новые слова, которые либо более энергично и свежо удовлетворяют выразительным эмоциональным заданиям речи, либо по-новому „изображают данное представление“ ³. „В этих категориях слов, — утверждает Л. П. Якубинский, — происходит перманентное обновление, которое может осуществляться и за счёт своего языкового материала, и в условиях взаимодействия с иноязычным населением, за счёт иноязычного“ ⁴.

¹ „Язык и литература“, т. I, вып. 1—2, стр. 2—3.
² Там же.
³ Там же, стр. 15.
Там же.

16

Заимствуются эмоциональные эпитеты, именные характеристики, глаголы, связанные с звуковой изобразительностью, со значением речи, понимания, еды, выразительные обозначения переживаний и разных эффективно окрашенных бытовых действий.

Такого рода заимствованные слова являются как бы „прозвищами“. По словам Л. П. Якубинского, „как не всякое лицо вызывает возникновение прозвищ, и притом не в одинаковом количестве, так и не всякое значение обрастает синонимообразными словами, а также если обрастает, то не в одинаковом количестве“ ¹. „Комплектование синонимообразных групп, возникающих в языке в связи с изобразительными и выразительными словами, может осуществляться не только путём использования своего материала, но и через словарное заимствование“ ².

Таким образом, в статье Л. П. Якубинского, не без влияния Д. К. Зеленина, сделана попытка установить внутренние закономерности заимствований слов из чужого языка — в тех случаях, когда заимствованные слова не приходят вместе с новыми вещами или понятиями, а также разграничить устойчивые и неустойчивые элементы лексики в народных говорах, выяснить социальные причины и мотивы непрерывной изменчивости некоторых разрядов слов.

5.

В работах Л. П. Якубинского по изучению современного русского языка и его жанровых разновидностей с середины 20-х годов начинают ярко обнаруживаться признаки вульгарного социологизма и вульгарного материализма. На этой почве развивается увлечение Л. П. Якубинского антимарксистской теорией акад. Н. Я. Марра, продолжавшееся до второй половины 30-х годов (приблизительно до 1937—1938 гг.). В эту полосу своей научно-общественной деятельности Л. П. Якубинский разделяет все основные положения так называемого „нового учения“ о языке: отнесение языка к надстройке, взгляд на язык как на классовое образование, признание стадиальности развития языка и мышления, палеонтологический анализ по элементам, признание единства языкотворческого процесса и т. п. „История русского языка, — пишет Л. П. Якубинский, — есть частный случай единого мирового глоттогонического процесса, поэтому русский язык нельзя изучать изолированно, но в стадиальной увязке с другими языками мира, в частности с менее и наименее развитыми... Однако такое изучение не должно заменять специфического характера развития каждого языка“ ?.

Дань этому увлечению „новым учением“ о языке была отдана в статье Л. П. Якубинского «К палеонтологии названия для „половины“ ⁴». Сам Н. Я. Марр нашёл в этой статье яркое, хотя и слишком индивидуальное, проявление трактовки лингвистических вопросов по

¹ „ Язык и литература“ т. I, вып. 1—2, стр. 18.
² Там же, стр. 19.
³ „Очерки по языку“, ГИХЛ, 1932, стр. 41.
⁴ „Языковедные проблемы по числительным“. Сборник статей, Л., 1927.

17

яфетической теории со стороны индоевропеиста ¹. Исходя из предположенной Н. Я. Марром „палеонтологической“ связи значения „половины“ (resp. — „два“) со значением „рука“, Л. П. Якубинский отыскивал следы доисторической филиации пучка — „рука“ — „половина“ в немецком, древнеиндийском и других языках. При этих поисках применяется анализ по элементам. И всё же в этом исследовании Л. П. Якубинского нельзя не заметить тенденции к примирению или сближению палеонтологической мифологии, выдвинутой Н. Я. Марром, с более строгими навыками этимологического исследования, основанного на началах индоевропейского компаративизма. Правда, Л. П. Якубинский в это время ещё склонен был — под влиянием марровского учения о стадиях мышления — допускать качественное различие между исторической семантикой и семантикой доисторической, дологической.

Другая работа Л. П. Якубинского, написанная в этом же стиле, — „О словах, означающих неопределённое множество“ ² — так и не увидела света.

Но даже отказавшись от пресловутых четырёх элементов Н. Я. Марра, Л. П. Якубинский продолжал до середины 30-х годов пользоваться методами семантического анализа, основанного на идеалистическом признании разных стадий в развитии языка и мышления. Тут наблюдалось типичное для последователя Н. Я. Марра злоупотребление семантикой. В этом отношении характерно предложенное Л. П. Якубинским истолкование истории значений слова звездануть — нанести сильный удар по лбу (собственно — „лобануть“). В современном сербохорватском языке существует выражение ударио га по звезди, в буквальном переводе на русский язык это выражение значит: „ударил его по звезде“, между тем как настоящее значение этого выражения — „ударил его по лбу“; в современном немецком языке слово „звезда“ звучит Stern, слово „созвездие“ — Gestirn, а слово „лоб“ — Stirn. Эта связь неба и лба, по мнению Якубинского, из нашего современного мышления невыводима. Она отражает предшествующие „стадии мышления“. В ту предполагаемую Леви-Брюлем и Марром эпоху, когда люди пользовались для обозначения частей тем же словом, что и для обозначения целого, они будто бы употребляли одно слово для обозначения головы и её частей: лба, затылка, черепа и т. п. В связь с этой гипотезой ставятся значения слова лоб в разных славянских языках: болгарское лоб значит „череп“; сербо-хорватское лобона — „череп“; греческое λόφος —„затылок“; польское łeb — „голова“ и т. п. Затем мобилизуются фантастические марровские домыслы о космической семантике и космической стадии мышления.

«Таким образом, — заключает Л. П. Якубинский, — анализ значения слова „звезда“ ведёт нас к значению „небо“» ³, потому что в определённую и достаточно древнюю эпоху звёзды, как и другие светила,

¹ „Языковедные проблемы по числительным“. Сборник статей, Л., 1927, предисловие, стр. XIII.
² Там же, стр. VI.
³ „Очерки по языку“, стр. 44.

18

воспринимались как части неба: для неба и для небесных светил употреблялось одно и то же слово. Итак, мы имеем уже не связь „звезды“ и „лба“, а связь „неба“ и „головы“. В отдалённом прошлом для обозначения верхней части мира (неба) и верхней части человека (головы) употреблялось одно и то же слово (ср. значения греческ. λόφος — „затылок“ и „холм“; ср. русск. взлобок — „подъём на гору“, и др.).

Эта связь „звезды“ и „лба“ в позднейшие эпохи могла осознаваться на новой основе; так, например, в эпоху уже сравнительно развитого скотоводства белая отметина на лбу животного получает название „звезды“ (отсюда и такие клички, как „звездун“, „звездуха“); при убое скота старались ударить именно по „звезде“ (т. е. по лбу); „звездануть“ стало обозначать „нанести сильный удар по лбу“, а потом и вообще „нанести сильный удар“. Но, по мнению Л. П. Якубинского, было бы неправильно думать, что можно исходить именно от этой сравнительно поздней эпохи при объяснении связи „звезды“ и „лба“; это будто бы опровергается данными языка древних индусов, у которых слово bhalam (бхалам) обозначало и „лоб“, и „свет“; понятие „света“ неразрывно связывалось и в древнейшие эпохи мышления с конкретными источниками света — светилом, солнцем, в конечном счёте... — с небом. У древних индусов мы имеем древнейшие источники связи этих значений, поддержанные в позднейшее время на иной основе, чем у русских ¹. Так, не без остроумия, но с типичным для „нового учения“ о языке антиисторическим отношением к языковым фактам нанизываются на так называемые „семантические законы“ Н. Я. Марра явления разных индоевропейских языков.

Развивая мысли акад. Марра, Л. П. Якубинский придавал особенное значение изучению „пережитков“ в системе современного русского языка, исходя из мысли, что, актуальнейшие вопросы современной языковой политики упираются в древнейшие эпохи возникновения и развития человеческого языка“ ². Перефразируя Баратынского, он говорил:

Пережиток — он обломок
Древней правды...

Признавая вслед за Н. Я. Марром революционные перевороты в языке, Л. П. Якубинский писал: «Мы строим новое здание языковой культуры; мы должны знать, что нам делать с обломками старых строений, а для этого мы должны понять, как в каждом конкретном случае „древняя правда“ проделала свой путь к „обломку“» ³.

Метод стадиально-семантического исследования применяется Л. П. Якубинским и к анализу лексического гнезда раб-роб в его критических замечаниях на доклад акад. Б. Д. Грекова „Рабство и феодализм в Киевской Руси“ ⁴. Л. П. Якубинский полагает, что древнейшее значение восточнославянского корня роб было связано

¹ „Очерки по языку“, стр. 44.
² Там же, стр. 46.
³ Там же.
⁴ „Известия Академии истории материальной культуры“, вып. 86, 1934, стр. 127—129.

19

с земледельческим трудом. Оно отражается в народнообластном употреблении глагола робить робливать, охватывающем огромную территорию русского языка — Архангельскую, Вологодскую, Пермскую, Олонецкую, Вятскую, Рязанскую, Калужскую, Смоленскую области и Сибирь, в значении „производить крестьянские земледельческие работы, страдовать, сеять, пахать“ (см. в Словаре Даля, под словом робить). Это значение древнее значения „рабство, работорговля, рабский труд“. Оно, по мнению Якубинского, отражается и в словах робя робята — „молодое поколение“, потомство робы, земледельствующей женщины. В отдалённую эпоху доклассового общества, когда в языке и мышлении, как предполагал Л. П. Якубинский, получила выражение дифференциация производственного процесса, произошло выделение земледельческой работы и притом первоначально как работы женской. Л. П. Якубинскому кажется не случайным, что ещё в „Русской правде“, сохранившей древние пережитки в языке, словом корня роб оформляется только раба женщина (роба), в то время как раб мужчина называется холоп (ср. отражение производственно-хозяйственной дифференциации: боров свинья, баран овца, кобель сука, петух курица и т. п.).

Лишь с зарождением рабства и именно в речи рабовладельцев эти слова получают своё позднейшее классовое содержание (ср. робкий). „Если для выражения понятия раба как представителя определённого класса было использовано слово, обозначавшее первоначально земледельческого работника, то только потому, что в самых истоках рабства на Руси земледельческая работа становящегося раба (resp. — рабы) была чем-то весьма существенным, чем-то основным“ (стр. 127). Для обозначения раба как товара в древнерусском языке слово раб употреблялось в двух огласовках: русской робъ и болгарской рабъ.

По мнению Л. П. Якубинского, было бы ошибочно объяснять распространение в древнерусском языке слова рабъ только книжным влиянием церковнославянского, по происхождению древнеболгарского языка, хотя некоторые русские употребления слова раб, несомненно, продолжают традицию церковнославянского языка (ср. раб божий и др.). Однако в основе дело обстоит гораздо сложнее, как это обнаружил акад. А. А. Шахматов. Л. П. Якубинский доказывает, что появление на Руси слова раб в его болгарской форме относится к эпохе не позже середины X в., а то и раньше. Показательно летописное повествование о Святославе с его стремлением в Болгарию, в Переяславец, где „вся благая сходятся“, в том числе и „челядь“. Надо думать, что слово раб (так же, как овощь) проникло в русский язык из болгарского в процессе живых торговых сношений. „Наличие в русском языке слов раб, рабство в болгарской огласовке связано именно с работорговлей и её конкретными путями“. Л. П. Якубинский обращает внимание на параллельные явления в болгарской и сербской лексике, где, наоборот, слова этого корня, относящиеся, собственно, к рабству, существуют в чужой русской огласовке (ср. в болгарск. роб, робаня, робувам — рабствую, в сербск. роб, робити — обращать в рабство, робовати — рабствовать, при болгарск. работа — работаю, работа —

20

работа, работен — работящий; сербск. рабити — работать на барщине, рабomap — крепостной, работа — барщина).

Легко заметить, что Л. П. Якубинский постепенно в своих историко-лексикологических изысканиях отходит от палеонтологической семантики „нового учения“ о языке, хотя и считает язык идеологической надстройкой над базисом. Но даже, отказавшись от марровского палеонтологического анализа по элементам, Л. П. Якубинский продолжал относиться к языку как к классовому образованию, смешивая язык с идеологией. Он отождествлял основные этапы истории языка с социально-экономическими формациями. Об этом достаточно ярко свидетельствуют названия работ Л. П. Якубинского, относящихся к самому началу 30-х годов: „Язык крестьянства“ („Литературная учеба“, 1930, № 4 и 6), „Язык пролетариата“ (там же, 1930, № 7), „Русский язык в эпоху диктатуры пролетариата“ (там же, 1930, № 9, и 1931, № 3). Статьи этого характера были позднее объединены в книгу „Очерки по языку“ (1932). Здесь теория классовости языка приводит к искажению учения В. И. Ленина и И. В. Сталина о национальных языках, об их образовании и развитии. Выдвигается такая схема развития языка, которая решительно противоречит марксистскому пониманию законов истории языка. Утверждается, что в период до образования национального языка, при феодализме, языковая общественность напоминала „мешок с диалектами“; никакого общенародного языка тогда будто бы не было. Категорией феодальной языковой общественности признаётся поместный диалект, замкнутый в себе и более или менее отграниченный от других диалектов. Общие языки при феодализме были, согласно этому ошибочному представлению, общими лишь для господствующего класса. Только национальный язык будто бы возникает и развивается как язык, претендующий на то, чтобы стать общим для всех классов общества, т. е. всеобщим, подобно тому как создающая национальный язык буржуазия возникает и развивается как класс, претендующий на отражение интересов всего общества. Однако и национальный язык, общий в тенденции для всех классов общества, по существу своему, как думал Л. П. Якубинский, является языком классово-буржуазным. В этой связи ставился вопрос об языке пролетариата как подлинно, действительно общем для всех членов социалистического общества. Антиисторизм и немарксистская сущность этой схемы развития языка после появления трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания вполне очевидны.

Влияние теории акад. Н. Я. Марра сказывалось на научно-популярной и учебно-педагогической деятельности Л. П. Якубинского в начале 30-х годов. Для „Учебника русского языка“ (Л., 1932) им написаны в духе нового учения о языке статьи о происхождении языка, о некоторых особенностях звукового языка, о классовых языках. Помещённая здесь же „историческая справка о сложном предложении“ отражает взгляды Л. П. Якубинского на процесс формирования национального языка. С этим процессом связывается „взрыв“ в области синтаксической структуры языка, а именно: образование новых типов

21

сложного предложения. Эти идеи развивались Л. П. Якубинским в особом докладе на Ленинградской конференции педагогов-словесников: „Проблемы синтаксиса в свете нового учения о языке“ ¹.

Особенно внимание Л. П. Якубинского привлекла проблема мнимого „стадиального“ развития сложного подчинения в русском языке — категории более новой сравнительно с сочинением. По мнению Л. Я. Якубинского, в древнерусском языке ещё не было развитой и дифференцированной системы подчинительных союзов. Подчинительные союзы были многозначны (например, яко — в изъяснительном, следственном, причинном, сравнительном и временном значениях, как показывают наблюдения Е. С. Истриной над „Синтаксическими явлениями в I Новгородской летописи по Синодальному списку“; ср. многозначность что — причинн., условн., сравнит., следств.; как и т. п).

Развитие сложноподчинённой конструкции, как полагал Л. П. Якубинский, шло двумя путями: или путём преобразования сложносочинённой конструкции (вводом союза, разными явлениями соотносительности форм глагольного времени), или путём использования причастных оборотов.

Однако главным оказался первый путь, потому что он давал возможность посредством постановки союзов с их дальнейшей дифференциацией и специализацией выразить самые разнообразные оттенки зависимости между предложениями. Этот процесс, по представлениям Л. П. Якубинского, пережил скачок, резкое качественное преобразование в период формирования национального русского языка.

Синтаксические теории Л. П. Якубинского, как и многие другие его идеи, ещё до опубликования их в печати оказали влияние на разработку проблем исторического синтаксиса как русского, так и западноевропейских языков, и даже языков других семей, среди молодых учёных, примыкавших к „теории“ Н. Я. Марра.

Так, Т. В. Строева-Сокольская в своей диссертации „Развитие сложноподчинённого предложения в немецком языке“ (Л., 1940), написанной под явным влиянием синтаксических идей Л. П. Якубинского, заявляет: „В советской лингвистике принципиальный вопрос о возникновении сложноподчинённого предложения, о стадиальном развитии синтаксиса на базе развития общественных отношений был впервые выдвинут проф. Л. П. Якубинским (1931 г.) в синтаксической бригаде Ленинградского научно-исследовательского института языкознания (б. ГИРК). Вопрос этот разработал на специальном материале проф. А. П. Рифтин, также „ученик“ Н. Я. Марра, в докладе на пленуме Института языкознания (ЛНИЯ) в мае 1935 г.: „О двух путях развития сложного предложения в аккадском языке“. А. П. Рифтин устанавливает два пути создания сложного предложения: первым является развитие сложноподчинённого предложения на базе соединения более простых предложений, на базе сочинения; вторым путём развития

¹ Материалы к докладам на Ленинградской конференции педагогов-словесников, Л., 1931, стр. 6—11.

22

является развитие подчинённого предложения внутри простого предложения, из элементов его (причастных, деепричастных, инфинитивных конструкций). А. П. Рифтин признаёт, что ведущим для флективных языков является первый путь, для языков же агглютинирующих и инкорпорирующих — второй“ ¹.

Точно так же В. Н. Ярцева признаёт зависимость своей работы „Развитие сложноподчинённого предложения в английском языке“ (Л., 1940) от синтаксических взглядов Л. П. Якубинского. Она пишет в предисловии: „Вопрос о развитии сложноподчинённого предложения в связи со становлением национального литературного языка был в советской лингвистике впервые поставлен проф. Л. П. Якубинским в ряде его докладов в Ленинградском научно-исследовательском институте языкознания. Позднее в том же институте некоторыми научными работниками и аспирантами разрабатывались отдельные, частные вопросы сложноподчинённого предложения на материале различных языков. Можно назвать работы: Э. И. Каратаевой „Временное предложение в русском языке по материалам Петровской эпохи“ (рукопись); Т. В. Сокольской „Развитие подчиняющих союзов в немецком языке“ (рукопись); А. П. Рифтина „О двух путях развития сложного предложения в аккадском языке“ ².

Связь своей научно-исследовательской деятельности до середины 80-х годов с „новым учением“ Н. Я. Марра и своё отношение к нему Л. П. Якубинский ярко охарактеризовал в статье „Живой Марр“, напечатанной в „Литературном Ленинграде“ за 1934 г. (№ 64).

6.

Воспитанный на точной методике индоевропейского сравнительно-исторического языкознания, Л. П. Якубинский испытал большое разочарование, наблюдая беспринципное, нередко основанное на незнании элементарных фактов истории языка или на пренебрежении к ним, более разрушительное и отрицательное, чем созидательное, применение принципов нового учения о языке к явлениям хорошо знакомых ему языков индоевропейской семьи. Л. П. Якубинский всегда был врагом „общих мест“, даже противоположных. С середины 30-х годов он напряжённо стал искать путей синтеза достижений сравнительно-исторической грамматики индоевропейских, в частности славянских, языков с теми положениями „нового учения“ о языке, которые казались ему прогрессивными и основанными, как он ошибочно полагал, на учении классиков марксизма-ленинизма. Критическое преодоление априоризма и антиисторизма нового учения о языке было связано в научной деятельности Л. П. Якубинского с пересмотром традиционных принципов индоевропейского компаративизма.

¹ Т. В. Строева-Сокольская, Развитие сложноподчинённого предложения в немецком языке, Л., 1940, стр. 5.
² „Советское языкознание“, т. III, 1937.

23

Л. П. Якубинскому представлялось, что начало такому пересмотру уже положено статьёй проф. М. Г. Долобко „Основная языковая закономерность коммунизма родовой стадии“ ¹.

Исходя из работ Ф. Энгельса и особенно из его книги „Происхождение семьи, частной собственности и государства“, М. Г. Долобко пришёл к выводу, что и индоевропейское языкознание, и новое учение о языке опираются на одностороннее и априорное представление о ходе историко-языкового процесса. Но, сделав этот вывод, Долобко сам запутался в сетях стадиальной теории развития языка.

„Забыв об историчности и диалектике исторического развития,— писал он, — поставив вне рамок места и времени, обратив в абсолют языковые закономерности дородовой и послеродовой общественности, мы придём к абсолютизированному учению о развитии языка скрещением. Абсолютизировав ведущую языковую закономерность родового строя, мы получим учение большинства представителей буржуазного языковедения о праязыке и праязыках“ (стр. 62). „Возможен и путь механистического соединения и того и другого в различных соотношениях, путь эклектики, или хуже — эклектик, ибо их несколько“ (например, в концепции А. Мейе, Г. Шухардта и И. Бодуэна-де-Куртенэ и др.).

Диалектичнее, по мнению проф. М. Г. Долобко, идти вглубь исторического синтеза, связывая историю языка с историей общественного строя и отождествляя этапы их развития. Подлинный историзм „снимает“ и индоевропеистскую, праязычную и априорную „яфетическую“ точку зрения, выдвигающую надисторичность закона от множественности к единству. „Историзм, — по словам М. Г. Долобко, — делает и ту и другую моментами движения языкового процесса, отводя каждой своё определённое место, свой определённый отрезок времени, при этом, конечно, не механически, а пытаясь вскрыть сущность движения“ (стр. 67). Разным историческим (ограниченным) „стадиям“ развития языка должны быть свойственны — думал Долобко — „свои особые имеющие историческое значение“ закономерности (стр. 66). Теория праязыка сохраняет своё значение для родовой стадии развития общества. „Кто признал родословное дерево родов, фратрий и племён, тот должен, — по словам проф. Долобко, — признать и родословное дерево наречий и языков этих основных ячеек родового коммунизма. Материалы всех языков, носители которых прошли стадию родового строя, непреложно говорят о филиации этих языков“ (стр. 60). Филиация племён приводит к филиации языков. „Обособление племён от ближайше родственных приводит к обособлению их языков, более значительному — при утрате всяких связей, менее значительному — при расселении на небольшой территории“ (стр. 60).

Отличительной чертой отдельного племени, по утверждению Ф. Энгельса, является особое, свойственное лишь этому племени наречие. В действительности племя и наречие по существу совпадают (стр. 56). Понятие „праязыка“, как историческая категория родовой

¹ „Советское языкознание“, т. I, 1935.

24

cтадии, по мнению М. Г. Долобко, не исключает принципа скрещения, как основного фактора языкового развития для других стадий общественного развития. „В первобытном стаде, если у него была мало-мальски развитая звуковая речь, скрещение языков должно было несомненно иметь ведущее значение“ (стр. 62). Точно так же при распаде родового строя в классовом обществе скрещение начинает выступать всё в большей мере (стр. 62).

Таким образом, проф. М. Г. Долобко искал выхода из того тупика, в который завело советскую лингвистику так называемое „новое учение“ о языке, в попытке оживления или оздоровления традиционного, сравнительно-исторического индоевропейского языкознания марровской теорией скрещивания. Эта компромиссная концепция ни в коей мере не может быть признана марксистской, правильной. Кое в чём с ней перекликается выдвинутая в 1950 г. проф. С. П. Толстовым „теория первобытной лингвистической непрерывности“, заслуженно получившая отрицательную оценку у большинства советских языковедов ¹. Проф. Л. П. Якубинский едва ли всецело разделял взгляды проф. М. Г. Долобко, но, несомненно, критика „нового учения“ о языке, содержавшаяся в работах М. Г. Долобко, на него оказала сильное влияние и была им встречена с большим сочувствием.

В 1940 г. Л. П. Якубинский выступил с докладом о происхождении славянских языков, который позднее (в 1941—1942 гг.) почти полностью вошёл в книгу „История древнерусского языка“ ². Здесь доказывалось, что глубокая близость славянских языков не только в лексике, но и в грамматическом строе объясняется в основном условиями их развития в доклассовом обществе, закономерностями развития общества с родовой организацией.

Ссылаясь на Ф. Энгельса и его учение о родстве языков, Л. П. Якубинский приходит к выводу, что „некогда существовало родовое славянское племя со своим единым племенным диалектом; это племя можно условно назвать праславянским племенем, а его диалект праславянским племенным диалектом“. Организация родового племени подразумевает объединение в нём разнородных (не родственных) дородовых ячеек — племён с разнородными диалектами. В процессе длительнейшего сосуществования внутри родового племени этих разнородных ячеек, в результате их взаимопроникновения, скрещения и создалось единство диалекта родового племени — на основе победы славянского начала.

В том, что славяне переживали стадию родовой организации в теснейшей и неразрывной связи друг с другом, убеждает общность терминов родового общества у всех славян (род: ср. отслоения культа предков в словах рожаница; род в значении „домовой, дедушка“; рода — „призрак, привидение“; племя, сербск. племе, польск. plemię;

¹ „Советская этнография“, 1950, № 4. Ср. „Вопросы языкознания“, 1952, № 1.
² Этот доклад был напечатан в 1947 г. в „Вестнике Ленинградского университета“, 1947, № 1, под заглавием: „Образование народностей и их языков“.

25

староста; ср. польск. starosta; старейшина; ср. сербск. старјешина — „глава большой семьи, kyћ’u“; ср. древнейшее значение слова кънѧзь — „родовой или племенной старшина“; воевода — „родовой вождь“; вече, отрок, сирота первоначально: „безродный, без рода, без племени“; месть и т. п.). Характерна такая формула, открывающая лазейку для марровской теории языкового скрещения:

„Праславянский племенной диалект, ставший единым в процессе своего образования, разнороден в своём генезисе“.

Путём разделения этого праславянского племени и соответственно его диалекта образуется ряд древнейших кровнородственных славянских племён и родственных диалектов. Не теряя между собою связи, эти племена составляют славянский племенной союз с общим языком, различавшимся лишь по родственным диалектам; этот язык можно условно назвать общеславянским языком.

„С распадением славянского племенного союза и общеславянского языка, славянские племена отдельными группами, отдельными союзами расселились по огромной территории Восточной и Центральной Европы, образуя на новых местах новые более или менее устойчивые племенные союзы“ ¹. На основе этих отдельных (частных) славянских союзов, в очень сложном процессе разложения родовой организации и формирования государственных связей населения при неизбежном смешении населения и славянского, и неславянского и неизбежном скрещении разных диалектов и возникают отдельные группы славянских народностей и языков. Однако, несмотря на сложнейшие взаимодействия славянских народностей с неславянскими (и притом разными для разных славянских народностей), оказывается, что даже языки современных славянских наций родственны и сходны между собою.

Сравнительно-историческая грамматика славянских языков, занимаясь изучением сходств и различий между славянскими языками, выяснением качества и исторического происхождения этих сходств и различий, позволяет в известной мере реконструировать если не общую систему, то отдельные частности древнейшего состояния каждого из славянских языков вплоть до праславянского племенного диалекта или общеславянского языка.

Но, по мнению Л. П. Якубинского, этот праславянский племенной диалект нельзя, следуя за классическим индоевропейским языкознанием, рассматривать как один из племенных диалектов, возникших в результате разделения праиндоевропейского диалекта. Генетическая связь между индоевропейскими языками иного порядка, чем связь между славянскими языками. Отдельные индоевропейские группы языков не возникали путём разделения единого родового прадиалекта, как отдельные славянские языки. К такому выводу прежде всего приводит анализ словарного состава отдельных групп индоевропейских

¹ См. ориентацию проф. Р. И. Аванесова на эту статью Л. П. Якубинского в работе „Учение И. В. Сталина о языке и диалекте“. Сборник „Вопросы языкознания в свете трудов И. В. Сталина“, изд. МГУ, 1951, стр. 89—90.

26

языков. Например, терминология родового строя в целом, в системе разнородна, различна по разным группам индоевропейских языков. Любопытно, что соответствующие славянские термины (род, месть. племя и т. п.) — не индоевропейские. Вот почему, но мнению Л. П. Якубинского, не может быть речи о едином праиндоевропейском племени и едином праиндоевропейском племенном диалекте.

Л. П. Якубинский полагает, что в состав прадиалекта каждой отдельной группы индоевропейских языков, наряду с общим, однородным элементом, который условно можно назвать индоевропейским элементом (он налицо и в славянских языках), входил и иной элемент или иные элементы и притом, возможно, различные для разных индоевропейских групп языков. Они являются вкладом других дородовых племён, шедших по пути развития родовой организации. Смешением, скрещением индоевропейских элементов с различными неиндоевропейскими в процессе образования родовой организации объясняются древнейшие, исконные различия между группами индоевропейских языков, как фонетико-грамматические, так и лексические.

Таким образом, в этой работе Л. П. Якубинского ярко сказывается тенденция к согласованию приёмов сравнительно-исторического изучения родственных языков с марровской теорией скрещения, тем более, что теория скрещения и до Марра находила многих сторонников в буржуазном языкознании.

Труд И. В. Сталина „Марксизм и вопросы языкознания“ внёс полную ясность в вопрос о скрещении языков и о закономерностях языкового скрещения в эпоху до победы социализма во всемирном масштабе. Указаны также новые законы слияния языков в эпоху после победы социализма во всём мире. В свете указаний И. В. Сталина ошибочность разрешения проблемы индоевропейской языковой общности в работе Л. П. Якубинского нам вполне очевидна. Отсюда можно сделать и общий вывод о тех методологических недостатках, которые свойственны историко-лингвистическим исследованиям Л. П. Якубинского в последний период его научной деятельности и которые так или иначе должны были сказаться и в его лекциях по истории русского языка. Отказавшись от палеонтологического анализа по элементам, от связанных с ними антиисторических так называемых „семантических законов“ Н. Я. Марра, от идеи единства языкотворческого процесса, существенно ограничивши свои прежние представления о роли „идеологической функции“ языка, Л. П. Якубинский ещё сохранил веру в скрещение как способ образования новых видов языка. Вместе с тем отнесение языка к явлениям куль-туры в концепции Л. П. Якубинского сопровождалось признанием возможности языковой революции. В сущности, именно такая культурно-языковая революция, по предположению Л. П. Якубинского, будто бы произошла в древней Руси в XI в.: в связи с развитием городского быта, в связи с укреплением политической роли веча, в связи с расширением и усложнением деловых сношений и правовой переписки старославянский язык будто бы уступает место русскому живому восточнославянскому языку, который и становится с тех пор госу-

27

дарственным языком Киевской Руси. Эта гипотеза не имеет под собой никакой исторической почвы.

Таким образом, — при всей ценности многих отдельных наблюдений и обобщений — курс истории древнерусского языка Л. П. Якубинского требует к себе строго критического отношения в основной методологической своей части.

7.

Труд Л. П. Якубинского, посвященный изложению истории русского языка приблизительно до XIII—XIV вв., неравномерно охватывает разные стороны языкового развития. Изменения в звуковом строе русского языка и в системе именных и глагольных форм описаны здесь очень бегло и схематично. В центре изложения — исторические судьбы русского литературного языка и история его грамматических категорий — таких, как род, число, падеж, категория определённости и неопределённости имён прилагательных, категория местоимений, глагольные категории вида, времени и залога. Но и тут явления исторического синтаксиса охарактеризованы неполно и фрагментарно. В области словарного состава, кроме общего вопроса о взаимодействии русизмов и славянизмов, уделено особое внимание заимствованиям из греческого и финно-угорских языков. Таким образом, в „Истории древнерусского языка“ Л. П. Якубинского нельзя искать всестороннего и систематического описания процесса развития русского языка до XIII—XIV вв. Общее представление о составе работы Л. П. Якубинского, о порядке и характере изложения в ней отдельных вопросов истории русского языка, об основной линии движения мыслей автора можно получить на основе последовательного разбора всех её глав.

Начинается книга изложением вопроса о языковом родстве славян. Доказывается, что все славянские языки восходят к единому общеславянскому языку (или славянскому „прадиалекту“, к единому „языку-основе“, как сказали бы мы теперь), что строй славянских языков не является продуктом скрещения разносистемных языков. Однако тут же Л. П. Якубинский выдвигает принцип скрещённости индоевропейского языка-основы, отдавая дань своему прежнему увлечению марровской теорией языкового скрещения. Эта мысль, в сущности, не подкрепляется ничем, кроме указаний на лексические расхождения индоевропейских языков. Кроме того, разграничение „праславянского племенного диалекта“ и „общеславянского языка“ очень условно и исторически не обосновано. Сама мысль об едином племенном союзе всех славянских племен в высшей степени сомнительна.

Вслед за этими рассуждениями следует краткая характеристика древнейших судеб восточнославянского племенного союза, в основном сделанная по трудам акад. Шахматова и в настоящее время уже устарелая. Ею и заканчивается глава „Русский язык как один из славянских языков“.

28

В следующей главе — „Происхождение письменности у славян“ — Л. П. Якубинский, изображая развитие и смену пиктографического, идеографического и буквенного письма у славян, предлагает целый ряд остроумных этимологических и культурно-исторических истолкований слов, например, читати чьсти (с его „пучком“ значений, „чтить — считать — читать“, отражающих культово-магическое восприятие гадательных знаков и вместе с тем числа; ср.: латышcк. skáïts — число, skaitit — считать — говорить молитвы; литовск. skaititi — читать, считать), чьрта (гадательный знак, идеограмма, числовой знак, межевой знак, зарубка, нарез на деревьях, граница и вместе с тем знак оберега, ср. очертя голову; но первоначальное значение корня чьрт — производственно-техническое; ср. в северных русских говорах чертить — подсачивать деревья, готовить к рубке, обивая кору); (но ср. тут же сопоставление: печать — родовой идеографический знак и грузинск. beṭed, чанск. maṫkind, сванск. məskäd; мегрельск. marṫkind).

При этом Л. П. Якубинский подчёркивает, что в названии для пиктограммы корень peik’pik’ — славянск. -пис, -пьс (писать) — общий у всех индоевропейских языков, между тем для обозначения идеограммы отдельные группы индоевропейских языков вырабатывают свои термины, иногда даже не из индоевропейского корневого материала (ср. славянск. читати, латинск. scribere, греческ. γραφειν и т. п.). „Существование различных славянских названий для „знаков“ добуквенного письма, проникновение в славянские языки чужеземных соответствующих названий (печать, буква, книга), — по мнению проф. Якубинского, — свидетельствует о том, что славянское знаковое письмо было достаточно сложным явлением“ (стр. 175).

Очень своеобразно, но в основном не отходя от стародавней традиции, Л. П. Якубинский комбинирует факты и разные мнения историков и лингвистов, изображая возникновение и развитие буквенного письма у славян и приписывая огромное значение в организации славянской письменности деятельности Кирилла-Константина. Кирилл изобретает глаголицу, используя, по мнению Л. П. Якубинского, для этой цели уже существовавшее славянское письмо без „устроения“, опиравшееся местами на греческую, местами на латинскую скоропись. Стилизуя это письмо и организуя из него стройную систему славянских графем, Кирилл-Константин почерпнул самый принцип глаголического графического стиля из стиля местных славянских идеографических знаков (ср. идеографические знаки Причерноморья, подобные которым, вероятно, существовали и на Балканах). Л. П. Якубинский думает, что правящие круги Византии должны были увидеть во введении глаголицы, далёкой от греческого богослужебного устава, политическую ошибку, особенно после утверждения глаголического письма папой. Поэтому, как бы в догонку глаголице, в Константинополе было составлено так называемое „кирилловское письмо“, в котором была сохранена внутренняя система замечательной константиновой глаголицы. Борьба кириллицы и глаголицы отражала борьбу между Восточной и Западной империями.

29

Торжество кириллицы, скоро окончательно вытеснившей глаголицу и в Киевской Руси, здесь тоже, по мнению Л. П. Якубинского, было одним из проявлений возраставшего влияния Византин.

Спорность и историческая однобокость этого изображения, совершенно не учитывающего культурных достижений восточных славян в области письма, нам в настоящее время ясны. Следствия этой концепции отчасти сказываются и на дальнейших предположениях Л. П. Якубинского о возникновении и развитии древнерусского литературного языка.

По изображению проф. Якубинского, древнерусский литературный язык является отростком старославянского корня, хотя культура этого языка и вырастает на самостоятельно возделанной восточнославянской почве.

Вырабатывая свой письменный язык, древняя Русь в X в., по мнению проф. Якубинского, сначала воспользовалась в качестве государственного официально-делового языка, языка государственных актов и внешних дипломатических сношений, старославянским языком. На этом языке были написаны, как полагает Л. П. Якубинский, вопреки акад. С. П. Обнорскому, договоры с греками в X в.

Исследование языка этих договоров приводит Л. П. Якубинского к выводу, что языком великокняжеской канцелярии Киевской Руси, её государственным языком в X и начале XI в. был церковнославянский язык. Договор 911 г., более архаичный по языку, переполненный греческими кальками, отличается многими стилистическими шероховатостями. Договор 944 г. содержит меньше механических слепков с греческого оригинала; он лексически разнообразнее (в дог. 911 г. — лодья, в дог. 944 г. — лодья, корабль, кубара). „Это свидетельствует, — по мнению Л. П. Якубинского, — о том, что культура письменного языка в Киевской Руси за первую половину X в. повысилась“. Переводчиками договоров, как полагает проф. Якубинский, были русские, владевшие греческим и старославянским языками. Будучи государственным языком Киевской Руси в период „Империи“, в течение X и первой половины XI в., „церковнославянский язык, — по мнению Л. П. Якубинского, — был в то же время, особенно в правление Ярослава, и литературным языком широкого размаха, охватывающим разные стороны идеологической жизни“. На него переводились и на нём писались, кроме богослужебных книг, и церковно-повествовательные произведения („жития“), и историческая беллетристика, и научно-философские трактаты (ср. Изборник 1073 г.), и даже летописные заметки. Но уже в половине XI в. положение несколько меняется, и круг применения церковнославянского языка сужается. Он встречает могучего соперника в лице древнерусского литературного языка. В XI в. в связи с развитием городского быта, в связи с укреплением политической роли веча, с усложнением деловых и правовых функций государственного языка, по исторически ничем не подтверждённому и явно ошибочному домыслу Л. П. Якубинского, происходит культурно-языковая революция. Церковнославянский язык в общественно-полити-

30

ческой сфере уступает место русскому живому восточнославянскому деловому языку, который и становится государственным языком Киевской Руси.

Эта картина соотношений старославянского языка и живой восточнославянской речи в X и первой половине XI в. явно искажает историческую перспективу.

В разделе, посвященном вопросу о роли церковнославянского языка в истории русского языка, Л. П. Якубинский подчёркивает важность и неотложную необходимость изучения церковнославянских элементов народных говорах. Отметив довольно значительное количество церковнославянских слов в народной лексике, Л. П. Якубинский обращает внимание на то, что некоторые из этих слов функционируют в диалектах в таких значениях, которые не засвидетельствованы ни в литературном языке XVIII—XIX вв., ни в более ранних литературных памятниках. Это обстоятельство может быть объяснено либо тем, что эти церковнославянские слова получили своё особое автономное по отношению к литературному языку семантическое развитие уже в самих диалектах, либо тем, что в более древнюю эпоху они существовали с соответствующими значениями в разговорной речи книжных людей, откуда и проникли в диалекты. Сам Л. П. Якубинский в соответствии со своей общей исторической концепцией склоняется к этой последней точке зрения и считает, что „соответствующие диалектные материалы могут оказать немаловажную помощь при изучении истории разговорного языка книжных людей“ (ср.: благой, брань, перебранка, мразь, владать, глаголь, праховый, нрав, нравный, огласить, ограда, здравница, напредки, претить и т. п.). Кроме того, Л. П. Якубинский предполагает, что некоторые церковнославянские слова широко проникали в народные диалекты из разговорной речи книжных людей ещё в древнерусскую эпоху, т. е. до ХV в. (ср.: награжать, преже, допреж, проклажацца, слажоный и т. д.).

Таким образом, вопреки тем фактическим данным, которыми мы в настоящее время располагаем (см. гл. 2 этой статьи), Л. П. Якубинский считает, что только в первой половине XI в. начинает развиваться древнерусский литературный язык в собственном смысле, господствующим же литературным языком в XI в. всё ещё будто бы остаётся церковнославянский язык, который теряет свои господствующие позиции к XII в. Л. П. Якубинский связывает период господства церковнославянского языка с периодом беспрерывного и быстрого роста империи Рюриковичей в X—XI вв., а развитие русского литературного языка — с ростом городов, с подъёмом политического значения городской массы, с развитием деятельности веча, со второй половины XI — начала XII в. При этом, по мнению Л. П. Якубинского, прежде всего и ярче всего этот процесс обнаруживается в Новгороде. Церковнославянский язык уступает место русскому языку, по мысли проф. Якубинского, сначала в сфере государственной, юридической и деловой, быть может, раньше — в частных актах. И это предположение первоначального исключительного употребления церковнославянского языка в государственно-деловой восточнославянской письменности не

31

может быть ничем подтверждено. Напротив, оно противоречит историческим фактам и выводам советских историков древнерусского языка, древнерусской культуры, а также литературы. Первый записанный закон Киевского государства — „Русская правда“ в древнейшей краткой редакции (первой половины XI в.), Ярославовы грамоты, до нас не дошедшие, были написаны на русском языке. Л. П. Якубинский отмечает передовую роль Новгорода в процессе предполагаемой им замены церковнославянского языка как государственного древнерусским языком. В Новгороде даже произведения духовной литературы писались на русском языке (поучение Луки Жидяты). По мнению Л. П. Якубинского, новгородские веяния, которые привёз с собой из Новгорода Ярослав, вокняжившись в Киеве, возможно, ускорили развитие этого процесса в Киеве и других областях. Грамоты XII—XIV вв. ярко отражают процесс развития русского государственно-делового языка. Церковнославянские элементы встречаются лишь в зачинах и концовках грамот, вообще в тех местах, в которых обнаруживается церковно-религиозное содержание. Вместе с тем уже в XI—XII вв. целые ряды слов и фраз перешли из языка церковнославянского в древнерусский язык и были включены в его лексический и фразеологический инвентарь.

Признав в согласии с большинством современных русских историков краткую редакцию „Русской правды“ старейшей, Л. П. Якубинский выделяет древнейший русский лексический слой в её языке (емъць, старый — в значении „старший по должности“, надъраженъ от надъразити и т. п.), а затем в морфологии — живые древнерусские элементы (препозитивное ся, перфект без связки, будущее с начьну), сопоставляя их с церковнославянскими формами договоров X в. Отсюда вывод, что запись „Русской правды“ была сделана в XI в. на древнерусском, а не на церковнославянском языке. По мнению Л. П. Якубинского (и в этом с ним можно согласиться), церковнославянский язык как язык церкви и церковной книжности в XII—ХІІІ вв. играл значительную роль в развитии древнерусского языка, по крайней мере некоторых его жанров. Церковнославянизмы начинают использоваться в специальных стилистических целях, например в разных местах летописной композиции; в специальных жанрах, например в панегириках князьям. Придавая особенно важное значение тому, что Владимир Мономах в своих литературных произведениях пользуется русским, а не церковнославянским языком, Л. П. Якубинский исследует язык его „Поучения“ ¹. Прежде всего он изучает соотношение русских и церковнославянских форм в „летописи“ Мономаха, в его поучении и в письме к Олегу Святославичу и приходит к выводу, что количество церковнославянизмов в языке летописи ничтожно и всегда стилистически и семантически оправдано (ср. три неполногласные формы: в то время, неврежени и неврежена — при вередихъ и руцѣ и нозѣ — о кон-

¹ Статья Л. П. Якубинского о языке „Поучения“ Владимира Мономаха напечатана в посвящённом памяти Л. П. Якубинского томе „Учёных записок филологического факультета Ленинградского университета“ (в 1949 г.).

32

кретном членовредительстве и т. п.); напротив, в торжественном и религиозно окрашенном стиле поучения и письма церковнославянизмов больше.

Любопытно в этой связи предположение Л. П. Якубинского (ошибочно обоснованное ссылкой на лужицкий язык) о том, что формы аориста и имперфекта в XII в. были не церковнославянизмами, а архаическими формами книжного и устно-литературного русского языка, уже чуждыми живой разговорной речи.

Наблюдения над стилистическим употреблением старославянизмов в древнерусском литературном языке составляют очень ценную и оригинальную часть труда Л. П. Якубинского.

Язык и стиль „Слова о полку Игореве“ Л. П. Якубинский связывает с традициями устного народного русского литературного языка, существовавшего задолго до возникновения письменности в творениях народных певцов ¹. Но автор „Слова“ использует и отдельные элементы церковнославянского языка, получившего высокую литературную обработку в XI—XII вв. Правда, церковнославянские элементы в „Слове“ ассимилированы русской народной стихией языка, поставлены ей на службу. Для восстановления оригинала „Слова“ имеют большое значение наблюдения над цитатами из „Слова“ в „Задонщине“, в „Апостоле“ 1307 г. Они приводят к заключению о более широкой русской народной струе в языке „Слова“, чем это можно думать, судя по славянизированному тексту списка XVI в.

Интересны догадки Л. П. Якубинского об употреблении слова котора, заменённого в поздних списках словом крамола, и его соображения о семантических и стилистических функциях церковнославянизмов в языке „Слова“ (брань — битва и боронь — в значении оборона; голова и метафорически глава — в фразе хощу главу свою положити и т. п.). Особенно замечательны указания на ритмико-эвфоническую роль церковнославянизмов в аллитерациях и других звуковых повторах: врана граяхуть; страни ради, гради весели и т. п.

В отделе фонетики древнерусского языка у Л. П. Якубинского нет ничего оригинального и нового, кроме разве некоторых соображений об истории звука в. Однако впервые в исторической фонетике русского языка здесь — отчасти под влиянием А. Мейе — выдвигалось заключительное обобщение, что „в истории славянских языков последовательно отличаются два стадиально различных типа фонетического строя языка: более древний — слоговой и более новый — фонемный“. Нельзя не видеть в этом обобщении и влияния марровской теории стадиальности. Основной звуковой ячейкой общеславянского языка, по мнению Л. П. Якубинского, был слог (ср. закон открытых слогов, фонетические условия первого и второго смягчения заднеязычных, сводящиеся к взаимному приспособлению и согласного, и гласного внутри одного и того же слога, сокращение долгих слогов, перенос

¹ Статья Л. П. Якубинского о языке „Слова о полку Игореве“ была напечатана после его смерти в выпуске 2 „Докладов и сообщений Института русского языка“, 1948.

33

ударения с слога на слог и т. п.). Однако всё это вовсе не свидетельствует о слоговом, нефонемном строе общеславянского языка. Условия второго и третьего смягчений заднеязычных скорее говорят против гипотезы слогового строя общеславянского языка, чем в её защиту. И всё же Л. П. Якубинский резко противопоставляет по характеру восточнославянские звуковые изменения общеславянским.

В более поздних звуковых явлениях в качестве звуковой единицы, являющейся предметом звуковых изменений, по мнению Якубинского, выступает уже отдельный звук (фонема) (ср. падение глухих, переход е в о). Положение в том или ином слоге слова или влияние соседнего слога и здесь может иметь значение, но всё же изменяется отдельный звук, а не слог в целом. В этих более поздних явлениях фонетическое слово, согласно представлению Якубинского, выступает уже как состоящее из фонем, а не из слогов, как раньше. Любопытно, что для доказательства этой своей гипотезы Л. П. Якубинский должен был прибегнуть к марровской теории языкового скрещения. В индоевропейских языках и диалектах господствовал уже фонемный строй языка, как показывает нам сравнительная грамматика индоевропейских языков. Своеобразное возникновение слогового строя „в праславянском диалекте“ Л. П. Якубинский был готов объяснять его происхождением из скрещения одного из индоевропейских диалектов с каким-то неиндоевропейским, в котором существовал слоговой строй.

Более интересны и разнообразны новые точки зрения, новые выводы и новые материалы, носящие яркий отпечаток научно-творческой индивидуальности Л. П. Якубинского, в отделе морфологии. Л. П. Якубинский стремится, вслед за акад. А. А. Шахматовым, установить внутренние закономерности грамматических изменений в их последовательной смене, в их движении от одной исторической системы к другой. Но в отличие от Шахматова у Л. П. Якубинского конкретно-историческая точка зрения на развитие грамматических форм и категорий, связанная с определением точной хронологии языковых изменений, часто оттесняется и как бы закрывается, заслоняется общей историко-семантической точкой зрения. Л. П. Якубинского гораздо больше занимают внутренние мотивы и причины изменений одной грамматической системы и формирования новой в пределах того или иного грамматического класса и того или иного круга грамматических явлений, тех или иных грамматических категорий, чем наблюдения над последовательным конкретно-историческим движением языковых фактов, как они отражаются в памятниках языка и народных говорах.

Поэтому некоторые разделы морфологии сообщают лишь новые соображения и новые точки зрения, но не содержат никаких новых фактов. Так, говоря об именном склонении в древнерусском языке, Л. П. Якубинский к традиционному и очень сжатому описанию древнерусских парадигм лишь присоединяет общие выводы о характере именного склонения в общеславянском и древнерусском. Тут в общем виде раскрываются общие семантические основы перехода классов имён от лексически замкнутых деклинационных групп, деление на которые некогда отражало деление на семантические группы самих поня-

34

тий, к формальным типам склонения с характерной для каждой из них системой падежных окончаний и с разным объёмом охвата лексики. В связи с разрушением лексико-семантической ограниченности деклинационной группы развивается более обобщённое грамматическое значение падежа. Основная линия развития склонения от общеславянского (индоевропейского) типа к современному — это путь от лексической ограниченности падежных окончаний к их обобщённости и освобождению от этой лексической ограниченности.

В связи с изложением общих закономерностей формирования современной системы склонения Л. П. Якубинский, следуя за А. Мейе, намечает основные этапы эволюции категорий рода от различения двух родов — личного, социально активного, и вещного, пассивного, через ступень анимистического мировоззрения, приведшего к выделению мужского и женского, к современной системе трёх родовых классов, определяющих и формирующих основные типы склонения. В заключение Л. П. Якубинский рассматривает пережитки в древнерусском языке „внутрифлективного“ индоевропейского склонения с свойственной ему модификацией основы и противопоставлением, особенно в формах среднего рода, двух основных падежных значений — именительного-винительного и всех остальных. Тенденция развивающейся „внешне-флективной“ системы к стабилизации основы приводит к постепенному вымиранию внутрифлективного типа.

В описании всех этих явлений характерно стремление внести в русскую морфологию новые завоевания нашей и западноевропейской науки о языке по вопросу о закономерностях развития языков индоевропейской системы. Результаты собственных историко-грамматических изысканий Л. П. Якубинского выступают более рельефно в главе, посвящённой вопросу о функциях падежей и о развитии предложных элементов в древнерусском склонении. Здесь Л. П. Якубинский изучает обстоятельственные функции беспредложных — винительного, дательного, творительного и местного — падежей. По выводам Л. П. Якубинского, беспредложный винительный в связи с развитием субъектно-объектного строя предложения раньше всего начинает специализироваться в функции прямого дополнения. Выражение обстоятельства места (на вопрос „куда?“) переходит к дательному падежу. Однако в соединении с приставочными глаголами типа внити долго ещё сохранялось употребление беспредложного винительного. Вслед за тем (в названиях городов мужск. рода) при глаголах с приставками вън-—въ-, иногда въз- начинает распространяться винительный с предлогом въ (иде Кыеву, но: въниде Кыевъ, откуда: въниде в Кыев; ср. в „Повести временных лет“ по Лаврентьевской летописи).

Наряду с беспредложным дательным обстоятельственным в древнерусском языке существовал и предложный оборот с предлогом къ (иде Кыеву и иде къ Кыеву). Но оба эти оборота, по наблюдениям Л. П. Якубинского, семантически различались. Беспредложный оборот обозначал направление к данному пункту с заходом в этот пункт (дательный инклюзивный), а предложный оборот с къ обозначал направление к данному пункту без захода в него (дательный эксклюзивный). Так

35

по большей части в Лаврентьевской летописи, однако с некоторыми отступлениями, более чётко и определённо — в Новгородской летописи по б. Синодальному списку. Но в Новгородской летописи конструкция дательного беспредложного вытесняется предложной конструкцией винительного с предлогом ей. Эта замена характерна в дальнейшем и для русского литературного языка в целом, складывавшегося, как предполагает Л. П. Якубинский, под сильнейшим влиянием новгородских традиций. Иначе обстояло дело в тех диалектах, которые отразились в Радзивиловском и Академическом списках XV в. (дательный с предлогом к вместо дательного беспредложного). Все эти грамматические процессы (так же, как замены обстоятельственного творительного, местного беспредложных предложными оборотами) ставятся Л. П. Якубинским в связь с развитием субъектно-объектного строя предложения в общеславянском языке, с дифференциацией значений переходности и непереходности глаголов, с формированием залоговых отношений, с отграничением обстоятельств от дополнений. Беспредложный винительный становится падежом прямого объекта, дательный — косвенного объекта.

В связи с этими процессами приобретает большое значение и категория лица (в её противопоставлении категории не-лица) (ср. выражение её в формах род.-вин, дат. на -ови, в вокативе). К XV в. складывается в русском языке и категория одушевлённости.

В истории местоимений представляют интерес указания Л. П. Якубинского на переход от общеславянской трёхчленной системы указательных местоимений (сь, тъ, онъ; ср. современное сербск. oвaj maj онај) к более обобщённой двучленной, выражающей указание одним корнем -т- с дифференцирующей частицей э (тот этот; французск. celui-ci celui-là; немецк. dieser jener; но ср. вот и вон, как наследие старейшей эпохи). Трёхчленная система указательных местоимений, по мнению Л. П. Якубинского, в решении этого вопроса ещё не освободившегося от влияния стадиальных представлений Н. Я. Марра и гипотез Леви-Брюля, задерживается там, где устанавливается связь между ней и трёхчленной системой личных местоимений (в форме 3-го лица; ср. в латинском, грузинском). Древнерусский язык представляет промежуточную ступень от трёх к двум членам (сь, тъ онъ); в нём местоимение онъ уже личное, но еще и указательное местоимение.

Из других более мелких замечаний Л. П. Якубинского в отношении местоимений заслуживает упоминания отрицание артикля в русском языке и признание т, та, то в постпозитивном употреблении анафорическим местоимением, превратившимся в эмоционально-усилительную частицу по отдельным диалектам. Интересно также указание на оттенок коллективности, заключённый в мы (ср. мой).

Образование лексико-синтаксической категории прилагательных принадлежит ещё общеславянскому языку, но возникновение специальной морфологической категории прилагательных происходит уже в отдельных славянских языках — в связи с возникновением в общеславянском языке категории полных прилагательных и их

36

судьбой в дальнейшем развитии каждого языка. Образование полных прилагательных связывается многими исследователями с формированием категорий определённости и неопределённости в славянских языках. Л. П. Якубинский примыкает к этой теории. Местоимение и, ѧ, ѥ в его постпозитивном употреблении за именными формами выполняло указательно-релятивную функцию, указывая на определённый, известный предмет (ср. в Зографском евангелии). Но уже очень рано начался распад этих категорий. Причины этого сложны. Л. П. Якубинский делает ряд остроумных предположений. Прежде всего отсутствие члена и выражало и понятие неопределённости, и невозможность или ненужность применять в данном случае категорию определённости и неопределённости; например, в определениях собственных имён. Ведь понятие определённости есть лексико-синтаксическое понятие, так как определённость может быть дана в самом лексическом значении слов. Отсюда непоследовательность употребления полных и кратких форм в структуре имён: Новъгородъ, но Новый торгъ (Торжок), великъ день, но масляная неделя и т. п. (ср. во французск. языке Paris, но la Havre; Pâques, но la Trinité). Эта двоякая функция краткого прилагательного — неопределённость и нейтральность, — по мнению Л. П. Якубинского, ослабляла систему выражения определённости и неопределённости.

Кроме того, само прилагательное без всякого дополнительного оформления в виде члена иногда целиком определяло предмет, выражало его как определённый (например, притяжательное прилагательное сынъ Ярославль). И тут присоединение и, придавая узко специальные значения, было возможно: Всеволожая — жена Всеволода (ср. при суффиксе -ьск-: чудьска земля и чудьская земля).

Кроме того, различение категорий определенности и неопределённости смешивалось с дифференциацией теми же средствами категорий атрибутивности и предикативности. Предикат в именном сказуемом выступает сам по себе как признак, приписываемый или открываемый в уже известном, определённом предмете; в этом случае существительное, к которому относится прилагательное (подлежащее), оказывается всегда определённым для высказывающегося. Член здесь решительно излишен. Так противоположность предикативности и атрибутивности постепенно перевешивала противоположность неопределённости и определённости. Это объясняется чрезвычайной силой категории предикативности в языке. Однако в первом почерке Синодального списка Новгородской летописи, по мнению Л. П. Якубинского, ещё с необыкновенной последовательностью проведено древнее различие между членными и нечленными формами имен прилагательных ¹.

В системе древнерусского глагола Л. П. Якубинский даёт интересный, хотя и чересчур беглый и исторически недифференцирован-

¹ Эта глава „Истории древнерусского языка“ Л. П. Якубинского напечатана в виде отдельной статьи (Л. П. Якубинский, Из истории имени прилагательного) в вып. 1 „Докладов и сообщений Института языкознания“, 1952.

37

ный, очень упрощённый очерк развития категории вида. Исходя из характеристики индоевропейского состояния этой категории у Мейе, он изображает процесс вытеснения древней „внутрифлективной“ системы спряжения новой „внешнефлективной“, складывавшейся первоначально на почве выражения категории лица. Новое понимание временных отношений, приспособляя к себе старые видовые отношения в общеславянском языке, привело к смешению или объединению видовых и временных оттенков в системе прошедших времён — в формах аориста и имперфекта. „Образовавшиеся в общеславянском прошедшие времена сохраняют некоторые переживания видовой семантики“. Замечательною особенностью развития славянских языков было, как выражается Л. П. Якубинский, „сохранение“ (представление антиисторическое!) вида как живой категории, которая, естественно, стремилась найти себе новые формы выражения — в духе внешнефлективной системы спряжения, но не в окончаниях, нагружённых значениями лица и времени, а в префиксах, — и стать всеобщей глагольной категорией, охватывающей всю систему форм глагола. Приставки, вносившие первоначально конкретное — временное или пространственное — узкое ограничение в реальное значение глагола, затем в сочетании с глаголами, уже имевшими зачатки перфективности (в своём лексическом значении или в форме перфекта-аориста), начали нести обобщённую функцию предела, внутреннего ограничения действия. Однако конкретное течение этого процесса Л. П. Якубинским не воспроизводится. Доказательство того, что даже в древнейший период истории русского языка приставки уже выполняли частично видовую функцию перфективности, Л. П. Якубинский видит в широком развитии образований с суффиксами -ыва-—-ива- для выражения несовершенности действия от соответствующих глаголов совершенного вида (в Лаврентьевской летописи: съставливати, привязывати, управливати и т. п.). Любопытны некоторые наблюдения Л. П. Якубинского над употреблением в языке летописи форм настоящего-будущего времени в их видовой недифференцированности, особенно над образованием будущего составного как от глаголов несовершенного, так и совершенного вида. Преобладание приставочных форм аориста, по мнению Л. П. Якубинского, приводило к утрате аориста как живой категории.

Содержательна, но грешит как пережитком бывшего увлечения теорией Н. Я. Марра излишним уклоном к семантике глава, посвящённая проблеме образования морфологической категории залога в связи с развивавшимся ещё в общеславянском языке процессом сначала синтаксического и семантического, а затем фонетико-морфологического слияния -ся с глаголом. Здесь есть ряд интересных замечаний об обобщении частицы -ся за счёт -си и о смысловых лексических изменениях, осложнявших развитие залоговых значений в системе возвратных глаголов. Л. П. Якубинский иллюстрирует свои выводы параллелями из западно-украинских говоров по материалам из „Памятников галицко-русской народной словесности“ Ю. А. Яворского (Киев, 1916). История морфолого-синтаксических процессов, связанных с образованием категории возвратных глаголов, им не исследуется. Вся проблема повёрнута

38

в сторону семантики. Так как -си (ср. шёл себе, так себе, стал я себе на углу и т. д.) также обращало действие по направлению к субъекту, отгораживая субъект в какой-то мере от объекта или объектов, и этим функционально сближалось с -ся, превращавшим глагол в непереходный, то на этой почве происходит обобщение -ся и слияние функций -ся и -си, расширившее семантику возвратных форм (ср. показания современных северно-русских говоров, с преобладанием -си в форме возвратных глаголов и также данные западноукраинских диалектов с -ся и -си).

Процесс этот поддержан был и фонетически — редукцией и в безударном -си после гласного: осталаси осталась (ср. осталось), а рядом с этими формами стала употребляться форма остался.

Более самостоятельна глава „Из истории предлогов и союзов“. Здесь Л. П. Якубинский, отчасти смешивая язык с идеологией, излагает мысли о развитии категории причинности и форм её языкового выражения. По его мнению, „всеобщие связи внешнего мира“ в примитивном мышлении прежде всего отражаются как связи сосуществования (в пространстве, а затем и во времени); временные предлоги всегда восходят к пространственным, локальным. Осознание собственно причинных связей возникает на почве уже осознанных связей сосуществования в результате более глубокого и обобщённого понимания действительности как новый этап в истории мысли. Большинство предлогов, выражающих причинные отношения, восходит к предлогам пространственно-временным. Например, за (за мной дело не станет, за ветром ничего не слышно). В старославянских памятниках посредством за переводятся греческ. διὰ и ὑπερ; ср. зане, за что, за тем что. Ср. по (по болезни), потому что, распространившееся с XVII в.; в древнерусском почто; ср. понеже и т. п.; от (от работы спина болит), оттого, отчего, оттого что; ср. в древне-русском языке причинное употребление этих предлогов; ср. из, из-за, с, через.

С другой стороны, в ряде языков причинный союз созвучен со сравнительным: французск. сотте, немецк. dass, als и т. д.; ср. как, так как.

Ещё Потебня указал на генетическую связь отношений причины и следствия с отношениями сходства („следствие является лишь видоизменённым подобием причины“).

Причинные отношения неразрывно связаны с целевыми (латинск. propter — по причине, для; causa; французск. à cause de — для и à cause que — потому что). Ср. древнерусск. дѣля, дѣльма, ради, радьма с причинными и целевыми значениями; ср. для.

Ср. с XVII в. потому что и для того что в причинном значении и целевом.

Каузальность, по мысли Л. П. Якубинского, формируется в процессе осознания целесообразных, полезных действий. Сначала — нерасчленённое понятие цели-причины, затем происходит дифференциация понятий причины, цели и даже внутреннего интереса (ср. значение для).

39

Основными общими процессами, определяющими развитие грамматического строя русского языка в общеславянскую и общевосточнославянскую эпохи, Л. П. Якубинский считает: 1) постепенное развитие человеческой мысли от первоначальной конкретности к большей сложности, к отвлечению и обобщению, сказывающееся в преобразовании категорий числа, падежа, системы местоимений и числительных, в формировании категории прилагательных, в развитии отвлечённых глагольных времён, в изменении категорий вида и т. п.; 2) развитие субъектно-объектного строя предложения, отражающееся в развитии предложных конструкций, развитие новой системы внешнефлективного склонения и т. п.

Л. П. Якубинский во всех своих работах стремился показать, что „бесконечное развитие всепобеждающей человеческой мысли есть основное содержание развития любого языка и его грамматического строя в частности. Вот почему путь развития грамматического строя любого языка от первобытнейших времён к современному его состоянию есть путь развития всё более обобщённых грамматических категорий“.

Из этого общего обзора работы Л. П. Якубинского видно, как много в ней свежих наблюдений, тонких замечаний, отдельных обобщений, не всегда доказанных и даже не всегда достоверных, часто ошибочных, но всегда толкающих читателя к размышлениям и поискам новых фактов, к углублённому конкретно-историческому исследованию русского языка. Вместе с тем из сопровождающих этот общий обзор критических замечаний ясно, что работа Л. П. Якубинского лишена твёрдой методологической основы. В этой работе — при субъективном резком отталкивании автора от так называемого „нового учения“ о языке акад. Марра, кое в чём ещё сказываются объективные следы влияния этого „учения“ на теоретическую мысль Л. П. Якубинского (следы „теории стадиальности“ в развитии языка, неправильное понимание процесса скрещивания языков и его результатов, злоупотребление семантикой, отголоски смешения языка с идеологией). Поэтому необходимо строго критическое отношение и к общей историко-лингвистической концепции автора, и к отдельным его положениям.

 

Рейтинг@Mail.ru