Н. В. Брагинская

Москва

ИЗ ПИСЕМ М.Л. ГАСПАРОВА*

Михаил Леонович говорил не раз и недавно повто­рил в интервью моим же студентам, что у него нет уче­ников, что он не преподаватель, потому что не умеет импровизировать и читает по бумажке. Но на самом де­ле ученики у него были. И формальные – защищавшие диссертации под его руководством, и неформальные – руководителем числился кто-то другой, и, главным об­разом, заочные – все те, кто признавал в МЛ учителя, хотя бы он и не подозревал об их существовании. Я ду­маю, что имею право назвать МЛ своим учителем в пе­реводческом ремесле. Этот необычный мастер не при­сваивал труд подмастерья, пройдясь по нему опытной рукой, а совсем напротив: присваивал имя подмастерья работе, которая почти полностью была выполнена им самим. Когда сразу после университета я сделала свой самый первый «пробный» перевод (это был Плутарх, его антикварные трактаты), Михаил Леонович прислал мне исправленную рукопись. Открыв конверт, я чуть было не упала в обморок: там не осталось ни одного моего слова. Стыд боролся во мне с самолюбием, и обе эти эмоции мешали читать черную от исправлений машинопись. Михаил Леонович предусмотрительно приложил к машинописи свое письмо:

* В настоящее время опубликована более полная подборка писем Михаила Леоновича за 30 лет: «Ваш М. Гаспаров...»: Из писем к Н. Брагинской (1972—2002) // Отечественные записки. Т. 28. 2006. № 1. С. 273—324.

Дорогая и многоуважаемая Нина Владимировна, пусть Вас не пугает вид этой редактуры: по-моему, пере­вод хороший, и мне хотелось бы, чтобы Вы его продол­жали. Вы переводите точно, случайных недосмотров я заметил всего два-три (да и то, может быть, это я ошибся: проверял я перевод только по тексту Дюбнера у Дидо), но очень чувствуется стилистическая неопытность – главным образом в двух приметах: а) Вы не стесняетесь нерусских слов в переводе, вроде «культ» или «момент», а их лучше избегать; b) фразы у Вас слишком отрывисты, а ведь по-русски их можно сцеплять друг с другом так же плавно, как и в греческом повествовании с его «мен – де»¹. Это несовершенства очень хорошо знакомые мне и по себе и по другим, их-то я и исправлял в первую оче­редь. <...>

Это начало первого урока, он продолжался и даль­ше, я не стану его цитировать, потому что нуждалась тогда в самых элементарных наставлениях, их и полу­чала. Но обращаю ваше внимание, например, на упо­минание того, по какому изданию проверялся перевод. В нескольких словах мне между делом преподаны были три нормы. Первая: редактор перевода обязательно читает оригинал, вторая: нужно думать, какое перед то­бой издание, не всякое годится; и третья: проверка лишь по одному изданию текста требует извинений. Еще одна примета гаспаровской критики – он непре­менно отнесет несовершенства к себе, разделит с вами ваши промахи. А напоследок прибегнет к своей разя­щей учтивости:

Не откажите просмотреть со вниманием мою правку – мне кажется, что что-нибудь в ней может Вам и приго­диться; но, конечно, не считайте ее за догму, иное я так и не смог удовлетворительно перевести, например, «госи­ев»². Если мне удалось Вас не отпугнуть, и Вы согласны переводить дальше, – позвоните или напишите мне.

И чтобы навсегда покорить вас ничем не заслуженным доверием и почтительностью:

Мне немного совестно занимать Вас переводом, отвлекая от оригинальной работы, но я все же искренне думаю, что для читателя наши переводы – очень доброе дело, а для нас самих – немалая польза.

Весь Ваш М. Гаспаров.

15.7.72

Мне в эту пору только что исполнилось 22 года, за ду­шой ничего, кроме дипломного сочинения. Какая такая «оригинальная работа»?! И посмотрите: «наши перево­ды», «для читателя». Выходит, Гаспаров и вчерашняя студентка делают общее «доброе дело», и есть для кого его делать, для читателя! Я долго сидела и смотрела на эти слова. Думала ли я о каком-то читателе, ворочая тяжелые словари в дымной летней Москве? Ничуть! Я думала только и исключительно о самой себе. О том, что, оставшись без работы, без «места», надо найти применение своему образованию, а там и хоть какой-то заработок. Но мне предложен другой взгляд на мои за­нятия, совершенно иная перспектива, куда более ши­рокая и достойная. Разве это не урок?

И к машинописной страничке приписка от руки: «А одна ошибка все-таки есть – город Феры Вы где-то пе­ревели как остров Феру».

Как вы думаете, после этой приписки, чему я научилась? Я научилась: 1) всякое географическое название и собственное имя немедленно проверять по справочни­кам, 2) частные ошибки других не ставить во главу уг­ла, а помещать их в post scriptum.

В 1972 г . Гаспаров не был знаменит и окружен харисмой, как Аверинцев. Но как ни была я глупа, я все-таки сообразила, что общение с МЛ — это даром

доставшееся мне сокровище, и письма его хранила. Увы, не все. Я нашла сейчас 120 писем и убористых от­крыток, думаю, есть и еще, особенно частой была пере­писка в течение тех 12 лет с 1975 по 1987 г., когда у ме­ня не было телефона. Прочитать отрывки из писем МЛ я решила потому, что замечала: когда вспоминают ушедших, начинают с «я познакомился...» и никак не могут от этого «я» уйти, невольно много говорят о себе. Мне хочется этого избежать, я постараюсь далее читать из писем только общеинтересные вещи. Но совсем уб­рать адресата тоже не получится. Я продолжу тему пе­реводов. Прошло 13 лет, Михаил Леонович – редактор моего перевода четырех книг из «Истории Рима» Тита Ливия:

Дорогая Нина Владимировна,

пишу Вам почти тотчас после Вашего звонка, поэтому наши письма могут и повстречаться. Мне кажется, что я сталкивался с Вашей проблемой, когда переводил не­сколько цитат из Тацита и одну из Саллюстия для при­мечаний к Светонию и для «Ист. всемир. лит-ры». Эти несколько фраз были едва ли не самыми мучительными в моем опыте (мучительнее, пожалуй, было лишь редак­тирование Фукидида, и по той же причине). Нужно было передать, что на фоне традиционной риторической глад­кости Саллюстий и Тацит звучали нарочито резко и уг­ловато. Но в традиции русских переводов никакой рито­рической гладкости не было, фона не имелось, и рез­кость-угловатость рисковала выглядеть обычной халат­ной небрежностью, к которой давно привык страдалец-читатель русских переводов древних прозаиков. Прихо­дилось вмещать в одну фразу и ощущение гладкости, и ощущение ее нарушения: это была каторга. Мне кажется, что и Вы стремитесь к тому же: дать почувствовать одно­временно и традицию (которой по-русски нет) и личные уклонения Ливия от нее (которые тоже приходится от-

крывать напряжением собственных стилистических чувств). Это, конечно, подвиг, который на пространстве нескольких больших книг кажется фантастичным.

Мне кажется: стоит ли эта игра свеч? На перевод Сал­люстия или Тацита и я бы решился принести в жертву остаток жизни. Но Ливий? Так ли уж он отличен от Ци­церона, чтобы стараться передать специфику Ливия, ко­гда мы еще не имеем удовлетворительного (навязшего в ушах) русского Цицерона? По моему субъективному впе­чатлению разница между ними невелика: если бы Цице­рон взялся писать римскую историю (что-то такое он по­думывал), мне кажется, у него получилось бы похоже. Ливий был многословнее и благодушнее, у него была «млечная полнота», но, полагаю я, и млечная плавность тоже. Пожалуй, редактируя, я представлял себе такого Цицерона на покое, добравшегося до нового для себя жанра. Может быть, я неправ. Но представить себе Ливия не то что антиподом, но даже осторожным исправителем Цицерона я не могу: по-моему, он перед ним благоговел. Смутные воспоминания о том, что я читал о Ливии в ис­ториях римской литературы, этому не противоречат.

Мне было бы очень интересно услышать, как Вы са­ми формулируете своеобразие Ливия и его отход от Ци­церона («Цицерон», в конце концов, не конкретное имя, а символ традиционной риторики в целом). И, конечно, я с радостью пойду за Вами, если уловлю Вашу цель. Наво­дит грусть только то, что это наше старание, скорее все­го, останется островом в инородном море. Даже Поздня­кову я не смог отредактировать так, чтобы это было вполне похоже на Вас, хотя и старался. Гусейнов под редакцией Кнабе будет еще дальше. А второй том с Пуни­ческими войнами будет таким монолитом сергеенков­ского стиля, который худ ли, хорош ли, но целен и сти­листически редактироваться вряд ли будет³. Вообще бы надо было подождать его явления и ориентироваться на него, зажав зубами собственные стилистические вожде-

ления: была бы по крайней мере однородность. Но те­перь не до того.

Простите за многословие: это от удовольствия бесе­довать с Вами. Пожалуйста, постарайтесь быть здоровы и благополучны: болеть бывает нехорошо. Низкий поклон Диме.

Весь Ваш М. Гаспаров

22.7.85

За год перед этим я писала МЛ, что Ливия мне перево­дить трудновато. Чтобы передать речь консула, кото­рый призывает без пощады рубить диких галлов, чтобы речь его была зажигательной, надо что-то подобное, «воинственное», впустить в себя, иначе слов-то не най­ти. И Михаил Леонович ответил:

Нина Владимировна, а разве над Титом Ливнем нужно перевоплощаться именно в его вояк и трибунов? Я, ка­жется, в таком положении пытаюсь перевоплощаться (простите за гиперболу) скорее в пожилого ритора, кото­рый имеет такие-то представления о вояках и трибунах, и это обходится гораздо легче. <21.8.84 >

Я прочитала в «Вопросах литературы» статью Н. В. Вулих «Поэт без поэзии» с критикой работы Гаспарова «Поэт и поэзия в римской культуре»⁴ и ответом его на эту критику под названием «Поэзия без поэта»⁵ и напи­сала о своих впечатлениях. Вот что МЛ ответил:

...Диалог с Вулих имел свою историю. Отделом критики там заведует человек по имени Ломинадзе (и по отчеству Виссарионович), я с ним когда-то имел несколько забав­ных разговоров, когда старый В. Адмони захотел, чтобы я написал рецензию на посмертную книгу Т. Сильман «О лирике», отказать я не мог, а книга мне решительно не нравилась. Я написал так, что это было совершенно понятно каждому (кажется, кроме Адмони), но все слова были только лестные⁶. Ломинадзе кипятился и говорил

«почему Вы прямо не выскажете вашего отношения к книге?», а я отвечал: «читателю не интересно мое отно­шение к книге, а интересно, стоит ли ее читать самому; а Вы мое отношение поняли?» – «Понял». – «Ну, вот, будем думать, что и читатель поймет». Оба мы, кажется, друг друга позабавили, но после этого я туда не показывался. Вдруг он звонит, напоминает о себе, говорит: «мы полу­чили такую-то статью, не напечатать ее мы не можем, но не попробуете ли Вы написать парную к ней, только ни­кому не говорите, потому что неизвестно, как к этому отнесется начальство». Я написал, а начальство отнеслось неожиданно хорошо: думаю, потому, что я написал в полтора раза короче, чем мне было позволено. На журнал я не подписан, видел публикацию пять минут, оценить редакционное послесловие не успел. Одно меня очень огорчило: в подлиннике статья Вулих была подписана Н. В. В., д.ф.н., профессор, председатель междунар. обще­ства «Овидианум» и еще что-то. Я и писал в расчете на такую предшествующую подпись. А теперь там только напечатано: Н. В. Вулих, Ухта, – и любой неспециалист подумает, что это я изничтожаю бедного провинциаль­ного преподавателя, а до послесловия с упоминанием зырян и Тютчева, конечно, не дочитает⁷. <...>

И последнее – самое главное, а потому самое корот­кое. Вы пишите: «я убедилась в своей лит. беспомощно­сти: нельзя питаться всю жизнь запасами начитанного в подростковом возрасте». Дорогая Нина Владимировна, я живу, не выходя из того же чувства, а последние годы – особенно: чувствую, что и прозаический и (особенно) стихотворный стиль у меня заштамповался, выскочить не могу, а читаю тоже только научную литературу. Ариосто я начал переводить, чтобы выскочить из шаблона, а кон­чил, сидя в новом шаблоне. Я думаю, что для таких ра­ботников, как мы, такое ощущение неизбежно. Я это пи­шу не для утешения – этим не утешишься, – а только чтобы заверить Вас, что очень хорошо Вас понимаю. Да-

вайте помогать друг другу по-прежнему, – если я смею так говорить.

Постарайтесь, пожалуйста, быть здоровы! Диме низкий поклон.

Весь Ваш М. Гаспаров.

29.7.85

Некоторые мысли или забавные истории из писем я потом, лет через 15—20, прочитала заново в «Записях и выписках». Думаю, и другие адресаты МЛ обнаружили то же самое. А к некоторым темам МЛ возвращался не­однократно и в тех письмах, которые посчастливилось получать мне. Это мысли о науке, искусстве, творчестве.

Дорогая Нина Владимировна,

вот теперь я буду знать, что это у Пуанкаре с его «хотя потом пригрезившееся и должно быть доказано для дру­гих» взял мой Ярхо⁸ свое представление о научности. Он прямо пишет (не помню, есть ли это в опубликованных отрывках), что научность есть не форма познания, а фор­ма изложения: как пришел к своему тезису сам ученый, откровением, интуицией или индукцией, это всегда не­известно (даже ему самому) и недоказуемо, но чтобы со­общить этот тезис своим ближним, он должен пользо­ваться только индукцией, т.е. демонстрацией фактов, и дедукцией, то есть логическими выводами из них, пото­му что только это более или менее единообразно в пси­хологии разнообразных людей. Конечно, я тоже так ду­маю, и конечно, даже по своему стиховедческому опыту я знаю, какая не подлежащая обсуждению область – пси­хология творчества. Мое отношение к Ярхо намного проще, чем Ваше аналогичное: просто я его эпигон, вполне в том сознателен (сам смеюсь про себя, когда в разговоре говорю цитатами из него – как только что), и стараюсь только об одном – чтоб не скомпрометировать такой оригинал таким списком⁹. Угрызений совести о

том, что мне самому пришлось и приходится писать не­научного (хотя бы все предисловия и послесловия об ан­тичных писателях), у меня очень много и очень сильных; я стараюсь замаливать их тем, что я делаю по стиховеде­нию. Творческих способностей я в себе не чувствую на­чисто, именно поэтому смолоду сбежал в науку (и в пе­реводы) как в «область изложения», и, конечно, именно поэтому боюсь за свое существование, когда вижу, как люди творческие ведут себя не по правилам, предписан­ным Пуанкаре. От этого страха я и написал то в высшей степени ненаучное письмо, за которое еще раз прошу у Вас прощения: не надо мне было его писать. Но что та­кие вещи, как у О. М. Ф. и даже Голосовкера¹⁰ не имеют права на существование, – этого, видит бог, у меня не было и в мыслях, и я даже думаю, что не было и в словах: если Бы поняли это так, Вы ошиблись. Переписка ее с Б. П.¹¹ производит сильное впечатление сопоставлением двух очень несхожих отношений творцов к своему твор­честву. Я связал это с разницею предметов их творчества; но, конечно, это может объясняться и тысячею других психологических причин, о которых и рассуждать нече­го. Боюсь, что для выявления отношения Тынянова к своему научному творчеству таких ярких документов не существует – по крайней мере, при нас и для нас. (Рад, что его рассказы Вам не непонравились; Вы представляе­те, конечно, с каким напряжением ожидал я Вашего письма.)

21.08.84.

В начале августа я получила письмо, в котором бы­ли перепечатанные на машинке из журнала «Звезда» (1930, № 6) четыре рассказа Тынянова («Друг Надсона», «Лев Толстой», «Бог как органическое целое», «Цеци­лия»). Это было вскоре после поездки на Вторые Тыня­новские Чтения в Резекне, где довелось провести в об­ществе МЛ несколько дней подряд в почти не умол-

кающей беседе. МЛ не раз присылал мне свои перепе­чатки особенно понравившихся ему литературных ред­костей. На перепечатке Тынянова было написано: «это – как материал к теме “Тынянов как режицкий¹² человек в Петербурге”. Если Вам не понравится, то можно вы­бросить». «Напряжение», с которым ожидался мой от­вет, связано с опасениями, что я не разделяю литера­турных вкусов МЛ. Может быть, сегодня, когда автори­тет суждения МЛ так высок, сильное желанье найти, с кем разделить отношение к этим рассказам, выглядит неправдоподобно. Но, как вспоминает Е. Витковский (я наткнулась на его слова во всемирной паутине), в 1985 году на юбилей Гаспарова в ЦДЛ пришло вместе с юбиляром и мемуаристом 17 человек... Перепечатки МЛ были почти всегда на особо тонкой бумаге. Думаю, что МЛ рассылал их по трем-пяти адресам.

Дважды с интервалом лет в пятнадцать МЛ писал мне о любимой картинке с зайчиком и мишкой, а по­том включил ее описание в «Записи и выписки»¹³.

Дорогая Нина Владимировна,

у меня на стенке висит картинка из детской книжки-раскраски (подлинник давно сносился, это уже вторая прорисовка с нее, сделанная моей дочерью, — до того я не могу с ней расстаться): берег речки, на берегу с удочками и ведерками — зайчик и мишка, зайчик удит из речки и опускает рыбку в свое ведерко, а мишка удит из зайчико­ва ведерка и опускает рыбку в свое, и оба поглощены своим делом до полного восторга. В небе солнышко, и тоже смеется. Ближним я объясняю: зайчик – это я в ка­честве стиховеда, а мишка – это я в качестве античника. Материал стиховедения – настолько сырой и непознан­ный, что с ним чувствуешь себя до некоторой степени первопроходцем и первоупорядочивателем, и это дает некоторое ощущение своего права на существование. А в

античной филологии всегда помнишь, что идешь по ты­сячам дорожек, выбираешь путь свой сам, но направле­ния все протоптаны уже так давно, что никто и не пом­нит, какой Эразм протаптывал их первый. Это я пишу в оправдание своих ощущений, что у меня «грехи», а что «замаливание».

Тут нужно пояснение. Михаил Леонович писал, что свои популярные работы, например предисловия к книгам Вергилия или Овидия, он как грехи «замалива­ет» стиховедческими работами, чистой наукой. Усво­ившая некогда идею служения «русской читающей публике», я забеспокоилась и написала, что, мол, я-то, Вами наученная, «грехом» считаю свои собственные ис­следования, а когда готовлю к публикации и коммен­тирую неопубликованные работы покойных ученых – О. М. Фрейденберг или Я. Э. Голосовкера, или перевожу, или комментирую, в общем, когда делаю какую-то служебную работу, то это я «грехи замаливаю». Ведь «публика» гаспаровские предисловия-послесловия чи­тает с восторгом, а к стиховедению не подходит на пу­шечный выстрел. И я спрашивала с пугающей меня ныне прямотой: «Что санкционирует в Вас то, что Вы делаете? Если не нужды читающей публики, то идеал научности как таковой? А публики никакой нет? Или идеал научности как раз то, что публике нужно, да она об этом не знает?» Гаспаров отвечал:

Перед публикой у меня угрызений совести нет, видимо, потому, что я знаю: через сколько ведерок рыбка ни пройди, всё равно в конце концов она попадет на сково­родку именно к публике и кому-нибудь да пригодится. («Нуллюс эст либер там малюс, ут аликва парте нон про­сит», – сказал Плиний Старший, который читал все кни­ги¹⁴.) А вот перед «идеалом научности», вероятно, есть,

хотя понял я эту разницу только теперь, прочитавши Ва­ше письмо.

Мне начинало казаться, что публикация специальных работ в России — род самообольщения, что всему суж­дено кануть без пользы, а «кому-нибудь да пригодится» для меня тогдашней звучало недостаточно «духоподъемно». Мариэтта Омаровна Чудакова (в письме ниже «М. О. Ч.») в разговоре характеризовала мои сомнения как «большевистский синдром», имея в виду стремле­ние быть полезной «всем».

«Большевистский синдром», — писал на это МЛ, — слова хлесткие, но, кажется мне, очень точные, и даже более точные, чем хотела М. О. Ч. Когда пролетарская культура начиналась, то у нее было живое ощущение, что история работает на нее, что поэтому бояться истины ей не при­ходится, ни в естественных науках, ни в общественных, и рвалась к этой истине очень нелицемерно. А когда эта пролетарская культура у нас парализовалась с середины 30-х гг. в тех формах, в которых и посейчас стынет, то, конечно, страх перед истиной и наукой расцвел так, как (изблизи кажется) мало когда бывало. Во мне этот син­дром действует еще в допараличном варианте: поэтому мне кажется, что мало-кому-интересные стиховедческие истины, которых я ищу, всё равно идут на пользу «всем». А зачем русские читающие «все» не таковы, какими мы их себе воображаем, – от этого и мне бывает (все чаще) так же неуютно, как и Вам. Когда я начинал писать в сво­ем популярном стиле, то никакую «публику вообще» я, при своей необщительности и неопытности, перед собою не видел, а представлял себе самого себя в возрасте, ска­жем, 10-го класса или 1-го курса, очень живо помнил, че­го мне тогда нехватало и почему, и старался для этого «бывшего себя» написать то, что мне, наконец, удалось понять¹⁵. Видимо, этот бывший «я» с его интересами на­ходил отголосок и в тех читателях, которым нравились мои предисловия и послесловия. Но теперь это должно быть уже не так, и Аверинцев уже однажды деликатно

спрашивал меня, почему это я пишу так, как будто хочу опровергнуть в читателях какие-то романтические пред­рассудки, тогда как на самом деле в них таких предрас­судков давно уже нет. Он, конечно, преувеличивает, просто круг таких читателей с такими предрассудками, вероятно, понизился до того уровня, до которого Аве­ринцев обычно не опускает взгляд, а с ними понизился и я. Но писать мне стало тревожнее, и когда я пишу или делаю доклад, то иногда мне кажется, что это я исследую публику: что ей интересно и что банально из того, что мне под силу ей сказать. Иногда результаты бывают не­ожиданными до смешного. Но это уж предмет для мел­ких разговоров, а сейчас мне только хочется сказать, что Ваша фраза, если я правильно ее понял, – «Видимо, когда перестал интересовать вопрос, что я могу, так как пото­лок достигнут и ощущается, – вопрос “для чего” и “для кого” стал особенно актуален, отсюда и эти рассуждения и вопросы», – меня тоже касается очень близко.

Спасибо Вам, что Вы не обиделись на мои письма: мне тяжело было думать, что вдруг я лишусь возможно­сти говорить и переписываться с Вами об этих трудных предметах.

<...> в пятницу 14-го у нас первое заседание сектора, после которого примерно с часу до четырех я надеюсь быть свободным, а если Вам удобнее любое другое время и место, то я к Вашим услугам всегда и с радостью. Заод­но верну Вам с благодарностью О. М. Ф.—Б. Л. П.¹⁶ Над этой книгой и помимо ее я не раз вспоминал ту ее статью, о которой Вы докладывали в Резекне: как она могла писать четко и программно, когда хотела и успевала¹⁷. Насчет пентаметра и прочей метрики я готов говорить без конца, но Вы уже знаете, что именно по античной метрике я сам темнее, чем по всякой другой, так что Вы мне не очень верьте.

<От руки> На машинке я пишу потому же, почему и Вы, и не раз уже был огорчаем упреками, что это невеж­ливо.

Будьте благополучны!

Ваш искренний М.Г.

8.9.84.

Между тем славу и авторитет принесли Гаспарову книги для широкой публики: «Занимательная Греция» и «Записи и выписки». Эти два шедевра кое-что объе­диняет: в них автор спрятан, упакован и скрыт в пере­сказы чужих книг, чужих слов, чужих острот. Но ока­зывается, что его голос преображает эти оболочки чу­жого и старого в новое, небывалое и личное. Об этом напишу когда-нибудь еще. А сейчас хочу привести приписку МЛ к письму от 29.7.85:

Я уже несколько лет забываю Вам сказать: мне случилось купить мифологический словарь Рошера (полный, кроме какого-то предпоследнего выпуска), и если по Вашим делам он понадобится Вам быть под рукой, то он в Ва­шем распоряжении¹⁸. Для чего я сделал такую странную покупку, – в этом, если наберусь духу, покаюсь в какой-нибудь другой раз. Еще раз самого Вам хорошего!

Дело в том, что более двадцати лет тому назад МЛ за­думал сделать новый перевод Аполлодоровой «Мифо­логической библиотеки» и снабдить его систематиче­ским изложением-комментарием греческой мифоло­гии. Эта работа осталась далеко не завершенной, и о ее незавершенности он в последние годы жалел.

А за несколько лет до того МЛ пытался и меня при­охотить к жанру изложений для юношества. Вообще, перечитывая его письма, я многому удивляюсь и среди прочего, от скольких предложений я отказывалась, а МЛ не уставал предлагать мне попробовать и то и это. Эту его роль – вовлекать в профессиональное дело, «да­вать работу» – хочу отметить. Не знаю, многим ли была она видна, но думаю, что не немногим.

У меня к Вам явилось еще одно предложение, в высшей степени необязательное, но может быть, оно вызовет Ва­ше любопытство: «античность для Детгиза». Это так

странно, что требует исторического вступления. Очень много лет назад я попробовал начать книгу под услов­ным заглавием «Новый Элиан», или что рассказывали греки и римляне о своих героях и мудрецах, для россий­ского юношества представленное М. Г., кандидатом лю­бословия». Таланта писать для детей, по самым автори­тетным отзывам, у меня нет, но в Детгизе в исторической редакции оказалась женщина по имени Г. А. Дубровская, любящая античность и очень рвущаяся донести ее до детского читателя в каком-нибудь нестандартном виде; и так как некоторая нестандартность – это все, что в моем опыте было, то она ухватилась за него, и книгу эту мне писать-таки придется. Тем временем в Детгизе откры­лась, ни много ни мало, новая редакция эстетики, и она перешла туда, чтобы придумать новые способы доводить до несовершеннолетних античную культуру. Ликвидацию античной безграмотности естественно начинать с мифологии; и она на днях спросила меня по телефону, нет ли у меня мыслей о том, как получше и понестан­дартней затеять книгу или книги по античной мифоло­гии, и не знаю ли я лиц, кто бы взялся за это и не засу­шил. Мыслей у меня не было (кроме той, что для млад­шего и старшего школьного возраста надо делать две со­всем разные книги), а из лиц я, конечно, подумал в пер­вую очередь опять о Вас. Если мысль о просвещении де­тей и юношества не вызывает у Вас априорно безогляд­ного ужаса, то подумайте об этом. Если не захотите связываться сами, то Вам будут благодарны и просто за со­вет или рекомендацию любых предметов, идей и лиц, чем необычнее, тем лучше. Не думаю, чтобы можно бы­ло придумать что-то новое для самого первого ознаком­ления с именами и сюжетами; но для средних и старших школьников, вероятно, можно было бы писать и о том, что такое мифологическое мышление, и о том, как люди доходили до его понимания, с привлечением каких угодно культурных явлений, до Цветаевой включитель­но (гипербола, но небольшая). Я в мифологии человек чужой и здесь бесполезен. А помочь хотелось бы: редак-

торша эта производит на меня необычно хорошее впе­чатление. Если решитесь дать ей консультацию, я сооб­щу Вам ее телефон и прочее; а если найдете в себе доста­точно авантюризма, чтобы самой в это ввязаться, я буду очень рад за детей-читателей. Мне кажется, чтоб писать научно-популярно, нужно только две вещи: во-первых, помнить, как ты сам был начинающим читателем и по каким ступеням осваивал мировую культуру, чего тебе нехватало и что тебе было нужнее всего; а во-вторых, умение или хотя бы желание мыслить и писать ясно и просто. Если у Вас есть первое, то очень советую воспользоваться этим предложением в качестве упражнения для второго. Если у Вас нет первого, то, конечно, лучше не мучиться. Подумайте.

Простите меня за то, что я сбиваю Вас с толку то тем, то другим. Это не только доброжелательство, а и серьез­ная уверенность в Ваших силах. И, если угодно, в Вашей нестандартности. <последняя фраза добавлена от руки>

16.3.1980

Ваш М. Гаспаров.

МЛ вел большую переписку. Многое постепенно будет публиковаться, и мы увидим, я уверена, что вся­кому МЛ старался написать так, чтобы письмо согрева­ло душу, при помощи ли небольшого комплимента, понимания проблем собеседника или просто помеще­ния адресата в своего рода рамку особости и исключи­тельности.

5.1.90. Дорогая Нина Владимировна, под Новый Год мне пришлось для одного справочника по Нобелевским премиям писать заметку о Моммзене¹⁹, и я прочитал в одной книге заключительный параграф его завещания, который произвел на меня впечатление. Он просит родных препятствовать появлению его биографий и во всяком случае не давать для них материалов. «При всех видимых моих успехах я не добился в жизни того, что нужно. Внешние обстоятельства заставили меня быть

среди историков и филологов, хотя и мое образование и, вероятно, мои способности к этим наукам были недоста­точны <NB по образованию он был doctor iuris>, и чувст­во малости сделанного мною не покидало меня всю жизнь». Далее приблизительно: кроме того, всем своим самым внутренним и, может быть, самым лучшим, я хо­тел быть гражданином, а в том народе, к которому я при­надлежу, можно быть только служащим. Людям об этом незачем знать. «Пусть читают мои книги, пока они нуж­ны, а каким я был или должен был быть, это их не каса­ется»²⁰. Мне захотелось поделиться прочитанным, и вдруг оказалось, что не с кем, как с Вами²¹. Простите, ес­ли докучливо. Доброго Вам здоровья, а Диме и сыну низкий поклон.

Весь Ваш М.Г.

Но иногда и самому МЛ нужна была душевная под­держка, а у меня был маленький сын, я мало где быва­ла, почти ничего не писала и не переводила, с МЛ ни­где не «пересекалась».

21.12.90

Дорогая Нина Владимировна я спросил Олю Седакову²²: «Как Нина?» – ответила: «когда я ее видела, кажется, бы­ла радостна». – «Благодаря сыну?» – «Кажется, да». По­звольте пожелать Вам того же и в Новом году – кажется, это единственное доброе пожелание, которое можно вы­сказать, не впадая в злую иронию. У меня кончающийся год был неудачлив, несмотря на бегство в Ин-т русского языка и на поездку к американским коллегам. В первые месяцы – неожиданная «выручательная» работа на сто­рону, в средние – доделка двух старых научно-популяр­ных книг, в конце скопилось столько несделанных пла­новых работ, что уже не плакать, а смеяться хочется – как в анекдоте о сиракузских налогах²³. А главное, наверно, другое. Рахманинов говорил: «я на 85% музыкант, на 15% человек»; я, казалось мне, тоже мог бы сказать: «я на 85% ученый...»²⁴; но в последние годы этот процент ученого во мне начинает быстро сокращаться, а процент человека

(надеюсь) расширяется, но гораздо медленнее: в зазоре остается душевный вакуум, и от него очень неприятно. В «Комc. правде» написано, что в Чите явилось общество «За выживание» – в поддержку бедствующей советской медицине: я предлагал расширить смысл заглавия и всту­пать туда поголовно.

Будьте только здоровы, Нина Владимировна, а Диме и сыну – поклоны.

Неизменно Ваш М.Г.

Однажды, сравнительно недавно, Михаил Леонович прислал мне письмо или передал записку (это письмо или записку я пока не нашла) с просьбой, к которой я отнеслась как к выражению самого полного доверия. Сомневаюсь, что такая просьба могла тиражироваться, хотя, как знать? МЛ очень во многих отношениях не был похож на обычных людей. Он написал мне, что чувствует некоторую убыль своих способностей и зна­ет, что когда-нибудь наступает такой момент, когда че­ловек становится не творческим, бесплодным, окосте­невшим, но сам уже не в состоянии этого понять. Он попросил меня, когда такой момент наступит в его жизни, сказать ему об этом. Эту просьбу мне выполнять не пришлось.

1. Греческие частицы, с помощью которых подчеркивается про­тивопоставление, параллелизм и сопричисление в синтаксисе сложного предложения.

2. Сложность состояла в том, что у греческого слова hosios есть традиция «христианского» перевода, «преподобный», но язы­ческий контекст Плутарха – речь идет об избрании ритуально чистых людей из знати для отправления некоторых жреческих

функций – такой перевод делала невозможным. Был избран перевод «освященные».

3. Н. А. Позднякова, Г. Ч. Гусейнов и некоторые другие, сравни­тельно молодые, переводчики редактировались мэтрами, Г. С. Кнабе, М. Л. Гаспаровым, В. М. Смириным; а второй том трех­томника был уже давно переведен ленинградским историком М. Е. Сергеенко (1891—1987), которой ко времени подготовки издания было за 90.

4. Гаспаров М. Л. Поэт и поэзия в римской культуре // Культура древнего Рима. Т. 1. М.: Наука, 1985. С. 300—335. То же: Гаспа­ров М. Л. Избр. труды. Том I. M.: Языки русской культуры, 1997. С. 49—81.

5. Гаспаров М. Л. Поэзия без поэта // Вопросы литературы. 1985. № 7. С. 192—199.

6. Это мастерство «лестной критики» продемонстрировано и в публикуемых отрывках в адрес адресата писем. Германисты, лингвисты и литературоведы Т. И. Сильман и В. Г. Адмони были преданными супругами, огорчить вдовца М. Л. так же не мог, как и написать иное, чем думал. См.: Гаспаров М. Л. Ли­рика науки (Т. И. Сильман. Заметки о лирике) // Вопросы литературы. 1978. № 7. С. 263—269.

7. В Послесловии от редакции сказано с аллюзией на известные строки Фета, что «к зырянам пришел теперь не только Тют­чев», но и вице-президент Международного общества Ovidianum (Вулих, ленинградский профессор, переехала в Ухту). В конце номера, где сообщаются сведения об авторе, полностью перечислены также все научные регалии Натальи Васильевны.

8. «Мой Ярхо» — это Борис Исаакович Ярхо, 1889—1942, медиевист и создатель методологии точного литературоведения.

9. Ср.: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 330.

10. Ольга Михайловна Фрейденберг (1890—1955), филолог-классик, профессор ЛГУ, философ культуры, я занималась (и продолжаю заниматься) публикацией ее наследия; Яков Эммануилович Голосовкер (1890—1967), филолог-классик, пере­водчик поэзии, писатель и философ, его рукописи я также го­товила к печати.

11. Речь идет о книге переписки Б. Л. Пастернака и О. М. Фрей­денберг (1910—1954), вышедшей в 1981 г. в Англии и США. У меня был экземпляр, и я его всем давала читать.

12. Режица – старое название Резекне.

13.  См. «Записи и выписки». С. 314.

14. «Нет книги настолько никчемной, чтоб хоть чем-нибудь не пригодилась». Слова Плиния Старшего переданы его племянником, Плинием Младшим в описании образа жизни этого книгочея (Ер. 3.5.10). – Письма Плиния Младшего / Изд. подгот. М. Е. Сергеенко и А. И. Доватур. Л., 1982. С. 46.

15. Ср. «Записи и выписки». С. 312.

16. См. выше о переписке Фрейденберг и Пастернака.

17. «Система литературного сюжета», статья-манифест, написана в 1925 г., опубликована мной в кн.: Монтаж: Литература. Искус­ство. Театр. Кино. М.: Наука, 1988. С. 216—237. Хочу заметить, что слово «успевала» прозвучало для меня неожиданно. Мож­но подумать, что МЛ говорит, будто в других работах Фрей­денберг торопилась и недостаточно старательно работала. Од­нако «Система литературного сюжета» – статья чисто теорети­ческая, декларативная, почти без материала. И «успевала» мо­жет относиться только к «скорости» (=глубине) мышления.

18. Многотомная, по сей день самая подробная энциклопедия греческой и римской мифологии, созданная с прославленной немецкой тщательностью конца 19 – первой трети 20 века: Ausfürliches Lexicon der Griechieschen und Romischen Mythologie, hrg. von Roscher W. H. 1884—1937.

19. Теодор Моммзен (1817—1903), немецкий историк, Нобелев­скую премию получил по литературе в 1902 г. за «Римскую ис­торию». Он был предпочтен Льву Толстому. Заметка о Момм­зене под названием «Поэзия истории» (подозрительно напо­минает «Лирику науки», см. письмо от 29.7.1985 и наше примеч.) помещена в альманахе: Круг чтения. 1992. М., 1992. С. 124—125.

20. Ср. «Записи и выписки». С. 375—376.

21. Спустя две недели МЛ поделился прочитанным и с Марией?Луизой Ботт (письмо от 18.01.1990).

22. Известный ныне поэт и моя подруга с юности, Ольга Алексан­дровна Седакова, участвовала вместе с МЛ в семинарах по по­этике на дому у А.К. Жолковского, много с ним переписыва­лась, а в «Записях и выписках» (С. 137—138) есть целая серия ее снов «о писателях».

23. «Дионисий наложил на сиракузян побор; они плакались, взы­вая к нему, и уверяли, что у них ничего нет. Видя это, он при-

казал взять с них и второй побор и третий. Но когда, потребо­вав еще большего, он услышал, что сиракузяне над ним смеют­ся и издеваются у всех на виду, то распорядился прекратить побор: “Коли мы им уже смешны, – сказал он, – стало быть, у них уже впрямь ничего больше нет”». — Плутарх. Изречения царей и полководцев, 20.5 (175Е). Перевод М. Гаспарова.

24. Слова Рахманинова приводятся в воспоминаниях: Добужин­ский М. В. [Воспоминания о С. В. Рахманинове] // Памяти Рах­манинова. N. Y.: Изд-во С. Сытиной, 1946. С. 177—178. Вариант этого фрагмента вошел в «Записи и выписки» (С. 229), но толь­ко жестче и пессимистичней: «процент человека не нарастает».