Проблемы общего и германского языкознания. [Посвящается доктору филологических наук профессору Н. С. Чемоданову.] М.: Изд-во Моск. ун-та, 1978. С. 88—96.

Р. И. АВАНЕСОВ

К вопросам происхождения и развития русского литературного языка

В 1973 г. я выступил на VII Международном съезде славис­тов в Варшаве с докладом «К вопросам периодизации истории русского языка», в котором один из разделов был посвящен цер­ковнославянскому вкладу в ис­торию русского литературного языка1. Позднее Ф. П. Филин опубликовал статью2 на близкую тему, в которой он выразил со­мнения в правильности или точ­ности некоторых моих положе­ний. В некоторых случаях я сам подал повод к этому, так как, ограниченный объемом доклада, не мог коснуться всех вопросов; в других случаях сомнения воз­никли, как мне кажется, в резуль­тате известного недопонимания. В нижеследующих строках я хочу внести необходимую ясность в свою точку зрения.

Классический старославян­ский, или — как более предпоч­тительно его назвать — древне- церковнославянский, язык возник на южнославянской этнической почве как книжно-письменный культовый язык болгарских, ма­кедонских славян. Однако вскоре он перерос в книжно-письменный литературный язык южных и восточных славян (а в древней­шую эпоху также и части запад­ных славян). Появились церков­нославянские языки разных изво-

1 Славянское языкознание. VII Между­народный съезд славистов. Доклады советской делегации. Варшава, 1973, август. М., 1973.
2 Филин Ф. П. Об истоках русского литературного языка. — «Вопр. язы­кознания», 1974, № 3.

88

дов — сербского, «русского» (восточнославянского), среднеболгарского, — которые впитали в себя в боль­шей или меньшей степени элементы языков соответст­вующих славянских народностей.

В X—XI вв., к которым относятся древнейшие из со­хранившихся славянских памятников письменности, не­сомненно, существовали в качестве особых языков как древнерусский (древневосточнославянский), так и древнеболгарский языки. Поэтому упрек Ф. П. Филина в том, что некоторые лингвисты «считают, что старо­славянский3 и древнерусский языки в сущности были не языками, а диалектами одного общеславянского языка» (с. 9), я к себе отнести не могу.

Исторические данные свидетельствуют о том, что историко-этническое самосознание восточных славян было сложно. Восточные славяне осознавали племенное членение с его различиями в обычаях и языке. В то же время они объединяли лишь часть восточных славян понятием «Русь», противопоставляя ее остальным вос­точным славянам. Позднее понятие «Русь» было рас­пространено на всех восточных славян. Появилось про­тивопоставление Руси ляхам, чехам, болгарам (дунай­ским) и т. д. Однако одновременно существовало — и это надо подчеркнуть — также сознание славянского единства в отличие от иноязычных племен и народнос­тей — угров, волохов, чуди, веси, мери, карелов и др.

Итак, в X—XI вв., несомненно, существовали древне­русский (древневосточнославянский) и древнеболгар­ский языки, обслуживающие соответствующие народ­ности.

Однако древнецерковнославянский язык, возникший на южнославянской болгаро-македонской основе, позд­нее в качестве церковнославянского языка приобрел функции если не общеславянского, то во всяком случае общеюжно- и восточнославянского письменного, литера­турного языка. Самостоятельные народно-разговорные языки продолжали развиваться и отделяться друг от друга. Со своей стороны, церковнославянский язык при-

3 Кстати говоря, термин «старославянский» двусмыслен и потому малоудачен. Я предпочитаю ему термины «древнецерковно­славянский», если имеется в виду функциональный аспект, и тер­мин «древнеболгарский», если подчеркивается его историко-этни­ческий субстрат.

89

обретал на разных частях славянской территории окрас­ку того или иного языка, появились его разные «изво­ды». В функциональном отношении он был «своим», славянским (в отличие от латыни в Польше!). По своему строю, в частности по фонологической системе и флексии, он был, особенно в древнейший период, бли­зок к народному языку. Нетрудно заметить, что эти мои утверждения мало похожи на то, что приписывает мне Ф. П. Филин: «...старославянский язык в древней Руси, как и у других славян, был своим, родным языком», и далее еще раз: «... старославянский язык был родным для восточных и южных славян» (с. 10, разрядка моя. — Р. А.). Понятие «родной» ассоциируется с историко-эт­ническим родством и потому непригодно для применения понятия «старославянского» языка как южнославянского в своей основе к древней Руси. У меня говорится, что церковнославянский язык был чуждым для древней Ру­си в историко-этническом отношении и был «своим» (не родным!) в культурно-историческом отношении, потому что был славянским. Поэтому я, как и Ф. П. Филин, совершенно разделяю приводимое последним высказы­вание Н. И. Толстого о том, что «восточные славяне осознавали не только противопоставленность разговор­но-русского и церковнославянского языков, но и южно­славянское происхождение последнего» (с. 3). Да, вос­точные славяне осознавали функциональное различие «разговорного» и церковнославянского языков и гене­тическую историко-этническую чуждость последнего, как южнославянского по отношению к своему родному язы­ку как восточнославянскому. «Свой», не чуждый язык и родной язык — понятия принципиально и глубоко раз­личные.

Нет нужды доказывать, что ко мне не относится и приписываемое Ф. П. Филиным некоторым лингвистам мнение о том, что «старославянский и древнерусский языки в сущности были не языками, а диалектами одного общеславянского языка, только применявшимися в раз­ных сферах жизни» (с. 9).

В своей статье я затрагиваю лишь вопрос о церков­нославянском вкладе в историю русского литературного языка. Поэтому, естественно, я не касаюсь вопроса о собственно-древнерусском литературном языке с народ­но-разговорной основой. В этом вопросе я не был по-

90

следователей, предпочитая называть оба письменных языка двумя типами книжно-письменного языка, сохра­няя термин «литературный» для более поздней эпохи. Однако сейчас я думаю, что можно согласиться с Ф. П. Филиным и теми, кто разделяет ту же точку зрения, и считать, что всякий обработанный, заранее подготовленный или традиционно сложившийся текст от­ражает систему определенного литературного языка. Поэтому нельзя отказать в литературности не только языку «Русской правды», но и языку ранее сложивших­ся в устной речи правовых установлений, которые потом письменно фиксировались в документах типа «Русской правды». Больше того, нельзя отказать в литератур­ности языку фольклора (впадая в конфликт между эти­мологией слова «литературный» и исключительно устным оформлением фольклорного произведения)4. Язык фольклора эпохи древней Руси до нас не дошел. Но нет сомнений, что фольклор был широко развит и язык его был обработан и отточен.

Теперь о том, существовал ли в древней Руси один, два или больше литературных языков.

Язык любого текста (записанный на магнитофоне или письменный памятник) непосредственно изучается как самостоятельный, имеющий свою систему. Сопоставле­ние результатов изучения ряда текстов (например, языка в ряде населенных пунктов или языка разных па­мятников) дает возможность или отождествить их (най­ти в них одну систему), или установить ряд вариантов системы (иначе — ряд микросистем), входящих в одну более общую систему (макросистему), или, наконец, признать наличие ряда систем (т. е. языков), иначе — квалифицировать наличие одного языка, или одного язы­ка в нескольких вариантах, или, наконец, установить наличие двух языков.

Итак, понятие «язык» имеет не одно значение. По­этому систему, выводимую из анализа данного источ­ника, изучаемого в самом себе, можно квалифицировать как язык, а системы, выводимые из изучения ряда ис­точников в результате сопоставительного анализа, можно квалифицировать как один или более языков. В первом

4 Об обработанности как признаке литературного языка и возмож­ности отнести к нему язык фольклора я писал еще в 1953 и по­следующие годы.

91

смысле для древнерусской эпохи можно признать нали­чие: 1) церковнославянского языка, южнославянского в своей основе; 2) делового, юридического языка; 3) фоль­клорного языка. Деловой, юридический язык и язык фольклора не только имели восточнославянскую основу, но и были восточнославянскими по своему характеру, хотя в силу своей традиционности были более архаиче­скими в отдельных своих элементах по сравнению к на­родно-разговорной, в основе диалектной речью. Это три разных языка в первом смысле слова5.

Эти «языки» обслуживали одно общество, но были разграничены функционально. Один из них обслуживал сферы культа, церкви, философии, науки, высокой рели­гиозной поэзии, другой — внутренней и внешней дипло­матии, правовых и экономических отношений, третий — народную поэзию и народное словесное художественное творчество в целом. Эти «языки» не были абсолютно разграничены между собой, а взаимодействовали, порою очень интенсивно и неодинаково в разные периоды. На­пример, церковно-книжные элементы проникали в язык деловых и юридических памятников, и даже в язык фольклора. С другой стороны, элементы народно-раз­говорной диалектной речи с древнейших пор окрашивали язык церковно-книжных памятников, бытовавших у вос­точных славян. В частности, в них отражается фонетика, а также морфология народной, диалектной речи, порою также элементы лексики.

В этой ситуации, принимая к тому же во внимание значительную близость фонологической системы, флек­сии и основного словарного состава церковнославянско­го языка, к древнерусскому, как мне кажется, более приемлемо не применять понятие языка во втором смыс­ле, т. е. следует говорить о типах литературного языка, а не о самостоятельных языках. Однако, как это ни странно, этот вопрос нельзя считать принципиальным: все дело в том, в каком значении употреблять термин «язык»: используя его в первом значении, можно говорить о двух или нескольких языках, во втором — об одном языке в разных своих функциональных разновидностях.

5 Употребляя в дальнейшем термин «язык» в кавычках, я имею в виду первое из указанных выше его значений.

92

Следует четко разграничивать функциональное про­тивопоставление: церковнославянский (деловой, юриди­ческий), фольклорный «языки» и историко-этническое противопоставление южнославянский/восточнославян­ский. То и другое осознавалось уже в древности. Но эти точки зрения принципиально различны и не могут рас­сматриваться в одном плане.

Наконец, следует иметь в виду, что за разными лите­ратурными «языками» или разными типами литератур­ного языка стоял древнерусский народно-разговорный, диалектный в своей основе язык, который тесно взаимо­действовал с ними: образованные и грамотные люди, пользовавшиеся церковнославянским или деловым письменным языком, одновременно были носителями одного из народно-диалектных разновидностей древне­русского языка, при этом границы между всеми этими «языками» были открыты. Поэтому следует учитывать не только соотношение между церковнославянским, де­ловым и фольклорным «языками», но и их отношение к народно-разговорному языку:

Все эти «языки», или функциональные типы языка (включая народно-диалектный язык как язык обиходно- бытового общения), тесно взаимодействовали, оказыва­ли друг на друга влияние, были в большей или меньшей мере «открытыми» и проницаемыми системами по отно­шению друг к другу. Церковнославянский язык (или тип языка), в особенности в таких жанрах, как житийный, повествовательный, принимает элементы фольклорного языка (или типа языка); фольклорный, деловой и юриди­ческий, народно-диалектный языки (или типа языка) в большей или меньшей мере принимают элементы цер­ковнославянского.

О дальнейшей судьбе церковнославянского и народ­но-разговорного языков здесь я не буду говорить, так как этот вопрос, хотя и очень кратко, был изложен в упомянутом моем докладе. Отмечу лишь, что именно благодаря близости церковнославянского языка к дру­гим типам языка древней Руси многие элементы строя

93

церковнославянского языка (генетически южнославян­ские) не только сохраняются в развивающемся книжно- письменном русском литературном языке, но и приобре­тают значительную продуктивность, содействуя его обо­гащению. Это относится в особенности к словообразо­ванию, синтаксису, к утверждению целых категорий, таких, как причастия и деепричастия, к усвоению слов в южнославянском звуковом облике и т. д. Напомним, что русский литературный язык — единственный среди славянских литературных языков, пронесший тысяче­летнюю традицию церковнославянского языка. «Славя­низмов» в нем, конечно, очень много. Но тщетно мы будем пытаться возводить их к X—XI вв.: таких ничтож­ное меньшинство. Преобладающая их часть развилась на Руси и в России в разные эпохи, вплоть до современ­ной, и отсутствует у южных славян. Это объясняется именно близостью взаимодействующих «языков», пол­ным освоением читающей и пишущей Русью церковно­славянского наследия. Любопытно, что в XVIII в. наши переводчики с западноевропейских языков широко поль­зовались калькированием при помощи словообразова­тельных церковнославянских моделей.

Несколько слов об идентификации, или разграниче­нии, языков. Тождество, или близость, языков, на наш взгляд, определяется в основном строем языка и, ве­роятно, в первую очередь фонологической системой и морфологией. Ф. П. Филин, напротив, считает, что «при определении различий между языками показания лекси­ки являются очень важными, если не определяющими» (с. 11). Естественно, что поэтому он оставил без внима­ния следующее мое замечание: «Отличия между цер­ковнославянским языком «русского» извода и народным языком восточных славян в принципе были таковы же, как и отличия между церковнославянским языком бол­гарского или сербского изводов и народными языками болгар и сербов. В том и другом случае отличия эти оп­ределялись функцией старославянского языка как языка прежде всего богослужения, а также языка высокой церковно-религиозной литературы, культуры, науки» (с. 6). Церковнославянский язык включал в себя огром­ное количество грецизмов, как переведенных, так и каль­кированных, слов с отвлеченно-философским, богослов­ским значением для передачи сложных абстрактных

94

понятий сложными синтаксическими конструкциями, так­же нередко отражающими синтаксис греческого языка. Всего этого в равной мере не было в народных языках как восточных славян, так и болгар и сербов. Если бы можно было предъявить сложный церковнославянский текст простому человеку древней Руси или Болгарии, то можно быть уверенным, что он не понял бы его. Но озна­чает ли это, что книжный и народный языки суть разные языки? Ответить на этот вопрос можно так: разные, если считать решающими лексические различия; один и тот же, если признать первенствующее значение общности или близости фонологической системы и флексии. Я стою скорее на второй точке зрения. Для меня «глокая кузд-ра» Щербы, которую приводит Ф. П. Филин, — русское словосочетание («прилагательное + существительное») лишь с незнакомыми (в данном случае несуществующи­ми) основами. Попробуем предъявить носителю рус­ской диалектной речи следующее словосочетание, воз­можное в газетном тексте: «Интенсификация процесса интернациональной концентрации капитала». Поймет ли он его? Конечно, нет. Но означает ли это, что русская диалектная речь и язык газеты — разные языки? При одном из указанных выше пониманий языка можно дать утвердительный ответ. При другом — мы будем считать, что перед нами разные типы языка, обусловленные функ­циональными различиями обиходно-бытового общения носителей диалекта и газетного сообщения. Вторая точ­ка зрения, на мой взгляд, предпочтительнее.

И последнее замечание. Ф. П. Филин упрекает меня в том, что я, «вкратце упомянув об историко-этническом подходе», «полностью переключил свое исследователь­ское внимание на функциональную точку зрения» (с. 9). Но это естественно, так как я писал только о церковно­славянском вкладе в историю русского литературного языка. Если бы я коснулся историко-этнической пробле­мы, я переключился бы в область истории болгарского языка, что не входило в мою задачу.

Статья Ф. П. Филина очень своевременна, так как она заставляет вернуться к дальнейшему более глубоко­му исследованию проблемы истоков русского литератур­ного языка, но трудно согласиться, когда Ф. П. Филин пишет, что «различение историко-этнической и функцио­нальной точек зрения излишне» (с. 10). Ведь факт, что

95

древнецерковнославянский язык был южнославянским в своей основе. Не менее очевидный факт и то, что он стал функционировать в качестве одного из книжно-письмен­ных литературных «языков» (или типов языка) древней Руси. Поэтому различение генетической и функциональ­ной точек зрения нам представляется необходимым. В древней Руси, несомненно, осознавали этническое и языковое различие между Русью и южными славянами. Но также несомненно и то, что осознавалась славянская общность в отличие от неславян. Церковнославянский язык, близкий по своему строю к народному языку вос­точных славян, древнерусскими книжниками был освоен глубоко и с историко-культурной точки зрения был «своим», славянским. В древней Руси было три литера­турных «языка», или три типа литературных языков (если признать за «литературный» и язык фольклора, письменно не фиксированный). Между этими «языками», или типами языка, существовало тесное взаимодействие, и они были взаимно проницаемы. Взаимоотношения между ними в разные исторические эпохи неодинаковы. Современный русский литературный язык является пря­мым наследником существовавших в древней Руси лите­ратурных «языков», или типов литературного языка, в том числе единственным среди славянских языков пря­мым наследником (в культурно-историческом смысле!) церковнославянского языка, так как только в России традиция церковнославянского языка в течение почти тысячелетия была непрерывной. Значительная часть церковнославянизмов, или славянизмов, современного русского языка восходит не к южнославянскому источ­нику, а создавалась в древней Руси и России в разные эпохи, вплоть до новейшей. Поэтому нельзя говорить об основе современного русского литературного языка, не различая историко-этнический и культурно-исторический аспекты, южнославянский или церковнославянский язы­ки. В основе современного русского литературного языка лежит народный русский язык, церковнославянский язык «русского» извода, деловой и юридический язык, язык фольклора. Все эти элементы были «своими» в том смысле, что они бытовали в древней Руси уже в X—XI вв.

[96]
Рейтинг@Mail.ru