ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

За последние пять лет Георгий Васильевич Краснов (далее сокращенно — Г. В.) издал четыре книги, отражающие его главные научные интересы: «Сюжеты русской классической литературы» (2001), «Н. А. Некрасов в кругу современников» (2002), «Болдино. Пушкинские сюжеты» (2004), «Этюды о Льве Толстом» (2005). Некоторые предварительные итоги: обновленная терминология («сюжетная ситуация» и др.), уточненные и осмысленные факты русской литературной жизни XIX (в основном) века, важные текстологические коррективы, прокомментированные стихотворные и прозаические произведения (среди них «Война и мир»), введенные в оборот мемуарные и другие документы.

В так называемом советском литературоведении были «бойцы идеологического фронта» и были «труженики тыла». Эти последние, кто больше, кто меньше, по камушку, «по словечку» (так называлась одна из замечательных статей Г. В. о Некрасове) складывали фундамент, без которого не стоят никакие самые замечательные строения.

Кстати насчет строения. В это еще не ушедшее от нас время рост ученого привычно измерялся отрезком от кандидатской к докторской (бывали, правда, гордецы, отвергнувшие общую мерку). Кандидатскую диссертацию Г. В. защитил в 1949 г. по «Севастопольским рассказам», а докторскую в 1966 г. — о Льве Толстом в контексте русской литературы XIX века. Между этими вехами являлись исследователю и другие «герои» — Добролюбов, Чернышевский, Короленко, Горький... Структурообразующим (точнее, жизнеобразующим), кроме Толстого, стал все же Некрасов, чуть позже — Пушкин. В случае органического, т. е. не конъюнктурного научного труда бывает трудно определить, кто кого выбирает: исследователь интересующую его тему или тема — подходящего для себя исследователя, так взаимно нужны они оказываются друг другу. Основная тема, которою занялся Г. В., определялась послевоенными веяниями и выражалась категорией «народность». Высшей формой ее, по канону соцреализма, признавалась «партийность», но вот что любопытно: родственные в соцреалистической теории, эти категории конфликтовали в реальной научной практике. Одна притягивала к себе «просто учеников», а другая — «лучших учеников», по градации шварцевского Дракона.

Статья Г. В. «Изображение народной жизни в поэме Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”» (1958) в нераздельности народного хора открыла неслиянность отдельных голосов (идея многоголосия самой поэзии Некрасова в том же 1958 г. была провозглашена в известной статье Б. О. Кормана). Школа «Севастопольских рассказов» и школа Великой Отечественной войны формировали новый склад мышления, далекий от идеологического монологизма.

Многоголосие не только тема Г. В. или даже лейтмотив (см. его книгу о Толстом «Герой и народ» 1964 г.), оно — качество научного стиля, отрицавшего всем существом своим наличие единственно верного учения. В научных работах Г. В. не ощущается стремления (почти маниакального у нынешних «концептуалистов») закрыть тему. Напротив, исследователя влекут новые горизонты, ему самому не ясные, только брезжущие дали. Не потому ли у Г. В. так много учеников, не столько наученных, сколько вовлеченных им в бесконечный процесс познания?

Сегодня принято жаловаться на «эпистемологическую неуверенность», переживаемую гуманитарными науками. Это понятно, когда ушла одна догма, а на ее месте еще не утвердилась окончательно другая. По работам Г. В. не видно, чтобы он испытывал от этого какой-то дискомфорт. Принципиальный адогма-тизм позволяет ему сегодня перепечатывать старые работы, не вычеркивая оттуда Радищева, Добролюбова, Чернышевского, Ленина... Как тогда, так и теперь ученый идет от реальной истории («какой ее нам Бог дал», по слову Пушкина), от реального художественного текста, не укладывая их в прокрустово ложе догматической конструкции.

Не только последняя книга Г. В., но и подавляющее большинство его работ — этюды, в которых живет ощущение незавершенности, открытости бытия, жизненного и художественного. Отсюда уважение к самой истории, в том числе к истории филологии, свидетельство чему мемуарно-историографические концовки четырех названных выше книг. Что особенно ценно в современной «сюжетной ситуации», когда филология настойчиво стремится осмыслить самое себя, а значит, и свое давнее и недавнее прошлое.

Ред.