Л. А. Дмитриев, Я. С. Лурье, А. М. Панченко

ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

I

В 1946 г., незадолго до своей смерти, видный советский филолог академик А. С. Орлов опубликовал статью «Мысли о положении работ по литературе русского средневековья»¹. Статья эта стала своеобразным научным завещанием ученого. Призывая к перестройке литературоведения русского средневековья, А. С. Орлов говорил о необходимости «нового подхода» при стилистическом исследовании древнерусских памятников, который дал бы возможность «довести эмоциональную художественную сущность до нашего восприятия и познания». При изучении литературы русского средневековья он рекомендовал привлекать «параллельные процессы иноземных культур» (упоминая как пример работы А. Н. Веселовского). Наконец, важнейшей задачей исследователей русского средневековья он считал «пересмотр существовавшего до сих пор репертуара памятников». Подобно ученым XIX в. (Н. Тихонравов, Андрей Попов и др.), советские исследователи должны «разойтись по книгохранилищам и в каждом из них перечесть в подлиннике весь состав, рукописный и старопечатный». На этой основе должны быть созданы новые издания основных памятников, показательные «для всей жизни каждого памятника, начиная протографом и кончая его вариациями», издатели которых, готовя тексты, должны «иметь в голове ясное представление о путях их собственно литературного ведения в монографическом исследовании». «Предстоит переиздать все уже изданное и издать все неизданное, для чего требуется создать обильные новые кадры». Главной задачей исследователей древнерусской литературы А. С. Орлов считал обновление и подготовку «полнейшего под-

¹ ИОЛЯ, № 47, 1946, с. 89—93.

бора памятников для истории русской литературы». «Вот этот подбор и должен быть доведен до объема современной потребности путем тщательной проработки текстового состава книгохранилищ. В процессе этой проработки и сформируются новые кадры медиевистов, которые дадут новое содержание целым отделам истории литературы, а старое — обновят переосмыслением», — писал А. С. Орлов².

Работа исследователей древнерусской литературы за последние тридцать лет может рассматриваться как посильное осуществление завета А. С. Орлова. В последние десятилетия в нашей стране необычайно возрос интерес к древнерусской культуре: развернулась собирательская деятельность (экспедиции за рукописями, поиски старинных икон), в широких масштабах стали восстанавливаться и реставрироваться погибшие в Великую Отечественную войну 1941—1945 гг. и пострадавшие от времени архитектурные памятники и ансамбли далекого прошлого, началось настоящее паломничество в центры древнерусской культуры (Киев, Чернигов, Новгород, Псков, Владимир, Суздаль и др.). В этом своеобразном «возрождении» древнерусских историко-культурных ценностей, имеющем большое патриотическое значение, велика заслуга академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, возглавляющего в настоящее время советскую школу исследователей древнерусской литературы, школу, завоевавшую первое место в мировой медиевистике.

Русская дореволюционная наука имела богатую и плодотворную традицию изучения славяно-русской письменности. Были обнаружены (особенно в конце XVIII и второй половине XIX в.) многочисленные памятники древнерусской литературы, созданы ценные обобщающие труды Ф. И. Буслаева, Н. С. Тихонравова, А. Н. Веселовского, В. Н. Перетца; исследование летописных памятников было поставлено на новую почву в трудах А. А. Шахматова.

Однако методологическая ограниченность старой филологической науки определила и ряд серьезных недостатков в работах по древнерусской литературе. Не был по-настоящему поставлен вопрос о месте древнерусской литературы в русской литературе в целом; непоследовательно и далеко не достаточно ставился вопрос о связи литературы XI—XVII вв. с историческим процессом и социальными отношениями. Постановка этих вопросов в советской литературоведческой науке связана с деятельностью основанного в 1933 г. Сектора древнерусской литературы в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) АН СССР. Со дня основания Сектора в нем работали А. С. Орлов, В. П. Адрианова-Перетц, И. П. Еремин, М. О. Скрипиль. Помимо сотрудников Сектора, вокруг него группировались специалисты по истории древнерусской литературы, культуры, древнерусского языка

² ИОЛЯ, № 47, 1946, с. 89—93.

как Ленинграда, так и других городов (Н. К. Гудзий, В. Л. Комарович, М. Д. Приселков, Н. Н. Воронин и др.). Основным печатным органом Сектора стали «Труды Отдела древнерусской литературы», продолжающие выходить и теперь (к настоящему времени вышла 31 книга ТОДРЛ, с 1955 г. ответственным редактором «Трудов» является Д. С. Лихачев). На страницах этого издания печатаются исследования и публикации специалистов по история русской литературы X—XVII вв. Советского Союза, ученых-славистов зарубежных стран. Одной из первых важных работ вновь созданного Сектора было написание томов многотомной академической «Истории русской литературы», посвященных литературе X—XVII вв. К этой работе с самого начала был привлечен Д. С. Лихачев (поступивший в Сектор древнерусской литературы в 1938 г.). Молодого исследователя интересовали большие теоретические проблемы: исторические предпосылки возникновения и развития древнерусской литературы, связь литературы с искусством, общие принципы текстологии и издания текстов. Эти вопросы, как и целый ряд других проблем истории древнерусской литературы, получили отражение в основных трудах Д. С. Лихачева, написанных в последующие десятилетия. Древнерусская литература привлекает ученого не только как историческое прошлое, лежащее в основе русского духовного наследия, но и как часть живой культурной традиции. В книгах и многочисленных статьях Д. С. Лихачева рассматриваются, по существу, все аспекты литературного процесса первых семи веков существования русской литературы.

Исторические предпосылки возникновения литературы в раннефеодальном древнерусском государстве, роль ее в жизни государства, закономерности литературного процесса были рассмотрены ученым в монографии «Возникновение русской литературы» (М.—Л., 1952). Дальнейшую разработку и уточнения эти вопросы получили в книге «Развитие русской литературы X—XVII веков. Эпохи и стили» (Л., 1973). Автор убедительно показывает, что потребность в литературе на Руси вызывалась исторической действительностью: переходом государства от общинно-патриархального строя непосредственно к феодальному, минуя рабовладельческую стадию. Это обусловливало процесс ускоренного развития литературы и ряд других специфических ее черт. Для первоначального этапа древнерусской литературы особенно важен вопрос о литературном влиянии, о связи с византийской и южнославянскими литературами. Исследователь подробно характеризует сложность и многообразие форм проявления этого процесса, показывает, что речь должна идти не о «влиянии» Византии на Русь, а о процессе перенесения, трансплантации культурных явлений Византии на русскую почву. При этом перенесенное явление на новой почве начинало приобретать иной характер, Получало местную окраску. Нельзя поэтому, подчеркивается в книге, механически делить древнерусскую литературу на «ори-

гинальную» и «переводную» — так называемая «переводная литература» становилась органической частью национальной традиции. В связи с проблемой литературных взаимодействий автор определяет литературу церковнославянскую как «литературу-посредницу», связывающую национальные славянские литературы с византийской.

С проблемой литературных влияний тесно связан вопрос о так называемом «втором южнославянском влиянии» в конце XIV—XV в. Этот вопрос рассматривается в ряде работ Д. С. Лихачева. Исследователь приходит к выводу, что в стилевом сходстве литературы и искусства этой эпохи на Руси и в странах южного славянства нужно видеть, вопреки давней традиционной точке зрения, не одностороннее воздействие южного славянства на Русь, а такое культурное явление, которое было обусловлено предвозрожденческими течениями того времени. Влияние было взаимным: многие сходные явления, как явления, свойственные эпохе Пред-возрождения, возникали в разных странах одновременно, но независимо друг от друга.

Решая вопросы возникновения и развития древнерусской литературы, ученый много внимания уделяет фольклору Древней Руси. Прекрасное знание литературных, летописных и историко-документальных памятников дало исследователю возможность сделать ряд плодотворных наблюдений, высказать убедительные предположения о характере и составе древнерусского фольклора, не сохранившегося в дошедших до нас источниках.

Среди дошедших до нас многочисленных памятников русской литературы X—XVII вв. есть произведения, которые особо характерны для своей эпохи, представляют собой классические образцы древнерусской литературы. Это «Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Задонщина», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Повесть о Тверском Отроче монастыре», «Повесть о Горе-Злочастии». Есть в древнерусской литературе и наиболее яркие авторы — Владимир Мономах, Иван Грозный, протопоп Аввакум. Этим памятникам и авторам Д. С. Лихачев посвятил либо специальные монографии, либо обстоятельные статьи. Целую отрасль медиевистики составляют работы ученого о «Слове о полку Игореве».

«Повесть временных лет» занимает важнейшее место в работах Д. С. Лихачева по истории русского летописания. В 1950 г. она была издана в академической серии «Литературные памятники». Большой двухтомный труд — не только тщательное, выполненное на высоком научном уровне издание текста произведения с переводом его на современный русский язык (в соавторстве с Б. А. Романовым), но и обстоятельное историко-филологическое исследование «Повести временных лет».

На «Поучении» Владимира Мономаха и других его сочинениях, включенных в Лаврентьевскую летопись, Д. С. Лихачев подробно

останавливался при работе над «Повестью временных лет»; опубликованы также отдельные статьи о творчестве Мономаха, который интересует исследователя и как государственный деятель, и как писатель, и как человек.

«Моление» Даниила Заточника привлекло внимание ученого своей социальной остротой и особенностями стиля. Д. С. Лихачев приходит к выводу, что автор «Моления» принадлежал к категории княжеских «милостников», которые происходили из самых различных слоев зависимых людей. Именно для этой среды, показывает он, характерна и специфическая социальная позиция Даниила Заточника, и стиль произведения, близкий к скоморошьему балагурству и в то же время не чуждый книжным традициям. Изучая стиль «Моления», исследователь приходит к интересным выводам и по истории устной поэзии XII—XIII вв.

«Повесть о разорении Рязани Батыем» рассматривается ученым в составе цикла повестей «О Николе Заразском» как часть этого рязанского цикла, связанная с ним и идейно, и художественно.

Творчеству Ивана Грозного как писателя Дмитрий Сергеевич посвящает несколько работ. Прежде всего его интересует стиль сочинений Грозного. Эмоциональность стиля, резкие переходы от пышной церковнославянской речи к грубому просторечию и брани обусловлены самим характером Ивана IV как человека, являются частью его поведения. «По своему свободному отношению к литературному творчеству, — замечает Д. С. Лихачев, — Грозный значительно опередил свою эпоху, но писательское дело Грозного не осталось без продолжателей. Во второй половине XVII в., через сто лет, его талантливым последователем в чисто литературном отношении явился протопоп Аввакум, недаром так ценивший „батюшку“ Грозного царя»³. И так же, как в творчестве Ивана Грозного, в наследии Аввакума ученого более всего привлекают проблемы творческого своеобразия, особенности его неповторимого стиля.

Исследование таких произведений, как «Повести о Петре и Февронии», «Повести о Тверском Отроче монастыре», «Повести о Горе-Злочастии», а также «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона и «Хождения за три моря» Афанасия Никитина составило содержание вышедшей в 1975 г. книги Д. С. Лихачева «Великое наследие. Классические произведения литературы Древней Руси». В предисловии к «Великому наследию» говорится: «Эта книга — не история древней русской литературы и даже не обзор важнейших памятников древней русской литературы. Как видно из заглавия, она касается только памятников литературы Древней Руси, которые могут быть названы классическими»⁴. И все же этюды об этих произведениях — не отдель-

³ Сочинения царя Ивана Васильевича Грозного. — В кн.: Лихачев Д. Великое наследие. М., 1975, с. 287.
⁴ Там же, с. 5.

ные фрагменты, а главы единого повествования о древнерусской литературе.

На «Слове о полку Игореве» в той или иной связи исследователь останавливался уже в ранних своих работах⁵, но специально этим памятником древнерусской литературы он начал заниматься позже. В 1949 г. вышло подготовленное им издание «Слова» в малой серии «Библиотеки поэта», а в 1950 г. — издание «Слова о полку Игореве» в серии «Литературные памятники». В том же 1950 г. в академической научно-популярной серии была издана книга «Слово о полку Игореве. Историко-литературный очерк». Тогда же были опубликованы две его большие статьи: «Исторический и политический кругозор автора „Слова о полку Игореве“» и «Устные истоки художественной системы „Слова о полку Игореве“»⁶. В этих статьях автор устанавливает тесную связь «Слова» с русской действительностью XII в., показывает, что оно отразило феодальную и военную терминологию того времени, опиралось на высокую культуру устной речи.

Издание «Слова о полку Игореве» в серии «Литературные памятники» включало научную публикацию древнерусского текста с переводом его на современный язык, историко-литературные статьи и комментарии (к тексту произведения, археографический, к переводам), подбор поэтических переводов «Слова о полку Игореве» разного времени. Отметим строгий и вместе с тем смелый подход ученого к подбору хрестоматийных переводов «Слова». В этой книге он впервые поместил перевод Н. А. Заболоцкого, один из лучших поэтических переводов «Слова», с тех пор постоянно включающийся в издания этого памятника. Эта книга и по сей день остается самым авторитетным академическим изданием «Слова о полку Игореве». Здесь наиболее полно и точно обоснованы принципы воспроизведения текста. Обширный комментарий к памятнику — не только свод всего сказанного по «Слову» в русских и зарубежных его исследованиях к 1950 г., но в значительной степени собрание оригинальных, принадлежащих Д. С. Лихачеву толкований, большинство которых прочно вошло в науку о «Слове о полку Игореве».

Еще в 1941 г. ученый останавливался на вопросе о взаимоотношении «Слова» и «Задонщины»⁷, центральном при решении проблемы подлинности «Слова о полку Игореве». К этому принципиально важному вопросу он возвращается в нескольких статьях, написанных в период дискуссии о подлинности и древности «Слова». Среди них главное место занимает статья «Черты подра-

⁵ В частности, о «Слове» идет речь в книге «Национальное самосознание Древней Руси» (1945).
⁶ Слово о полку Игореве. Сб. исследований и статей. Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.—Л., 1950, с. 5—52 и 53—92.
⁷ Лихачев Д. «Задонщина». — Литературная учеба, 1941, № 3, с. 87— 100.

жательности „Задонщины“»⁸. Анализируя связь «Задонщины» со «Словом», автор одновременно рассматривает общую проблему «поэтики подражания». Сопоставляя сходные фрагменты «Слова» и «Задонщины», он показывает, что в «Задонщине» старая форма приспосабливается к новому содержанию. В этом произведении в противоположность «Слову» бросается в глаза однообразие стилистических приемов, композиционная вторичность, нарушение логики повествования в отдельных эпизодах. В книге «Великое наследие» так раскрывается сущность подражательности «Задонщины»: «Древнерусская литература не знает стилистических подражаний. Это связано с тем, что индивидуальные особенности стиля, стилистические особенности именно данного произведения не замечались. Индивидуальное начало в творчестве древнерусских писателей было приглушено. Особенности стиля того или иного произведения могли вызвать попытки заимствовать готовые формулы, отдельные выражения и образы, но не творческое их воспроизведение. „Задонщина“ — это не творческая стилизация, а механическое подражание»⁹. Исследование «поэтики подражания» существенно углубило и усилило аргументацию в пользу древности «Слова о полку Игореве». Необходимо подчеркнуть, что, разрабатывая проблему «поэтики подражания» в применении к «Слову» и «Задонщине», исследователь отнюдь не умаляет литературного значения самой «Задонщины»: «Для своего века „Задонщина“ — произведение стилистически яркое и своеобразное, но по отношению к „Слову о полку Игореве“ оно бледнее: светит отраженным светом»¹⁰.

В многочисленных работах по «Слову», опубликованных на страницах ТОДРЛ, в сборниках, в научных и литературных журналах, ученый затрагивает ряд проблем, касающихся поэтики произведения, его жанровой природы, литературных параллелей и т. п. Особенно много внимания он уделяет вопросу жанра памятника. Соглашаясь с тем, что в «Слове» сильно проявляется ораторское начало, автор устанавливает органическую близость «Слова» к двум жанрам устной народной поэзии — плачам и песенным прославлениям — слáвам: «„Слово“ близко к ним и по своей форме, и по своему содержанию, но в целом это, конечно, не плач и не слáва. Народная поэзия не допускает смешения жанров. «Слово“ — произведение книжное, но близкое к этим жанрам народной поэзии»¹¹. Жанровые аналогии «Слову» Д. С. Лихачев находит в ряде произведений более позднего времени — в «Слове о погибели Русской земли», в «Похвале роду рязанских князей», в «Похвале Роману Галицкому». Он приходит к заключению,

⁸ Русская литература, 1964, № 3, с. 84—107. См. также: Лихачев Д. Когда было написано «Слово о полку Игореве»? — Вопросы литературы, 1964, № 8, с. 132—160.
⁹ Лихачев Д. Великое наследив, с. 252.
¹⁰ Там же.
¹¹ Там же, с. 152.

что в «Слове» и перечисленных произведениях «мы имеем еще не сложившийся окончательно, новый для русской литературы жанр, жанр нарождающийся, близкий к ораторским произведениям, с одной стороны, к плачам и слáвам народной поэзии — с другой»¹². Эти наблюдения над жанровой природой «Слова» интересны не только для понимания данного памятника, но и для характеристики жанровых особенностей древнерусской литературы вообще.

Среди работ по «Слову о полку Игореве», опубликованных в 1950 г., мы упоминали книгу, вышедшую в академической научно-популярной серии. Этой книгой начинается ряд подготовленных Д. С. Лихачевым научно-популярных изданий «Слова», в число которых входит и издание «Слова» для школьников, оно иллюстрировано гравюрами В. А. Фаворского, отмеченными Ленинской премией 1964 г. К настоящему времени эта книга выдержала шесть изданий (первое вышло в 1952 г.).

По инициативе Д. С. Лихачева и под его редакцией вышли и выходят такие принципиально важные труды по «Слову», как сборники «„Слово о полку Игореве“ — памятник XII века» (М.—Л., 1962); «„Слово о полку Игореве“ и памятники Куликовского цикла» (М.—Л., 1966); «Словарь-справочник „Слова о полку Игореве“» (сост. В. Л. Виноградова; начал выходить в 1965 г., вышло 4 выпуска, издание продолжается). В 1975 г. Д. С. Лихачев возглавил работу Всесоюзного организационного комитета по проведению мероприятий, связанных со 175-летним юбилеем первого издания «Слова о полку Игореве». На Всесоюзной конференции, посвященной этому юбилею, он выступил с докладом «„Слово о полку Игореве“ и культура Древней Руси», в котором показал тесную связь образной системы «Слова» со стилем эпохи — стилем монументального историзма. В расширенном варианте этот доклад напечатан в журнале «Русская литература» (1976, № 2).

II

Важнейшее место в советском литературоведении и, в частности, в работах по истории древнерусской литературы, занимают вопросы текстологии и источниковедения. Разработка этих вопросов в нашей науке связана с развитием лучших традиций дореволюционной филологии и, в особенности, с трудами крупнейшего русского филолога конца XIX—начала XX в. А. А. Шахматова. Широкая археографическая деятельность, начавшаяся с 40-х годов, «тщательная проработка текстового состава книгохранилищ», к которой призывал А. С. Орлов и которая в значительной степени была осуществлена в последующие годы, — все это сделало осо-

¹² Там же, с. 156.

бевно настоятельными вопросы исследования истории текста памятников.

Интерес Лихачева к вопросам текстологии был связан с плодотворным влиянием на него трудов А. А. Шахматова. «Я не учился у Шахматова в университете и не мог учиться у него по возрасту, но я учился на его исследованиях и чту Шахматова в числе своих учителей», — писал впоследствии Лихачев¹³.

Он познакомился с исследованиями А. А. Шахматова еще на студенческой скамье; особенно внимательно он стал изучать труды русского ученого в 30-х годах, участвуя в подготовке к печати посмертных изданий его работ. Эти занятия определили темы первых трудов Д. С. Лихачева в области древнерусской литературы: его кандидатская и докторская диссертации посвящены летописанию¹⁴.

Исследователь подошел к летописи как литературовед, заметив в ней многое, на что не обращал внимания А. А. Шахматов. Однако в своей работе Д. С. Лихачев исходил из шахматовской методики и четко дифференцировал степень доказанности различных его построений. Восстанавливая древнейшее русское летописание, Шахматов шел от «Повести временных лет» и Новгородской I летописи. Его гипотеза о Начальном своде конца XI в., убедительно разрешавшая вопрос о взаимоотношениях между этими памятниками, являлась, по словам Д. С. Лихачева, «краеугольным камнем всех дальнейших изысканий Шахматова в области восстановления сводов, предшествовавших Повести временных лет»¹⁵. Иной характер носили построения Шахматова, относящиеся к более «глубоким» слоям первоначального летописания, в частности к гипотетическому Древнейшему своду начала XI в. и Новгородскому середины XI в. «В этой последней части работы А. А. Шахматова, — там, где он поневоле должен был решать все вопросы, — даже и те, на которые было почти невозможно ответить, — выводы его носили только предположительный и недостаточно обоснованный характер», — писал Д. С. Лихачев¹⁶. Предположению А. А. Шахматова о Древнейшем своде как основе киевского летописания Д. С. Лихачев противопоставил другое: в основе летописания лежал еще нелетописный памятник «Сказание о первоначальном распространении христианства» 40-х годов XI в.

¹³ См.: История СССР, 1967, № 2, с. 235.
¹⁴ Ср.: Лихачев Д. С. 1) Новгородские летописные своды XII в. (Автореферат). — НОЛЯ, 1944, т. III, вып. 2—3, с. 98—106; 2) «Софийский временник» и новгородский политический переворот 1136 г. — ИЗ, 1948, т. 25 с. 240—265. Докторская диссертация Д. С. Лихачева издана лишь частично в кн.: Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947.
¹⁵ Лихачев Д. С. Шахматов как исследователь русского летописания. — В кн.: А. А. Шахматов. 1864—1920. Сб. статей и материалов. М.—Л., 1947, с. 272.
¹⁶ Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947, с. 43.

Согласно построению ученого, новгородские известия Начального свода и «Повести временных лет» основывались не на письменных, а на устных источниках; самостоятельное летописание в Новгороде (использовавшее Начальный свод) началось в XII в.

Монография «Русские летописи и их культурно-историческое значение» не исчерпала интереса ученого к истории летописания. В 1950 г. он подготовил научное издание «Повести временных лет», а в последние годы неоднократно обращался в своих трудах к летописям как литературным памятникам и историческим источникам. Изучение русского летописания дало исследователю богатый опыт, значительно облегчивший ему работу по созданию монографического исследования «Текстология. На материале русской литературы X—XVII вв.» (М.—Л., 1962), одного из важнейших теоретических трудов ученого.

Термин «текстология» появился в русском научном языке уже в начале XX в., однако под текстологией, или «критикой текста» (по определению науки XIX в.), понимали прежде всего прикладную дисциплину, совокупность приемов, необходимых для подготовки памятника к научному изданию. Этот взгляд характерен даже для такого классического труда, как лекции по методологии русской литературы В. Н. Перетца. От характеристики теоретических методов в литературоведении В. Н. Перетц переходил к источникам и их изданию и уже в связи с эдиционными проблемами касался критики текста. Такая же точка зрения обнаруживается и во многих более новых работах по текстологии. В коллективном труде «Основы текстологии» (М., 1962) в центре внимания также подготовка издания текста, правила этой подготовки. По-иному подходит к предмету исследования Д. С. Лихачев. Для него текстология — «не прикладная дисциплина, ставящая своей целью правильное издание текста, а самостоятельная наука, изучающая историю текста произведений»¹⁷. Именно в этом основной научный пафос его книги. Текстология преследует цель «изучить историю текста памятника на всех этапах его существования — в руках у автора и в руках его переписчиков, редакторов, компиляторов, т. е. на всем его протяжении, пока только изменялся текст памятников»¹⁸.

Чем же вызывались изменения текста памятников? В старой текстологической науке было широко распространено представление о таких изменениях, как следствиях «порчи» текста, как о системе накопляемых ошибок. Для того чтобы восстановить текст памятника, исследователи считали необходимым разобраться в происхождении этих ошибок, обнаружить их источник и, установив первоначальный («очищенный») текст, издавать его. Но уже исследования крупнейших источниковедов и текстологов прошлого показали, какую важную роль играли сознательные изме-

¹⁷ Лихачев Д. С. Текстология, с. 538.
¹⁸ Там же, с. 23.

нения в истории текста памятников, как часто переписчики не просто следовали своим оригиналам, а дополняли их, сверяли с другими версиями, создавая сложные компиляции и контаминированные редакции. Чтобы понять текст, чтобы восстановить его первоначальный и последующие виды, нужно изучить его историю на всем протяжении и во всех опосредствованиях.

Важную роль в определении научных взглядов Д. С. Лихачева сыграл, как уже отмечалось, А. А. Шахматов. Именно он в результате сравнительно-исторического исследования летописных сводов XI—XVI вв. пришел к выводу о «политических страстях и мирских интересах» как о главной предпосылке изменения летописных текстов. Но Шахматов не дал теоретического обоснования своих научных принципов: он пришел к ним в ходе своей богатейшей исследовательской практики¹⁹. Осмысление опыта современной текстологии, основанное главным образом на материале средневековой литературы (и весьма важное для литературы нового времени), было осуществлено Д. С. Лихачевым.

Во введении и заключении к «Текстологии» отмечается, что книга «должна способствовать кристаллизации текстологии как самостоятельной, а не «вспомогательной» науки»²⁰. Это очень ответственная и отнюдь не общепринятая мысль. Более того, она решительно противоречит традиционным представлениям, разделяемым не только читателями, но и некоторыми специалистами. Об этом свидетельствуют споры, возникшие вокруг этой книги. Рассуждая об определении текстологии, о ее отношении к исторической науке и различным разделам истории литературы, оппоненты по существу не коснулись приведенной выше важнейшей мысли о научной самостоятельности текстологии²¹. Вопрос заключается не в том, по какому ведомству числить текстологию, а в допустимости или недопустимости самого противопоставления «вспомогательных» и «основных» наук. «Это разделение наук на вспомогательные и основные должно быть признано совершенно устаревшим. . . Нельзя строить обобщения, не исходя непосредственно из источников», — замечал Д. С. Лихачев в статье об А. А. Шахматове²².

Проблема, здесь поставленная, связана с одним из основных вопросов развития научного знания в целом. «Предшественники Шахматова, выбирая в подлинных текстах так называемые „лучшие чтения“, создавали на основе этих произвольно выбранных чтений „сводные тексты“ или реконструкции, своеобразные мо-

¹⁹ См. об этом в статье: Лихачев Д. С. Шахматов-текстолог. — ИОЛЯ, 1964, т. XXIII, вып. 6, с. 483.
²⁰ Лихачев Д. С. Текстология, с. 3.
²¹ См., напр.: История СССР, 1966, № 4, с. 83—85; 1967, № 2, с. 230—235. Споры вызвал также вопрос о применимости методов, разработанных на материале древнерусских литературных памятников, к литературе нового времени (ср.: «Русская литература», 1965, № 1 и 3).
²² Лихачев Д. С. Шахматов-текстолог, с. 486.

заики. . . подтягивали материал под заранее созданные концепции», — писал Д. С. Лихачев²³. Такое «потребительское отношение» к текстологии сочеталось с аналогичным потребительством в историческом источниковедении, где создавались такие же «мозаики» из произвольно подобранных «свидетельств». Когда на заре развития советской науки видный историк (и близкий последователь А. А. Шахматова) А. Е. Пресняков выступил за «восстановление прав источника и факта» в исследованиях о Древней Руси, это был прежде всего призыв к объективности научного знания. К сожалению, однако, представления об источниковедении и текстологии как о «мелочеведении», существующем на потребу синтетическим построениям и произвольном по своим выводам, все еще бытуют в нашей науке. «Мы должны бороться за объективность выводов и объективность интерпретации исторических источников, против „подтягивания“ источников к желательным выводам», — писал в связи с этим Д. С. Лихачев в полемической статье, вышедшей в свет в связи с его «Текстологией»²⁴. Текстология, как и источниковедение, — суверенные науки, выводы которых, если они достаточно обоснованы, обязательны для тех теоретических наук, эмпирической основой которых они служат, — такова важнейшая идея, которую он отстаивает в своих работах.

Но если изучение истории текста — объективная наука, то каковы же основные пути и средства этого изучения? Не предвидится ли возможность формализации этой науки — применения к ней современных математических методов? В тех случаях, когда движение текста вызывается накоплением случайных изменений и «общих ошибок», количественные методы могут быть применены и уже применяются в текстологии. Но изучение памятников большого масштаба и общественного значения (например, летописей) обнаруживает, как мы уже знаем, что главной причиной движения текстов были сознательные изменения. «Исследователь текста во всех случаях должен искать сознательные причины изменения текста и только в случае невозможности более или менее достоверно объяснить изменения текста намерениями переписчиков и переделывателей, останавливаться на объяснениях, допускающих простую его порчу», — пишет Д. С. Лихачев²⁵. Это не значит, конечно, что всякое изменение текста a priori должно рассматриваться как сознательное: в истории древнерусских памятников постоянно встречаются примеры того, как случайная ошибка писца, не замеченная его преемниками, «увековечивалась» в последующих списках. Но для изучения истории текста такие изменения далеко не всегда показательны — в частности потому, что явная описка легко могла быть замечена и

²³ Лихачев Д. С. Шахматов-текстолог, с. 481.
²⁴ См.: История СССР, 1967, № 2, с. 234.
²⁵ Лихачев Д. С. Текстология, с. 365.

исправлена на последующих стадиях (особенно в тех случаях, когда текст имел важное значение и не просто переписывался, а сопоставлялся и сводился с параллельными текстами). Применить к текстологии количественные методы трудно именно из-за того, что не всякое изменение текста может рассматриваться как равнозначная единица. «Доказательную силу может иметь только анализ целой группы разночтений при обязательной проверке «от обратного», т. е. исследователь должен доказать невозможность обратного предположения», — пишет Д. С. Лихачев²⁶. Такие «необратимые» соотношения текстов²⁷ имеют важнейшее значение. Не менее важен принцип комплексного их изучения. Как и принцип примата сознательных изменений, принцип комплексности оказывается особенно необходимым при изучении летописей: наблюдения над соотношениями нескольких летописных списков имеют доказательное значение только в том случае, если они укладываются в общую схему соотношений между сводами и не противоречат этой схеме. Но средневековая письменность знала не только летописные своды: целыми комплексами переписывались и многие другие памятники — жития, полемические слова и послания, повести и т. д. При исследовании истории текста важнейшее значение имеет изучение его окружения в рукописной традиции — того, что Д. С. Лихачев назвал «конвоем», постоянно сопровождающим исследуемый текст при его переписке²⁸.

Изучение истории текстов и их генеалогии предопределяет в построении Д. С. Лихачева принципы их издания. «Лучший» список, избираемый как основа издания, — это не самый древний, полный или «исправный», а наиболее близкий «тому этапу истории текста памятника (авторскому тексту, отдельной редакции, изводу и т. д.), о котором текстолог считает нужным дать в своей публикации представление читателю»²⁹. Историей текста, местом в генеалогической стемме определяется и выделение классификационных единиц при распределении списков — редакций, изводов, видов.

²⁶ Там же, с. 177.
²⁷ См.: там же, с. 227.
²⁸ Лихачев Д. С.: 1) Текстология, с. 232—248; 2) Понятие «конвоя» в текстологических исследованиях памятников древнерусской литературы. — В кн.: Древний мир. Сб. статей академику В. В. Струве. М., 1962, с. 646—650. Д. С. Лихачев отмечал, что «анализ разночтений может контролироваться анализом содержания сборников, и наоборот» («Текстология», с. 240). В более поздней статье он специально возражал против преувеличения значения «конвоя» за счет остальных элементов текстологического исследования: «Изучение „конвоя“ может дать прочные результаты, если устанавливаются соответствия между историей текста изучаемого произведения и историей текста тех произведений, которые входят в конвой. „Конвоем“ же может быть признано только постоянное сопровождение произведения» (Лихачев Д. С. Курбский и Грозный — были ли они писателями? — Русская литература, 1972, № 4, с. 204).
²⁸ Лихачев Д. С. Текстология, с. 494.

Рождавшаяся в ходе оживленной археографической деятельности, осуществлявшейся в первую очередь в Секторе древнерусской литературы Пушкинского Дома, «Текстология» стала подлинной научной программой для всех исследователей Древней Руси.

III

Русская медиевистика — неотъемлемая часть русской гуманитарной культуры. В успехах или промахах медиевистики в конечном счете отражаются общие тенденции культурной эволюции. Но медиевистика обладает также известной автономией. У нее, как у любой отрасли научного знания, есть своя история.

В последнее время медиевистика развивается чрезвычайно быстро, компенсируя отставание некоторых других гуманитарных дисциплин. Это быстрое развитие, очевидно, отвечает некоей общественной потребности. Читательский спрос на книги о Древней Руси очень велик. Он растет год от года, и книжный рынок за ним не поспевает, несмотря на то что тиражи работ по русскому средневековью, даже сугубо специальных, в последнее время заметно увеличились. Отнести это явление на счет прихотей «культурной моды» вряд ли разумно, хотя бы потому, что мода не может оставаться неизменной сколько-нибудь долгий срок. Моде вообще противопоказана устойчивость. По-видимому, произошел какой-то принципиальный сдвиг в отношении читателя к древнерусскому наследию. Объяснение этого сдвига надлежит искать в сфере самой медиевистики.

Полтора века назад русская интеллигенция считала, что феодальная Русь не создала художественных ценностей, соизмеримых с ценностями феодальной Европы. В статье с характерным заглавием «О ничтожестве литературы русской» (1834) Пушкин писал: «Европа наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий и проч.; но старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей. . . Слово о Полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности»³⁰.

Приговор, вынесенный Пушкиным, не в последнюю очередь зависел от тогдашнего уровня медиевистики, которая делала лишь первые шаги на пути «воскрешения» допетровской словесности. Пушкин не знал и не мог знать блестящей орнаментальной прозы древнекиевского периода, «Слова о погибели Русской земли» и «Повести о Горе-Злочастии», сочинений гениального Аввакума и т. д. Все это еще предстояло открыть. Эпоха открытий продолжается и по сию пору. И учителя Д. С. Лихачева, и он сам, и его ученики ввели в научный оборот немало новых текстов, новых

³⁰ Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. XI. М.—Л., 1949, с. 268.

авторов и даже неизвестные литературные школы. Однако дело «воскрешения» старинной письменности далеко еще не завершено; понадобятся усилия не одного поколения ученых, чтобы довести его до конца. «Чтобы дать представление о том, как плохо и как недостаточно издано литературное наследие Древней Руси, — писал Д. С. Лихачев в 1970 г., — напомню хотя бы, что до сих пор не изданы ее самые крупные произведения: Великие Четьи Минеи митрополита Макария, Пролог, Еллинский и Римский летописец, Измарагд. . . Не изданы такие значительные памятники переводной литературы, как Хроника Манассии или Диоптра. Не создано полных собраний сочинений Аввакума, Максима Грека, Симеона Полоцкого. . . Древнерусское рукописное книжное наследие — одно из самых богатых и одно из самых неизученных».³¹

Публикация как таковая, даже с хорошим комментарием и переводом на современный русский язык, еще не делает древний текст доступным каждому: человек XX в. не сразу разглядит в этом тексте то, что видели в нем автор и современники. Временная дистанция есть одновременно и эстетическая. Сам читатель, как правило, эстетическую дистанцию преодолеть не в силах. Это — научная задача из области исторической поэтики, где Д. С. Лихачеву удалось сделать принципиально важные открытия. В результате произведения, созданные столетия тому назад, «заговорили» на языке, понятном читателю наших дней.

На проблемах исторической поэтики Д. С. Лихачев сосредоточился главным образом с начала 50-х годов. В 1958 г. вышла первая итоговая монография «Человек в литературе Древней Руси» (цитаты даются по второму изданию 1970 г.; страницы указываются в тексте в скобках).

Композиция этой книги своеобразна: книга и начинается с литературы XVII в., и заканчивается этой переходной эпохой. Внутри такой «рамки» в хронологическом порядке рассмотрен материал XI—XVI вв. Цель построения ясна: Д. С. Лихачев с самого начала стремился выделить проблему эстетической дистанции.

В первой главе он обратил внимание на одну примечательную черту русской историографии, присущую как «Истории» Н. М. Карамзина, так и «Истории» В. О. Ключевского: «Сильные характеры и яркие характеристики этих сильных характеров возникают в изложении ее только с XVI в.» (с. 6). Н. М. Карамзин сетовал на то, что он до Ивана Грозного «хитрил и мудрил, выпутываясь из трудностей», что в источниках он не находил материала для изображения «характера древних наших героев».³² В. О. Ключевский, основываясь на тех же источниках, высказал мысль об особом, «фамильном типе» московских великих князей, которые,

³¹ Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, с. 159.
³² См.: Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Т. II. М., 1866, с. 87, 119.

по мнению историка, были «как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий».³³ Только с эпохи Грозного, в особенности же со Смутного времени, русская история как бы внезапно выдвигает множество ярких фигур — царей и самозванцев, бунтовщиков, раскольников и патриархов, военачальников и писателей.

Д. С. Лихачев неопровержимо доказал, что такой перелом — прежде всего перелом в эстетике. «Начало XVII в. было временем, когда человеческий характер был впервые „открыт“ для исторических писателей, предстал перед ними как нечто сложное и противоречивое. До XVII в. проблема „характера“ вообще не стояла в повествовательной литературе» (с. 7—8). Следовательно, дело не в пресловутом «фамильном типе», а в интерпретации источника, точнее говоря, — в специфике изображения людей в древнерусской литературе. Задача состоит в том, чтобы исследовать эту специфику.

Прагматическая медиевистика обычно ограничивалась историей памятников. Эта традиционная методическая установка создала на долгое время устойчивый миф о косности русской средневековой письменности, которая если и развивалась, то только количественно, за счет умножения текстов (летописцы постоянно фиксировали исторические события, создавали новые летописные своды; канонизация святых заставляла агиографов писать их жития, и т. п.). «Человек в литературе Древней Руси» — шаг от истории памятников к истории стилей. Это первая в науке история стилей древнерусской литературы за семь веков ее существования.

Вернувшись к эпохе христианизации Руси, Д. С. Лихачев обосновал стилевое единство искусства XI—XIII вв.: «Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с той же мерой обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных деталей» (с. 35). Это — искусство «монументального историзма», которое не интересуется духовной жизнью и вообще индивидуальностью персонажа, но изображает его в церемониальных, «геральдических» положениях. Неспособное показать частного человека («народ составляет неизменный и безличный фон, на котором с наибольшей яркостью выступает фигура князя», с. 39), это искусство способно в монументальных формах воплотить рыцарские идеалы чести, славы, бесстрашия, щедрости.

Очерчивая эволюцию стилей, ученый последовательно анализирует экспрессивно-эмоциональный стиль конца XIV—XV в., «психологическую умиротворенность» XV в., которая проявилась и в живописи (Андрей Рублев), и в словесности, затем «идеализи-

³³ Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II. М.—Пг., 1923, с. 59.

рующий биографизм XVI в.» (в книге «Развитие русской литературы X—XVII веков» этот стиль получил иную дефиницию — здесь он назван «вторым монументализмом»). В последних главах автор снова вернулся к XVII в. В это «бунташное» время в России не было и не могло быть монокультуры. Тогда формировались противоборствовали различные художественные школы. В процессе борьбы, которая часто переходила во внелитературные формы, они пытались «осознать себя» эстетически, выдвигали программы и манифесты. В связи с этим именно XVII столетием Д. С. Лихачев датирует зарождение литературных направлений в современном значении этого термина.

Древнерусская литература рассматривалась в этой книге как постоянно обновляющийся организм. Автор не навязывал жестких схем, он стимулировал новые исследования в области исторической эстетики. Методологически важными были указания на «нетрафаретные положения» в рамках того или иного стиля, на сосуществование различных стилей в одну эпоху (таковы «христианский психологизм» и отзвуки эпического стиля в литературе XI—XIII вв.). Книга не «закрывала» проблему истории стилей; напротив, она ее открывала.

Насколько благодарной и плодотворной может быть дальнейшая работа в этой области, показала «Поэтика древнерусской литературы», вышедшая в свет в 1967 г.³⁴ Исследование начинается с рассмотрения нескольких устоявшихся положений, которые считались аксиомами.

Прежде всего это касается «национальной замкнутости» Древней Руси. Насколько живучей была мысль о «национальной замкнутости», можно судить хотя бы по тому, что ее разделяли и славянофилы, и западники, и Хомяков, и Чаадаев (в оценках, разумеется, они не сходились). В работе отмечается, что древнерусская культура не пребывала в изоляции. «В пределах до XVII в. мы можем говорить о совершенно обратном — об отсутствии в ней четких национальных границ. Мы можем с полным основанием говорить об общности развития литератур восточных и южных славян. Существовали единая литература, единая письменность и единый литературный (церковнославянский) язык у восточных славян (русских, украинцев и белорусов), у болгар, у сербов, у румын. Основной фонд церковнолитературных памятников был общим» (с. 6). В монографии «Развитие русской литературы X—XVII веков» этот общий основной фонд определен как «литература-посредница».

Итак, вопрос об «европеизации» России предстал в ином, неожиданном освещении. Русь никогда не боялась «европеизации» как таковой, но меняла ориентацию. Сначала это была ориента-

³⁴ За эту книгу автору была присуждена Государственная премия СССР 1969 г. Все цитаты даются по 2-му изданию (Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Изд. 2-е, доп. Л., 1971), страницы указываются в тексте в скобках.

ция на единоверных южных славян и на Византию, которая, кстати говоря, и географически, и по культуре была европейской страной. Затем, в XVII в., русская культура ориентировалась на Польшу (именно Польша познакомила нас с барочным искусством), при Петре I — на Голландию и Англию, потом, со второй трети XVIII в., — на Францию. С момента возникновения письменности Россия была «европеизированной» страной, она восприняла мощный слой европейских текстов, а со временем и сама стала снабжать литературными памятниками Юго-Восточную Европу.

Другое считавшееся аксиомой положение — так называемое «евразийство» русской культуры. Оно «возникло под гипнозом географического положения России между Азией и Европой» (с. 10). Критикуя «евразийство», автор оперирует вполне конкретными и потому убедительными наблюдениями над составом древнерусской книжности. Показательно, в частности, что в Древней Руси практически не переводили с азиатских языков. Парадокс состоит в том, что восточные сюжеты («Варлаам и Иоасаф», «Стефанит и Ихнилат», «История семи мудрецов») попадали на Русь через ее западные границы, в европейских редакциях. «Отсутствие литературных связей с Азией является поражающей особенностью древнерусской литературы. . . Это несомненно находится в связи с особой сопротивляемостью Древней Руси по отношению к Азии» (с. 12). Контакты с Востоком (опять-таки не прямые) усилились как раз в XVIII в., когда Россия, осваивавшая культурное наследие Европы, нашла в нем множество ориентальных мотивов.

Дискуссии по поводу «национальной замкнутости» или «евразийства» строились, в сущности, на декларациях, в них было гораздо больше фраз, чем мыслей и аргументов. Эти дискуссии явно мешали серьезному и непредвзятому исследованию специфики древнерусской литературы, — предмета «Поэтики» Д. С. Лихачева.

Одна из самых трудных проблем медиевистики — проблема средневековых жанров. По ней нет капитальных прагматических работ. Д. С. Лихачеву, целью которого было создание теории жанров, пришлось заняться и предварительными историко-литературными разысканиями. В главах о жанровой системе незримо присутствует громадный историко-литературный материал, хотя «строительные леса» и убраны из этого раздела.

Жанры древнерусской литературы были подчинены практическим, деловым потребностям, непосредственно зависели от древнерусского «чина», от церковного и мирского быта. «Слова» произносились в храмах по известным заранее поводам. Жития святых, в кратком (проложном) или пространном (минейном) вариантах, также были приурочены к богослужению и монастырскому обиходу. Показателен, например, такой факт: почти все дошедшие до нашего времени пергаменные евангелия, включая Остромирово, — это евангелия-апракос, в которых евангельские фрагменты «привязаны» к православному календарю. Сохранились лишь

единицы пергаменных евангелий-тетр, с полным и связным текстом, предназначенным для индивидуального чтения. Отнюдь не случайно полный перевод Библии был выполнен на Руси только в конце XV в. (!), в литературном кружке новгородского архиепископа Геннадия. Прежде Ветхий Завет разбивался применительно к церковным потребностям в паримейниках и палеях. В прямой зависимости от деловых потребностей находились и многие светские жанры: так, например, летопись выполняла определенные историко-юридические функции.

Зная эти факты, легко и заманчиво построить самоочевидный силлогизм, заключение которого будет говорить о том, что средневековая Русь культивировала только письменность и не знала изящной литературы. «Положение. . ., однако, в действительности гораздо сложнее, — пишет Д. С. Лихачев. — Оно почти парадоксально. Несмотря на преобладание внелитературных факторов жанрообразования, специфически литературный характер жанров сказывается очень сильно. . . В отличие от литературы нового времени в Древней Руси жанр определял собой образ автора» (с. 58—59). В древнерусской литературе коллективное, «соборное» начало преобладало над индивидуальным (то же находим и в фольклоре). Писатель как бы приспосабливался к жанру, отчего не могло быть и речи о едином «образе автора» в проповеди, житии, летописи, исторической повести, принадлежавшим перу одного человека. Именно жанр, выполнявший внелитературную, практическую функцию, определял литературную манеру.

Своеобразный коррелят теории жанров — теория литературного этикета. Согласно Д. С. Лихачеву, литературный этикет слагается: «1) из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; 2) из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; и 3) из представлений о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся. Перед нами, следовательно, этикет миропорядка, этикет поведения и этикет словесный» (с. 108).

Не нужно думать, что этикет равнозначен штампу. Это не простая замена слов. Средневековый писатель подчинялся требованиям литературного этикета не потому, что был бездарен, что ему легче было использовать готовые формулы, нежели изобретать новые. Дело в том, что средневековая культура не приветствовала Новизны и не очень ею интересовалась. Читатель не требовал эффекта неожиданности. Напротив, он ожидал традиционного приема — это был своего рода сигнал, вызывавший определенный эмоциональный рефлекс, определенное настроение. По этому сигналу начиналось некое действо — торжественное или скорбное, но обязательно парадное. «Писатель средневековья не столько изображает жизнь, сколько преображает и «наряжает» ее, делает ее парадной, праздничной. Писатель — церемониймейстер» (с. 111). К участию в этой церемонии и приглашается читатель, которому необходимо заранее знать, как она будет развертываться.

Из краткого пересказа теории жанров и теории этикета может сложиться впечатление, что «Поэтика» написана в синхроническом плане. Однако это не так. Синхрония здесь всегда дополняется диахронией, за эстетическим «срезом» определенной эпохи следует анализ культурной динамики. Динамический аспект особенно ярко отразился в разделах, посвященных художественному времени.

Начав с «замкнутого» художественного времени фольклора, тесно связанного с исполнительским временем, исследователь последовательно рассматривает проблему на литературном материале русского средневековья, а затем выходит за его рамки, характеризуя «летописное время» у Достоевского и Салтыкова-Щедрина и «нравоописательное время» у Гончарова. Общая посылка всех этих разделов — мысль о «борьбе» художественного времени с реальным временем, об эмансипации искусства от реального времени. Д. С. Лихачеву удалось определить тот момент эволюции русской культуры, когда произошла эта эмансипация. Он относит этот момент к последней трети XVII в., к эпохе возникновения придворного театра в Москве. Театральное «настоящее время» — «это настоящее время представления, совершающегося перед глазами зрителей. Это воскрешение времени вместе с событиями и действующими лицами, и при этом такое воскрешение, когда зрители должны забыть, что перед ними прошлое. Это создание подлинной иллюзии настоящего, при которой актер сливается с представляемым им лицом так же, как сливается изображаемое на театре время с временем находящихся в зрительном зале зрителей. . . Театр не мог появиться раньше, чем появились в литературе возможности для создания произведений с этим «вторым», эмансипированным временем» (с. 328). Эта очень глубокая и еще не оцененная по достоинству мысль — одна из многих глубоких мыслей и концепций, рассеянных на страницах «Поэтики».

По хронологическому принципу написана книга Д. С. Лихачева «Развитие русской литературы X—XVII веков». Это — не «история литературы» традиционного, описательного типа. Во введении автор пишет, что он стремился дать здесь «некоторые обобщения для построения будущей теоретической истории русской литературы X—XVII вв.» (с. 3). Нам кажется, что и в этой книге, и в ряде других трудов Д. С. Лихачева эта «теоретическая история» в значительной мере уже построена.

Эстетическим концепциям ученого присуща своеобразная красота. Вообще в науке есть своя красота, и она сродни красоте искусства: и ученый, и художник предлагают некую загадку, видят то, чего никто не видел раньше. Но между ученым и художником есть и принципиальная разница. Искусство исходит из постулата: «Так могло быть». Наука исповедует другой принцип: «Иначе быть не могло». Красота научных построений поверяется временем. История филологии доказывает, что толкование (или разгадка) никогда не бывает абсолютным и ревизуется каждым

новым поколением. Но проблема (или загадка), раньше никем не сформулированная, остается в научном фонде навсегда.

В книге «Развитие русской литературы X—XVII веков» Д. С. Лихачев пишет: «История культуры есть не только история изменений, но и история накопления ценностей, остающихся живыми и действенными элементами культуры в последующем развитии. . . Поэзия Пушкина — это не только явление той эпохи, в которую она создавалась, завершение прошлого, но и явление нашего времени, нашей культуры. То же мы можем сказать и о всех произведениях древней русской литературы — в той мере, в какой они читаются и участвуют в культурной жизни современности» (с. 5). «История накопления ценностей» — не стихийный процесс. Это рукотворная история. Чтобы иметь право называть литературное наследие Древней Руси «великим наследием», потребовались усилия многих ученых. Среди них одно из первых мест принадлежит Д. С. Лихачеву, которому в 1976 г. исполняется 70 лет.