В. В. Виноградов. Проф. А. М. Селищев как историк русского языка // Доклады и сообщения филологического факультета МГУ. Вып. 4. М., 1947. С. 31—49.

Академик В. В. ВИНОГРАДОВ

Проф. А. М. СЕЛИЩЕВ КАК ИСТОРИК РУССКОГО ЯЗЫКА

1.

Афанасий Матвеевич Селищев был одним из последних живущих в нашей стране русских представителей той плеяды славистов, которая примкнула к лингвистической школе акад. А. А. Шахматова и как бы срослась с нею. Славяноведы этого поколения, обладавшие широким общеславянским кругозором, принимали активное участие и в работе над историей русского языка.

Для акад. А. А. Шахматова судьбы русского народа и история русского языка неразрывно связывались с общей историей славянского племени и других славянских языков. Взаимодействие культурно-исторических интересов с интересами лингвистическими, установление тесной связи между языковыми явлениями и фактами социально-политической жизни народа и формами его материальной культуры, широта изучения живой современной славянской речи в ее языках, наречиях и говорах, обостренное внимание к спорным проблемам или к неисследованным областям исторического языкознания, тщательное применение сравнительного метода и исчерпывающий подбор необходимых объектов сравнения, строгий историзм как принцип лингвистической реконструкции, стремление к воспроизведению фонетической и грамматической системы языка в тот или иной период его развития — вот что типично для Шахматова и его учеников как в области русской, так и общей славянской филологии.

А. М. Селищев — питомец Казанского университета послебодуэновского периода. Он рос как историк славянства с сильным уклоном в сторону филологии. Влияние проф. А. И. Александрова и Н. М. Петровского выразилось в строгом и трезвом эмпиризме усвоенной Селищевым методологии исторического исследования и в живом, глубоко прочувствованном понимании своего долга — перед русской и вообще славянской культурой, перед русской и вообще славянской наукой, самоотверженному служению которой была отдана вся жизнь Селищева. От той научной атмосферы, которая осталась в Казанском университете после Бодуэна-де-Куртенэ и которая остро давала себя знать в ранних работах проф. А. И. Александрова, Селищев впитал в себя лишь здоровый скептицизм, хорошее знание физиологии звуков и интерес к изучению процессов смешения языков. Недаром он охотно ссылался на статью Бодуэна «О смешанном характере всех языков», так же, как и на работу Шухардта о славяно-германских и славяно-итальянских взаимодействиях («Русские говоры Казанского края и русский язык у чуваш и черемис»), А. М. Селищев пользовался также бодуэновским понятием факультативных фонем или звуков (в рецензии на «Очерк истории русского языка» Н. Дурново, Изв. II отд. Акад. наук, т. XXXII, 1927, 329) и прибегал к учению о варьянтах фонем. В статье «Соканье и шоканье, в славянских языках» (Slavia, 1931, X, 4) А. М. Селищев так говорит о варьянтах фонем: «Если сталкивалась какая-либо языковая система, в которой ш и с служили варьянтами одной и той же фонемы, с систе-

31

мой славянской, то и в последней шипящие и свистящие согласные употреблялись смешанно (по говорам в Сибири)» (стр. 739). Но отголоски влияния бодуэновской школы на Селищева были случайны и непоследовательны. Можно с уверенностью сказать, что лингвистическому методу в собственном смысле Селищев больше всего учился у акад. Шахматова.

Однако и в учении Шахматова Селищева особенно пленяли era культурно-исторические и этнографические построения. Сам А. М. Селищев признавался, что в трудах Шахматова его прельщала «выразительность, мощность изложения» и «общественно-историческая основа языковой жизни».

2.

А. М. Селищев считал невозможным сводить задачи истории языка к узко грамматическому изучению. Он вообще мало интересовался грамматическим строем языка. Он испытывал тяготение лишь к областям исторической фонетики и лексикологии. Для него в центре исследования стояли «носители речи, судьба их культурно-исторической и социальной жизни и отражения этой судьбы в языковой жизни». Только при таком понимании объема изучения, по мнению Селищева, возможно воссоздание «цельного образа истории языка» (рецензия на «Очерк» Дурново, стр. 313).

Для Селищева история языка — органическая часть истории культуры. И сам он больше историк культуры и этнограф, чем лингвист в узком смысле этого слова.

А. М. Селищев с любовью цитирует фразу Ф. Буслаева: «Язык непрестанно движется и живет своею мощною жизнью в лоне народном» (О преподавании отечественного языка, 1844) ¹. В работах А. М. Селищева изучение языка было тесно связано с изучением быта, преданий, народной устной словесности и народной письменности. Как историк. Селищев исследует всю ту обстановку материальной и духовной куль туры, с которой слит живой язык, как одно из проявлений этой куль туры. В этом отношении наиболее полной и характерной из работ А. М. Селищева по русскому языкознанию является его очерк «Забайкальские старообрядцы. Семейские».

В своей инструктивной статье «Русский литературный язык и местные говоры» А. М. Селищев учил: «Черты местного говора, его словарь, особенности звуков и форм, пусть будут объяснены в связи историей и бытом населения в данной местности».

Исследование истории русской культуры и языка, по Селищеву должно охватить все формы взаимодействий русского народа и языка с другими этническими и языковыми группами — славянскими и неславянскими. В «Заметках по великорусской диалектологии» (Slavia, 1927, VI, 2—3, 462) Селищев пишет: «Справки об историческом прошлом изучаемой группы, об ее отношениях к другим группам в далеком и недалеком прошлом, об ее этнографических особенностях представляют нередко ценные данные для надлежащего уразумения исследуемого языкового явления». «Разысканиям» Н. Н. Дурново А. М. Селищев ставит в упрек то обстоятельство, что в них «ни в какой степени не отражаются справки историко-бытового характера».

Свою работу «Русский язык у инородцев Поволожья (Slavia, IV, 4, 1925) А. М. Селищев начинает такими словами: «В культурно-обще-

¹ Отд. оттиск из Трудов и Протоколов (III, I) Педагогич. общества при Имп. Казанском университете, 1914. Рецензия на учебник по русскому языку С. М. Кулебакина, стр. 1.

32

ственной жизни славян их встречи и различные взаимоотношения с другими народами оставляли нередко весьма значительные следы. Результаты этих разноплеменных связей необходимо учитывать и историку культурно-общественной жизни славянских народов и историку языков этих народов».

И далее А. М. Селищев рисует широкую картину культурно-общественных и языковых взаимодействий разных славянских народов с чуждыми племенами и языками.

«Вспомним судьбу славян, занимавших обширные области в бассейне Лабы. Натиск немцев, их преимущества в отношениях экономическом, общественном и церковном, бесправие славян, презрительное отношение к славянщине среди новых господ в Полабье, — все вынуждало славян к усвоению немецкого языка. Хотя немецкий язык и вытеснил в Полабских областях славянщину, но не без следа: в немецкой речи Wendland’a представлены некоторые черты прежнего языка в этой области — славянского. Таково происхождение утраты начального h: at (hat), ehr (her), und (Hund)... Процесс перехода к одноязычию, немецкому, переживается до сих пор восточными лужичанами и балтийскими словинцами... Вспомним судьбу иллирских племен в Придунайских областях и на Балканском полуострове: от этого, некогда сильного народа не осталось потомков в языковом отношении. Те народы Балканского полуострова, которые удержали свою этническую и языковую особность, находились с давних пор в тесных культурно-общественных взаимоотношениях и переживали одинаковые процессы а культурной, а также и в языковой жизни. Так было в жизни греков, албанцев, славян болгарских и румын. Воздействие шло преимущественно со стороны греческой и романской. Некоторые группы совсем ассимилировались в иноязычной среде (например, фракийские в романской среде, славянские в греческой, румынские в славянской). Обратим внимание на великие просторы Севера и Северо-востока Сибири, где процессы двуязычия и перехода к одноязычию переживаются до наших дней. В Сибири языковая смена проходит в двух направлениях: на севере, юге и востоке сибирские инородцы через стадию двуязычия переходят к русскому языку как обиходному, а на северо-востоке, в Якутской области, якутский язык воспринимается находящимися там другими этническими группами, в том числе и немногочисленными тамошними русскими».

«Для второго выпуска моего «Диалектологического очерка Сибири», — продолжает А. М. Селищев, — мне необходимо располагать результатами непосредственных наблюдений над языковым состоянием на севере Сибири. Мое внимание привлекает в особенности Обдорский край на низовье Оби и Туруханский на нижнем Енисее. Русский язык тамошних русских и русской «смешицы», а также русское говоренье-вогул, остяков, самоедов и тунгусов хотелось мне изучить там» (стр. 30—31). Этот широкий охват народов и языков в их культурно-общественных взаимоотношениях больше всего манит и влечет Селищева, составляя основу его научных интересов, его лингвистических устремлений. Изучение языка Селищеву казалось невозможным без исторического исследования быта, материальной культуры, устной словесности и письменности — и шире общественного мировоззрения.

Приступая к изучению русского языка революционной эпохи, А. М. Селищев прежде всего стремится понять и оценить те изменения в культурно-политической и идейно-общественной атмосфере, которые определили основной тип и главные направления революционного речетворства и революционных языковых перегруппировок.

33

Еще более бросается в глаза, что А. М. Селищев подходит к изучению русского литературного языка 20-х годов XX в. с испытанными приемами и методами диалектолога-исследователя народных говоров. Он различает разные социально-групповые и стилевые потоки в составе языка революционной эпохи. Он выделяет жаргонные, областные, профессиональные, технические выражения и термины. Для объяснения некоторых изменений и новообразований он применяет принципы языкового смешения и групповой колонизации. Само понятие литературно-языковой нормы у Селищева — отчасти под влиянием Я. Розвадовского — смешивается и сливается с этнографическим понятием моды. Он сочувственно цитирует такие строки из работы Я. Розвадовского «Ięzyk Polski»: «Как безотчетно отдельное лицо поддается моде; как прямо-таки без исключения женщины то выворачивают себе ноги на высоких каблуках, то снова шлепают ими, то заметают пыль и грязь подолами платий, а то иногда, как по команде, показывают ноги — часто кривые, слишком тонкие или слишком толстые — до самых колен и выше; как мужчины совсем рабски отдаются госпоже моде в костюме, в способе кланяться, подавать руки и т. д., без конца, — так тиранически господствует над нами норма — иногда также мода — языковая» ¹.

Понятно, что выдвинутые А. М. Селищевым категории не могут охватить всех семантических процессов литературной речи и всех стилевых разновидностей современного общерусского языка. Но если объяснение общих тенденций литературно-языкового развития и основных закономерностей революционного новотворчества в книге А. М. Селищева оказалось неполным и односторонним, все же собранный, изученный, распределенный по категориям и грамматически использованный А. М. Селищевым словарный материал нового русского языка огромен. И работа А. М. Селищева сохранит свое значение богатой коллекции языковых фактов, типичных для первых лет революционной эпохи.

В более поздней работе «О языке современной деревни» ² А. М. Селищев остается на тех же позициях этнографа, историка культуры и языка. Констатируя ослабление традиции во всех областях быта современной деревни и сближение с городом, связывая сдвиги в языке с изменениями социальных, экономических и культурно-бытовых процессов, А. М. Селищев так определяет новые тенденции языкового развития деревни: «Ослабление связи с общественно-бытовой традицией и полный разрыв с нею вызывают потребность и говорить по-новому. Стремление к овладению общегородским, литературным языком в революционную эпоху, в особенности в последние годы, усиливается в высокой степени и приобретает иную классовую значимость по сравнению с процессом проникновения литературного языка в широкие массы в дореволюционное время... Этот язык в его современном виде является теперь языком широкой советской общественности» (66). Наблюдая современную переходную стадию в усвоении новых языковых элементов, Селищев рассматривает отличия в культурных навыках, в умонастроении, в художественных вкусах и в языке между разными социальными группами деревенского населения. Он изучает новое и уходящее в языке, новаторство и архаику, и относит разные комплексы этих языковых явлений к разным «социально-культурным» слоям деревни. По мнению Селищева, «классовая диференциация отражается не столько в степени усвоения элементов городского языка, сколько в значении языковых элементов современной эпохи, в пользовании этими элементами, в значимости и оценке их» (79).

¹ А. М. Селищев, Язык революционной эпохи, 1928, стр. 6.
² Труды Московского института истории, философии и литературы, М., 1939, т. V.

34

«Среди лиц, настроение и идеология которых определились их привязанностью к традиционно-архаическим переживаниям, находились преимущественно пожилые лица. Неактивисты и лица отсталые, консервативные, или лица забитые и испытавшие в прежнее время сильный экономический гнет, новой терминологией пользуются слабо... Эти лица не оторвались еще совсем от тона прежней жизни с ее словесными знаками» (стр. 85—86).

Впрочем и в этом слое Селищев отмечает сильный сдвиг, отражающийся и в речевом обиходе. Вот несколько иллюстраций из языка Городецкого района Горьковской области: «Весьма редко теперь и среди стариков можно услышать такой архаизм давнего книжного происхождения: «веры понять» (в значении «поверить), «нейму веры» (в значении «не верю»)... Или церковнославянизм: «не вем» («не знаю»). Церковнославянизм проник и в ругательство: «еретик». Это — сильное ругательное слово. «Еретик ты этакой, чортова харя! Попадис ты мне!» (баба). Словом «еретик» в ругательном значении широко пользуются в этой местности, — пользуются преимущественно бабы и старики. Среди лиц молодого и среднего поколения в ругани прибегают к иным словам» (стр. 88).

«Только немногие старики и старухи и близкие к ним ребята говорят изредка слово «домовина» (в значении гроб). Давно изменился и вид этого предмета (у нестарообрядцев). Раньше домовину выдалбливали из целого ствола» (стр. 89).

Глубина и ясность конкретно-исторического чутья А. М. Селищева иллюстрируется таким примером. Акад. А. С. Орлов, а за ним и другие русские филологи видели поэтический образ в выражении духовной грамоты моск. кн. Семена Ивановича (1341—1353): «чтоб не перестала память родители наших и наша свеча бы не угасла». А. М. Селищев объяснял это выражение так: «Нет, это не яркий образ, а давнетрадиционное выражение, связанное с культом умерших и с предметами этого культа. Не образ горящей свечи, а традиционная боязнь оказаться без потомков, без помощи после смерти, без поминок, вызвала напоминание о необходимости возжигать свечи, ставить канун, зарывать яйца в могилу и другие предметы, необходимые в этом культе. О свечах или о факелах, как о необходимых предметах культа умерших, свидетельствуют все народы. То же выражение, как в завещании Семена Ивановича, с тем же значением и при сознании такой же необходимости иметь потомство применяется и у сербов. «Угасла его свеча», — говорят о безродном сербе. И весьма тяжело бывает сербу, если у него нет никого, кто бы мог зажечь свечу после его смерти, кто бы освятил его (светио би — отомстил бы)» ¹.

3.

А. М. Селищев стремился к накоплению и обследованию нового лингвистического материала. Он был врагом поспешных реконструкций. По его мнению, «насколько позволяли данные лингвистические и исторические, реконструкция прошлого в общественно-языковых судьбах русского народа была дана А. А. Шахматовым» (Slavia, 1925, VII, 1, стр. 33). А. М. Селищев думал, что в области истории русского языка «не произведено еще всей необходимой предварительной работы по изучению отдельных источников и отдельных вопросов, — работы, которая соответствовала бы современным лингвистическим требованиям». Отсюда — и сильная критическая струя в научном творчестве Селищева. Селищев стремился расчистить путь для будущих безупречных рекон-

¹ Критические заметки по истории русского языка, стр. 183—184.

35

струкций, при которых необходимо пользоваться «надежными данными, критически проверенными, объективно показательными для того или иного утверждения» (там же, стр. 43).

От Шахматова и его школы А. М. Селищев воспринял метод сочетания языковых фактов письменности с показаниями живых говоров. В «Очерках по македонской диалектологии» (т. 1, Предисловие) Селищев писал: «Известное комбинирование данных, представляемых современными говорами и памятниками письменности, необходимо: лишь при этом условии можно вернее вскрыть черты говора списателя памятника и установить некоторую перспективу в пережитых языковых изменениях известной диалектической группы». И тут же призывал к осторожности: «Но имея в виду необыкновенную сложность и многообразие языковых процессов, пережитых македонскими говорами, приходится быть весьма осторожным в этом комбинировании».

«Разностороннее обследование языка памятников русской письменности и систематическое описание современных говоров, описание, представляющее не перечень случайно подмеченных черт, а полно обнаруживающее весь языковый фонд данной местности в его групповом распределении и функциональном значении, — служат основой исторического изучения русского языка, — основой изучения тех процессов, которые были пережиты в разные периоды носителями этого языка в условиях их общественно-экономической и культурной жизни» (Критич. заметки по истории русского языка, стр. 175).

Признавая — вслед за акад. Соболевским и Шахматовым — письменный памятник, документ одним из важнейших источников для построения исторической фонетики русского языка, А. М. Селищев требует внимательного и строго критического отношения к этому лингвистическому материалу. Когда ученица проф. Н. М. Каринского А. В. Пруссак в рецензии на «Диалектологический очерк Сибири» ¹ упрекнула Селищева в том, что он недостаточно использовал письменные документы ХVІІ—XVIІІ вв. для заключений о развитии сибирского аканья, А. М. Селищев в своем ответе дал А. В. Пруссак и вместе с ней всем эпигонам школы Соболевского урок элементарной критической работы над памятниками: «А. В. Пруссак поступает так: вот ряд документов, относящихся к Сибири; вот кое-что отклоняющееся от норм правописания; эти отклонения надо связать с говором сибиряка. Ясно, что никакой доказательности эти выписки не представляют при таком отношении к памятнику». Селищев учит: «Предварительно надо доказать, что эти памятники написаны были сибиряками, что отразившиеся диалектические черты соответствовали явлениям говора русского населения определенной сибирской местности, — доказать, что язык писанного памятника и его орфография не подверглись изменению у переписчиков, в случае если приходится пользоваться копиями. Наконец, если и доказана будет наличность кое-каких сибирских диалектических черт в языке исследуемого памятника, надо выяснить, с какого времени представлены в Сибири констатируемые языковые явления». Так, например, судить по чертам языка памятников XVIII в. «о состоянии говоров в Сибири во второй половине XVI и в XVII вв. тоже невозможно» ².

В своих «Заметках по великорусской диалектологии» (Slavia, 1927, VI, 2—3) Селищев намечает основные принципы критического использования записей песен как диалектологического материала, устанавливая отношение языка песен к обиходной речи.

Критический дар А. М. Селищева ярко сказался в пересмотре традиционной лингвистической оценки данных, извлекаемых для исто-

¹ ИОРЯС, т. XXVI.
² ИОРЯС, т. XXVII. О рецензии А. В. Пруссак, стр. 423.

36

рии, русского языка из сочинения Константина Багрянородного «Об управлении государством» (De administrando imperio). Славянские и русско-скандинавские названия порогов в передаче Константина Порфирородного были подвергнуты А. М. Селищевым тонкой историко-лингвистической критике, и их значение как источника для построения исторической фонетики русского языка древнейшего периода было несколько поколеблено ¹.

Такую работу по расчистке источников Селищев любил и мастерски выполнял ее. Но, к сожалению, в области истории русского языка А. М. Селищев почти не занимался изучением рукописей раньше XVIII в. Языковый материал, извлеченный А. М. Селищевым из изданных деловых актов XV—XVIII вв., лишь иллюстрировал и углублял его наблюдения над явлениями живой русской речи, чаще всего народно-областной (ср. Критические заметки по истории русского языка, стр. 190). Особенно много лингвистического материала найдено А. М. Селищевым в письменных памятниках XVI—XVIII вв. для любимой им области культурно-исторических изучений — для истории личных имен, прозвищ и местных названий.

4.

А. М. Селищев вслед за Надеждиным, Филевичем, Шахматовым, Соболевским и другими славистами придавал громадное значение топонимике как источнику истории языка и исторической диалектологии. В своей работе «Диалектологическое значение македонской топонимии» А. М. Селищев писал: «Одной из областей славистики, менее всего разработанных, является топонимия. Необходимо прежде всего полное собрание топографических названий по разным районам славянских поселений. Списки населенных мест по славянским областям имеются. Обычно это — голые перечни названий сел и городов. Но такими перечнями совсем невозможно удовлетвориться. Для необходимого всестороннего анализа топонимии той или иной местности требуется не только указатель поселений, но и отдельных частей села и всех мелких пунктов в его районе — полей, холмов, гор, пастбищ, лугов, долин, лесов, урочищ, дорог и проч. Из названий этих частей и пунктов нередко можно извлечь весьма ценные указания, более ценные, чем из названий многих сел».

«Кроме реального описания того или иного топографического пункта, требуется располагать справками историческими. Давно ощущается потребность в полных справочниках по топографическим именам, упомянутым в исторических документах. И в этих справочниках необходимо представить не только одни названия, но все, что относится к ним. Топографические названия и относящиеся к ним указания, извлекаемые из исторических документов, могут представлять существенные данные для определения реального значения этих названий, для их этимологии».

«Топонимические слова иногда остаются изолированными от слов обиходной речи и представляют собою более ранний звуковой вид — вид без тех изменений, которые отразились на словах обыденной речи».

В топонимике отражается прошлое и современное состояние говоров. Местные названия свидетельствуют о многих значительных процессах не только фонетических, но и морфологических.

В своей работе «Из старой и новой топонимии» (Труды Моск. института истории, философии и литературы, 1939, т. V) А. М. Селищев делает попытку установить некоторые закономерности в истории смены

¹ Рецензия на Очерк истории русского языка Н. Н. Дурново, стр. 319—320.

37

русских местных названий. Это — глава из исторической этнографии и — вместе с тем — из истории русской культуры по топонимическим данным. Отдельную, не напечатанную работу А. М. Селищев намеревался посвятить именам и прозвищам феодального времени.

«Топонимия, — пишет Селищев, — представляет собою один из ценнейших источников наших сведений по исторической этнографии и для истории общественной и экономической жизни страны. Она может пролить яркий свет на историю этнических отношений в далеком прошлом, на миграцию народов и отдельных групп населения, на экономические и общественные отношения. Что касается Восточной Европы, го изучение ее топонимии находится в зачаточном состоянии. Не собраны и не разобраны давние местные названия, идущие от населения, предшествовавшего водворению славян в разных местностях северо-востока. Не произведено полной собирательной и аналитической работы и с названиями славянскими» (124).

Собрав большую коллекцию названий населенных пунктов, главным образом, по актам Московского государства XV—XVIII вв., А. М. Селищев на основе лингвистического анализа этих названий делает ряд культурно-исторических обобщений.

Прежде всего он устанавливает, что среди этих названий до XVIII в. нет имен с отвлеченным значением. Такие названия появились в позднейшее время и вышли они из среды помещичьей (145). Например, Благодать, Отрада, Прихотино, Приютово, Радость, Утеха и т. п.

«Некоторые из бар не удовольствовались сентиментально-идиллическими именами для своих затиший (дер. Затишье), спокойных «убежищ» (дер. Кинь-Гора), «приятных долин» (дер. «Приятная долина»), но именовали их по-французски (Мон-Плезирами)» (145).

Характерными чертами топонимии феодально-помещичьих времен, по наблюдениям Селищева, — представляются такие:

1) Связь большей части названий с именами лиц, обычно владельцев сел и деревень.

2) Ничтожное количество названий на основе производственной терминологии, что объясняется ограниченностью феодального хозяйства.

3) Ландшафтный стержень многих названий, свидетельствующий, по мнению Селищева, об узости кругозора у сельского населения. «Жизнь сосредоточилась где-нибудь у сосенок, липок, у дубков да осинок, у лужка, при холме, на горе, за болотом, у озерка, у колодца, ручья или пруда. Дальше раменья, болота, горки, недалекой ляды, да Егорья на озере ничего не видать» (146). «Топонимия ландшафтного содержания ясно обнаруживает основную цель при назывании пункта: ориентирующее значение той приметы, которая указана в имени, данном пункту: Дуброва, Березки, Девять Дубов и т. л.» (146).

«Церковность феодального времени также наложила сильный отпечаток на топографическую номенклатуру. Для названия села официальная среда пользовалась именем церкви, находившейся тут (Знаменье, Спас)» (147).

Селищев считал, что эти главные черты топонимии феодального времени типичны и для областей других народов. Он подтверждает этот тезис ссылками на казахскую топонимию, которую ему пришлось изучить «по своим непосредственным наблюдениям» (148).

«Словообразовательные элементы феодальной топонимии указывают на два основных источника топонимических образований: на среду официально-владельческую и церковную, с одной стороны, и на среду народную, с другой. Происходила борьба языковых элементов той и другой среды» (164).

38

Вместе с тем Селищев отмечает, как характерную черту феодальной топонимии, почти полное отсутствие образности. Даже «ландшафтные, преимущественно народные названия, картинны только в нашем восприятии. В населении же того времени такими именами стремились не к картинности, а к собственной ориентации относительно ближайшего ландшафта. Образность в прежней топонимии обнаруживалась весьма редко. Редкие случаи ее были характерны для того времени, — Вражек, Волчий Хвост (Колом. у., XVI в.). Урочище Козий Горб (около Можайска, XVI в.). Деревня Песьи Кости (Колом. у., XVI в.) Дер. Шибий Колпачек или Малые Бражки (Москов. обл.). Ивановы Портки — перелесок между двумя оврагами вроде штанов, в Переясл.-Залесском крае. Ивановы Штаны — луг близ Сольбы, в Переясл.-Зал. крае. Стремление сообщить топонимическому названию особую выразительность, сделать его эмоциональным, обнаруживается поздно, в XVIII—XIX вв. — обнаруживается в среде придворной и помещичье-буржуазной» (172). Являются Екатерингофы, Петергофы, Ольгополь, усадьбы с именами «Рай», «Вздыхаловка», «Мыс Доброй Надежды», «Кинь-Горе», «Мон-Плезир» и т. п. «Эти названия, — пишет Селищев, — с помещичьих усадеб переходят и на убогие, черные избенки крестьян» (172).

Таким образом, древнейшая феодальная система топонимики в XVIII в. разрушается под наплывом новых художественных веяний и вкусов среди дворянского класса.

«Во второй половине XVIII в. в связи с применением в речи о «важных материях» архаического «высокого штиля», соответствовавшего националистическим тенденциям дворянского класса, усиливаются церковно-славянские элементы в топонимии» (164) (ср. Воскресенск, Богородск, Знаменское и т. п.).

Архаизующе-стилистическая тенденция, поддержанная империалистической идеологией, продолжает развиваться и в первой половине XIX в. Она сказывается в замене старых названий сел типа Хороброво. Рожествено славянизированными Храброво, Рождествино, сложными обозначениями — со второй частью —град, а также —слав, —дар (Павлоград, Екатеринослав, Екатеринодар). Распространяются названия мест с западноевропейскими, между прочим, немецкими и греческими элементами. Последнего типа названия отражали, по мнению Селищева, между прочим, и империалистические мечты о Константинополе (Александрополь, Григориополь и т. п.).

После Великой Октябрьской революции топонимия вступает в новую фазу своей истории.

5.

Культурно-исторический и этнографический уклон интересов Селищева тянул его в сторону диалектологии. Но диалектологические разыскания в понимании Селищева, следовавшего в этом направлении за Шахматовым, — лишь один из методов построения истории русского языка.

Известный славянофил П. В. Киреевский говорил, что «Россия живет в многоярусном быте. Часть не дошла еще до XVIII столетия, а где-нибудь в глухом углу жило, пожалуй, XIII столетие. Подобные же границы столетий пролегают не в одной местности, но в разных слоях населения» ¹. К области языка эти замечания вполне применимы. Современная диалектография — это история языка, размещенная на плоскости, с перемешанными и сдвинутыми частями разных систем. Селищев это хорошо понимал. Он так и относился к диалектологическим фактам, как

¹ Н. Гиляров, Платонов. Из пережитого, М. 1886. Кн. 1, стр. V.

39

разорванным звеньям исторической цепи. Например, он указывает на необходимость иллюстраций из современных говоров, особенно сибирских, — к древнерусскому беспредложному употреблению местного, дательного и винительного падежей существительных для выражения обстоятельственных отношений места и времени (Критич. заметки по истории русского языка, стр. 192—193). Диалектологическими данными, по словам Селищева, «в соответствующей мере необходимо пользоваться в выяснении разных сторон и стадий языковых процессов, пережитых в тех или иных русских областях» (стр. 192).

Показательны те основания, которые выдвигает А. М. Селищев на первое место, убеждая в необходимости диалектологического исследования Сибири:

«Русские говоры Сибири, оторвавшись от ближайших говоров Европейской России, начали свою жизнь с тем запасом звуков, форм и лексики, какой был свойственен говорам их метрополии в 16-м, 17-м вв. Сравнительное изучение говоров Сибири и Европейской России прольет свет на состояние тех или иных русских диалектов в 16-м и в 17-м столетиях. С другой стороны, такое изучение укажет, какие языковые процессы были пережиты русскими поселенцами в Сибири в течение последних 300—200 лет» ¹.

Оригинально и такое указание Селищева: «Элементы московской речи XIV—XVI вв. необходимо рассматривать в связи с элементами русских говоров соседних областей и ближе всего Рязанского края. А там и до сих пор ять представлено ie͡ особого образования (лiе͡с)» (Критические заметки по истории русского языка, стр. 178).

Изучая языковые процессы русского языка на широкой сравнительно-исторической основе, сопоставляя их с сходными явлениями в истории других славянских языков, А. М. Селищев констатирует известную общность и последовательность в ходе изменений всех славянских языков. Они видит в этой соотносительности и близости языковых процессов отражение былого единства общеславянской языковой системы, однородность заложенных в ней тенденций развития. Однако, темпы течения и проявления однородных явлений различны в разных славянских языках. Эта точка зрения приводит А. М. Селищева к свежим и оригинальным сопоставлениям и догадкам. Так, русское аканье он сближает не с словенским, как А. А. Шахматов, а с восточно-болгарскими изменениями неударенного вокализма. «Процессы восточно-болгарские, — пишет он, — проще сравнительно с изменениями неударенных гласных в южновеликорусских говорах. Поэтому сущность исследуемого процесса, не затемненного другими изменениями, была бы показательна и для русиста, усиленно стремящегося к реконструкции в судьбе неударенных гласных в русском языке. Сравните стремление в произношении неударенных гласных в обыденной, нестарательной речи болгар из некоторых восточно-болгарских местностей к гласному сильно-редуцированному среднего ряда ? ассимиляцию и диссимиляцию с ударенным гласным, отражающуюся на неударенном гласном. Сравните далее «аканье» некоторых родопских говоров, представленное в разных стадиях и положениях» (Slavia, 1927, VI, 2—3, стр. 456).

6.

А. М. Селищев больше всего занимался вопросами исторической фонетики русского языка. В основе его работ, относящихся к этой области, лежит отчетливое представление о физиологической природе звуков и о физиологических закономерностях их изменений». Тут

¹ А. М. Селищев. Диалектологический очерк Сибири, стр. 5.

40

А. М. Селищев обнаруживает живую и тесную связь с традицией младограмматиков, нашедшей дальнейшее развитие в трудах Бодуэна-де-Куртенэ, акад. Фортунатова и Шахматова. Начиная от юношеских рецензий 1914 г. до конца жизни он проявляет неизменную заботу о «подробном и полном определении физиологического характера описываемых звуков ¹ о «точном физиологическом определении» звуковых образований ². Повидимому, на Селищева имели большое влияние работы Олафа Брока, особенно его «Очерк физиологии славянской речи» (1910).

С именем А. М. Селищева не связано открытие какого-нибудь «закона» языка в том смысле, как принято говорить о законе Фортунатова-Соссюра, о законе Шахматова и т. п. Это отчасти объясняется самим характером лингвистических исследований и лингвистического метода А. М. Селищева. Основной принцип лингвистической работы им был формулирован таким образом: «Следует учитывать разные моменты, а не спешить с фонетическими законами» (Изв. II отд. Акад. Наук, т. XXXII, 1927, стр. 325), следует «стремиться к всестороннему представлению речевого процесса в его зависимости от разных факторов» (Критич. заметки, 187). Отрицая прямолинейность фонетических законов, Селищев учил:

«Определяя то или иное языковое явление, необходимо учитывать значение, какое принадлежит в речи отдельному слову и его части, способ произношения его, эмоционально-экспрессивный фактор в речевом потоке, редукцию слова и его частей, редукцию, обусловленную значением части формы в некоторых категориях (конец слова) или частотой применения слова и общеизвестностью его (словообращения, титулы, слова счета)» (Критич. заметки, 181). Объясняя форму идет, как результат фонетического отвердения —т, Селищев так истолковывает отсутствие этого процесса в наречии опять: «Это разные категории слов, с разным значением в речевом контексте, с разной фонетикой конца слова в глаголе и в наречии, да еще в таком сильном наречии, как «опять» (Критич. заметки, стр. 182).

А. М. Селищев немного и частных открытий внес в историю русского языка. Важны его соображения, отчасти навеянные работами Я. Розвадовского, о сочетаниях редуцированных перед j (i̯) в славянских языках вообще и в русском в частности. Вопреки акад. Шахматову, Селищев доказывал, что русский язык во всем его составе, а также болгарский и отчасти сербский представляют указания на сохранение, до утраты редуцированных звуков, сочетаний с ь, неподвергшимся изменению в i перед j (ср. украинск. соловеј). Следы разного происхождения -ей из ьј и -иј А. М. Селищев находил в разных явлениях аканья щигровского типа (зилянеј при двиреј, нябеј, при тpитej и т. п.).

Селищеву же принадлежит интересное акцентологическое наблюдение, касающееся образования форм сравнительной степени с помощью индо-европейского суффикса -jes (ниже, тише и т. п.). «Анализ форм сравнительной степени в истории славянских языков обнаруживает, что суффикс jes (-jьs) применялся в корневых бессуффиксных прилагательных, предлогах (perdjes), наречиях (pakjes) с нисходящей интонацией» (Критич. заметки, стр. 188—189) ³.

¹ Рецензия на учебник по русскому языку проф. С. М. Кульбакина в Трудах и протоколах Педагогич. общества при Имп. Каз. унив., 1914, III, вып. 1, стр. 4.
² Рецензия на «Очерк» Дурново, 313.
³ Ср. статью A. Vaillant. Le vocalisme des comparatifs slaves. Revue des études slaves. 1929, t. IX, fasc. 1 et 2.

41

Вообще же, А. М. Селищев чаще всего исходит из критики господствующих лингвистических объяснений, привлекая огромный языковый материал. При тщательном историческом изучении явлений, относящихся к тому или иному кругу фактов, раскрывается многообразие языковых факторов, которые приводили к одному и тому же результату — при резких индивидуальных различиях в течение процесса. Укрепившееся традиционное представление о сущности данного языкового явления начинает шататься, колебаться. Оно кажется искусственным, схематическим. В результате анализа, произведенного Селищевым, выступают новые оттенки языкового явления, новые этапы в развитии процесса. Языковые факты, представляющиеся едиными и слитными, расчленяются, дифференцируются. Таковы результаты исследования явлений сокания и шоканья в славянских языках, в том числе и в русском, таково объяснение диалектных изменений ф, w в х. Таковы итоги наблюдений Селищева над окончаниями -т, -ть и форм без т в 3 лице глаголов, правда, не подтвержденные новейшими расследованиями акад. С. П. Обнорского.

«Несомненно, — таков вывод А. М. Селищева о формах без -т, — в ряде случаев формы без -t были унаследованы от праславянского времени. К таким формам относятся формы 3 л. ед. основ на -е-, nese, vede. Но несомненно также в некоторых случаях утрата -t произошла в отдельной жизни восточнославянских диалектических групп (после утраты конечных ъ, ь). Эта утрата происходила по аналогии и фонетически. Фонетическое явление представляет собою утрата -t в форме 3 л. ед. в некоторых сев.-великорусских говорах, а также и в форме 3 л. мн. (несу). В некоторых сев.-велик. говорах процесс утраты -t в форме 3 л. до сих пор еще не закончен. Так, по говорам Вятской губ. употребляются формы 3 л. ед. на -t и без -t. При этом важно отметить следующее явление: в представлении говорящего образование -t в конце формы имеется; для этого образования отводится соответствующий момент времени, но осуществление этого образования весьма слабо или совсем отсутствует (так в говорах Котельнического у. Вятск. губ.).

Действие аналогии отразилось на утрате -t в форме 3 л. ед. основ на безударное -и; эта утрата — результат воздействия форм с основой на -е: nese. На это воздействие указывает обобщение окончания -е: ходе (южн. велик., малорус, белорус).

Не ясно, когда утрачено -t в южно-великорусских формах 3 л. мн. глаголов с основой не ударенное -i: гор’á, говор’á» (ИОРЯС, т. XXXII, 329).

7.

А. М. Селищева особенно интересовало, «заманчиво влекло» «многообразное скрещивание разных диалектических черт», как выразился он в предисловии к «Очеркам по македонской диалектологии» (Казань, 1918, т. I).

Теория языкового скрещения находила в А. М. Селищеве ревностного сторонника. В изучении процессов смешения языков и говоров А. М. Селищев искал противоядия для преодоления априорных реконструкций праязыков и древнейших языковых систем. Ведь эти реконструкции даже у акад. Шахматова обычно опирались на предпосылку закономерного эволюционного ряда последовательных изменений звуков, независимых от сторонних языковых воздействий. Между тем. А. М. Селищев выдвигает требование: «Изучающему ту или иную языковую группу необходимо считаться с результатами язычных взаимодействий». Селищева интересуют разнообразные формы скрещения

42

различия в ходе и результате языкового смешения. В статье «К изучению русского говора Сибири» А. М. Селищев замечает: «Языковое взаимодействие русских и инородцев в Сибири отражаетя в двух направлениях: 1) инородческие группы через стадию двуязычия переходят к единоязычию — к русскому языку. Русская речь этих носителей ее могла повлиять на соседние говоры русского по происхождению населения. Поучительна в этом отношении судьба говоров старообрядцев в Забайкалье, в Верхнеудинском уезде, южновеликоруссов по своему происхождению: в течение жизни в Забайкалье (с 50—60-х гг. XVIII ст.) они восприняли от русских «сибиряков» много черт их говора; 2) Изолированные русские группы утратили русский язык, восприняв в течение времени иной язык. Это происходит в Якутском и Вилюйском округах».

А. М. Селищев указывает, что в такой немногочисленной по составу и изолированной группе смешение с окружающим языком начинается с словаря, затем, развиваясь все шире, захватывает звуковой и грамматический строй.

«Исследователю русского языка в Сибири, — заключает Селищев, — непременно следует иметь в виду иноязычный элемент: ряд черт русско-сибирских говоров возник вследствие иноязычного влияния» ¹.

Работу «Русские говоры Казанского края и русский язык у чуваш и черемис» А. М. Селищев начинает такими словами: «Одну из главных задач языкознания составляет изучение языковых взаимодействий разных общественных и этнических групп. В частности, весьма важное значение имеет это изучение по отношению к славянским языкам. Славяне и в далеком прошлом, в период общей своей культурной и языковой жизни, и позднее, после расселения из области своей прародины, встречались с разными народами, вступали с ними в различные взаимоотношения. Следы этих взаимоотношений могли отражаться и на культурно-бытовой жизни и на языке славян, а также и тех народов, с которыми вступали в сношения славяне. Результаты этих связей необходимо учитывать и историку культурно-общественной жизни славянских народов, и историку языков этих народов. Воздействие одного языка на другой, вызванное теми или иными обстоятельствами культурно-общественной жизни носителей этих языков, отражается и и словаре, и в формах слов и словесных конструкций, и в звуковом составе... Сильное культурное воздействие, политическая и экономическая зависимость, переселение в другую этническую среду — вот главные обстоятельства, при которых происходит сильное воздействие одного языка на другой, вызывающее двуязычие у представителей той социальной группы, которая стала в подчиненное положение» (стр. 36).

Показательно, что при диалектологическом описании Сибири А. М. Селищева особенно занимала русская «смешица» (так называют русских, смешавшихся с другими народностями) и ее речь (Диалектологический очерк Сибири, стр. 146).

А. М. Селищеву принадлежит ряд тонких наблюдений над разными формами и стадиями процесса смешения языков. Селищев отмечает различия в темпе, интенсивности и характере смешения языков — при разных условиях. Так, после периода сильных языковых переживаний в усвоении другого языка и в подражании различным чертам его в языковой жизни данной группы следует время более устойчивой традиции, с теми изменениями, которые медленно проходят в ряде поколений» ².

¹ К изучению русских говоров Сибири, Известия Общ. археологии, истории, этнографии, т. 31, вып. 4, стр. 2—3.
² Русские говоры Казанского края, стр. 38.

43

«Одноязычие, к которому переходят в такие более или менее спокойные периоды, отличается по своим результатам от одноязычия, появившегося вскоре за недолгой (относительно) стадией двуязычия: в этом случае на победившем языке отражается меньше черт иноязычных, чем на языке, который стал употребляться в обиходе, как единственный, после недолгого периода двуязычия».

Это внимательное отношение к взаимодействию языков отражается и на изучении заимствованных слов. Селищев «учитывал звуковые явления не только того языка, в который перешло то или иное слово, но и звуковые процессы того языка, откуда шло заимствование. Следует иметь в виду и формальные элементы того и другого языка» ¹. На основе этого принципа А. М. Селищевым производился анализ финских заимствований из русского языка.

Исходя из принципа языкового скрещения, А. М. Селищев отрицает метод некритического переноса явлений современной речи в далекое и даже не очень далекое прошлое. «Предварительно надо доказать, что в этом кругу языковых процессов не было разноязычного или разнодиалектного взаимодействия, не было прилива другого населения, не было поселений или переселений, если дело касается позднейших времен» ².

Широкое обследование явлений «соканья» и «шоканья» в славянских языках привело А. М. Селищева к выводу, что в этих процессах всегда сказывается какое-нибудь иноязычное воздействие — итальянское, немецкое, греческое, финское, балтийско-литовское, разных народностей Сибири. Однородные фонетические результаты возникали даже в пределах русского языка под влиянием разных причин. Так, «масса шипящих и свистящих согласных в западной части Вельского района Гродненск. обл. вызвана воздействием соседних польских мазурующих говоров» (Slavia, 1931, X, 4. Соканье и шоканье в славянских языках, стр. 736).

В говоре низовых казаков Подонья можно предполагать влияние греческого языка. В прочих говорах Европейской России изменения в рядах шипящих и согласных находились в связи с воздействием языка финских групп (737). «В силу обстоятельств экономической, бытовой и государственной жизни много финских групп ассимилировалось в русской среде, перешло к русскому языку, а финская речь, державшаяся в течение некоторого периода наряду с русской, вышла из употребления» (737). Так объясняются изменения шипящих и свистящих в Псковском крае, нашедшие отражение в древнерусской письменности еще с XIII в. Так объяснялось новгородское цоканье, обнаруживаемое по памятникам уже во второй половине XI в.

8.

А. М. Селищев придавал особенное значение исторической перспективе в сравнительном изучении. «Бесплодно вне этой перспективы брать отдельные языковые факты современного русского языка и сопоставлять их с фактами других славянских языков».

«Предварительно должен быть выполнен сравнительно-исторический анализ языковых данных по отношению к отдельным славянским группам, должны быть восстановлены их языковые состояния в древнейшее время, восстановлены на основании сравнительно-исторического изучения данных, извлеченных и из современных диалектов, и из памятников письменности, и из заимствованных слов. Благотворные результаты будут только тогда, когда лингвист-сравнитель не будет ограничиваться

¹ Изв. II отд. Академии Наук, т. XXXII (1927), 307. 
² О рецензии А. В. Пруссак, 42.5.

44

только сопоставлением одних результатов языковых процессов, а для" отдельных групп предварительно вскроет каждый из этих процессов в его временном прохождении и географическом распространении» ¹.

Отсюда и вытекает протест Селищева против «недостаточного внимания к истории отдельных языковых групп, к истории языковых процессов» ². А. М. Селищев требует изучения языковых групп в конкретной культурно-исторической обстановке, требует уяснения всех разнообразных и сложных отношений, какие существовали в прошлом между этими группами ³. Каждый языковый процесс должен быть изучен и прослежен во всех стадиях его течения. Возражая против возведения дифтонгических образований на месте ѣ к праславянскому языку, Селищев пишет: «Совершенно безосновательно обольщаться сочетаниями i̯е -ie, ie и т. п. современных славянских групп. Сперва потрудитесь доказать, что эти сочетания были свойственны данным группам в течение всей их жизни» ⁴.

Селищев энергично борется с распространившимся у эпигонов Шах-матова «увлечением сопоставлениями вне исторической перспективы, вне учета тех фонетических процессов, которые переживаются отдельными группами» ⁵.

Наблюдения над многообразием причин сходных языковых явлений, изучение речевых процессов во всей сложности их конкретных, обнаружений, и во всей пестроте их индивидуальных проявлений привели А. М. Селищева к новому методологическому принципу, который, несмотря на широкое теоретическое признание его вероятности, на практике почти не применялся историками языка, особенно из школы Шахматова. Этот методологический принцип крайне прост: «Сходные черты двух диалектических групп могут представлять явления параллельные, независимые в своем развитии». Нет непосредственной необходимости в сходстве языковых явлений видеть непременно родство их и по этой причине выводить их из одного и того же зерна, из одного зародыша. Этот принцип был выдвинут А. М. Селищевым еще в 1914 г. в рецензии на книгу Н. С. Державина «Болгарско-сербские взаимоотношения и македонский вопрос» (Отд. отт., стр. 6).

А. М. Селищев вносит существенные поправки в укрепившийся в русском языкознании под влиянием Фортунатова и Шахматова метод возведения истоков родственных фонетических явлений к периоду праязыкового единства. «Нельзя отрицать, — пишет он, — что при определенных условиях общественно-экономической и культурной жизни языковые черты могут распространяться из центра этой жизни. Но одинаковые языковые черты в отдельных группах могли появиться при иных условиях, — при одинаковости уклада их общественно-экономической жизни, при близких связях родовых групп, — при условии, когда формировалась одинаковая языковая система. В дальнейшей жизни происходило движение этой системы в одинаковом направлении, хотя группы могли не быть в это время в близких связях одна с другой. Сравн., например, языковую систему болгарских групп, на северо-востоке у Дуная и на юге, в Греции и в Албании, с ее одинаковыми чертами позднего происхождения. Возникали одинаковые черты и при

¹ Рецензия на книгу Н. Дурново. Очерк истории русского языка, М. 1924. Изд. ІІ отд. Акад. Наук, т. XXXII, (1927), стр. 305.
² Там же, стр. 304—305.
³ Slavla. VI, кн. 2—3, стр. 462.
⁴ Изв. II отд. Акад. Наук, т. XXXII, 316—317. Ср. статью «О критическом замечании Н. Н. Дурново».
⁵ Изв. II отд. Академии Наук, т. XXXII, 316.

45

других обстоятельствах, как параллели или как одинаковые результаты иноязычных воздействий» (Критич. заметки, стр. 176).

В своей работе «Забайкальские старообрядцы» А. М. Селищев, отметив ассимиляцию согласных с j в сибирских говорах в словах типа свин’н’а, ноч’ч’у и т. п., писал: «Процесс развития «двойного» мягкого согласного был общераспространенным на юге и на западе в украинском и белорусском языке. Тот же процесс действовал (конечно, независимо от украинск. и белорусск.) и в других русских диалектических областях, — в отдельных говорах великорусского наречия. И в говорах Сибири он в большом распространении». В этом процессе отражаются общие тенденции развития, заложенные в общеславянской языковой системе. «Все славянские языки пережили стадию ассимиляции согл. с j перед гласным. Южная и западная славянщина пережила и дальнейшую стадию: упрощение артикуляции этого мягкого (палат.) согласного: он становился обычным для данного языка мягким согласным без особого, более длительного образования. На востоке славянщины, в русском языке, также были пережиты разные стадии этого процесса в судьбе сочетаний: согл. + j + гл.» ¹.

Н. Н. Дурново, отметив наличие н долгого вместо дн в северовеликорусских говорах и части северо-восточных белорусских говоров, делал вывод, что это — «диалектическая черта, возникшая в сев.-русском наречии до образования белорусского и великорусского языков».— «Нет, — возражает Селищев, — такого обязательного вывода из наличия этой черты в тех и других говорах не следует. Этот процесс мог происходить в этих областях и гораздо позднее» (Рецензия на «Очерк» Дурново, стр. 325).

По мнению Селищева, в словах-обращениях Господи, господа согласный фрикативный γ (h) с дальнейшим изменением его в в, с его утратой — был результатом редукции, самостоятельно развивавшейся в отдельных славянских языках, например, в великорусском, кашубском (hospodar) (Критич. заметки, 183).

В схематическом объединении сходных языковых форм нередко сказывается невнимание к резким различиям не только в генезисе этих явлений, но и в их функциях, в их значении. А. М. Селищев горячо боролся с ошибками этого рода. Так, он настаивал на необходимости различать артикль болгарского языка от эмоциональных частиц -то или -от -та -то (дед-от, старуха-то) в русском языке и его говорах и от употребления однозвучных указательных местоимений в старославянском языке (Критич. заметки, 184—185).

Характерно в этом отношении такое методологическое замечание А. М. Селищева в статье «Диалектологическое значение македонской топонимии» ²: В славянской исторической географии при изучении колонизационного движения славян нередко пользуются топографическими названиями: одинаковость названий, например, в Новгородском крае с некоторыми названиями в том или ином районе Поволжья служит часто основанием для такого утверждения: это сходство указывает, что колонизационное движение в Поволжье шло из Новгородской области. Но предварительно не дано ответа на неизбежный вопрос: разве те или иные названия в Поволжье, похожие на названия в Новгородских местностях, не могут быть даны тут, в Поволжье, независимо от названий в прежних местах жительства русских славян, — даны в связи с местными обстоятельствами. Только после обследования местных об-

¹ Забайкальские старообрядцы, стр. 56—57.
² Сборник Милетич, Mélanges de Miletič — Miletič-Festschrift, 1933. София. Отд. отт., стр. 29.

46

стоятельств можно будет с большим основанием утверждать или отрицать, занесены ли те или иные названия из других областей поселения».

9.

Лингвистические взгляды Селищева эволюционировали и развивались. В последний период своей научной деятельности А. М. Селищев приходит к убеждению, что необходимо изучать язык как систему и строить историю языка, как закономерную смену систем.

В своих «Критических замечаниях о реконструкции древнейшей судьбы русских диалектов» (Slavia, 1928, VII, 1) А. М. Селищев пишет: «Все должно быть устремлено к надлежащему уяснению языковой системы, языкового состояния, свойственного данной общественной группе в данный период времени, и тех намечающихся отклонений, которые развиваются внутри этой группы» (стр. 34).

Тут сказалось влияние школы де Соссюра, Мейэ, а отчасти и старая традиция бодуэновского направления. В «Критических заметках по истории русского языка» А. М. Селищев не раз указывает на необходимость исследовать языковые факты соотносительно в системе языка (стр. 177, 178 и др.). Но легко заметить, что термин «система» в понимании Селищева имеет очень расплывчатое содержание. Иногда это — совокупность тенденций исторического развития языка, как бы заложенных в строе языка, главным образом, фонетических. Достаточно указать такие выражения Селищева в его «Критических заметках по истории русского языка»: «Такой же процесс проходил и в система украинского языка» (178); «Вне учета содержания фонетического процесса в отношении системы в ее целом представлен ряд и других черт русского языка» (178). «Имея в виду языковую систему и ее проявление в связи с происходящими сдвигами в языковом фонде, не можем принять схематичности в объяснениях языковых процессов» (стр. 180).

«Фонетическая система восточнославянских языков в отношении плавных между согласными или после согласных в конце слова — иная по сравнению с системой чешского, словацкого и южнославянских языков: все восточно-славянские языки издавна представляют такую фонетическую систему, которой не свойственна была слогообразующая функция плавных» (180).

А. М. Селищев подвигом всей своей труженической жизни, всеми своими лингвистическими исследованиями стремился возвысить науку о языке вообще, славяно-русское языкознание в частности. В «Диалектологическом очерке Сибири» А. М. Селищев писал: «Пожелаем же, чтобы скорее настало время, благополучное для дела всестороннего изучения Сибири. И в этом изучении пусть займет надлежащее место наука о том, благодаря чему, по словам Гумбольдта, человек стал человеком, — о языке его» (стр. 6).

10.

Селищев был не только знатоком русского языка в его истории и современном состоянии, в его литературных нормах и народных говорах. Он любил русский язык, как художник слова. В А. М. Селищеве были незаурядные способности писателя. По своим литературным вкусам и симпатиям он был народником в самом общем смысле этого слова. Любовь к крестьянству, к простому народу, свою социальную связь с которым Селищев всегда живо чувствовал, бьет горячей волной в его диалектологических изысканиях и этнографических описаниях.

47

Изображая суд над женщиной-чувашкой, которая засеяла свою полосу украденными семенами, Селищев рисует портрет подсудимой: «На суде она сидела жалкая, какая-то вся обгрызанная, едва подававшая голос». И заключает описание судебного процесса такими словами: «Не только для наблюдений лингвистических, но и этнографических и социальных судебный разбор этого дела представлял богатый материал, а вне научных наблюдений он тяжелым гнетом ложился на душу» (стр. 45).

В голодный (1920) год Селищев изучил русский язык у марийцев Казанского края, посещая мельницу. Вот как он описывает свои беседы с крестьянами: «Темы бесед однообразны — жалобы на голод я на житейские тяготы. Однообразно постукивал постав, монотонно падала вода с мельничного колеса, унылы были лица и невеселы были наши беседы под навесом у мельницы, у дымящегося костра для раскуривания трубок».

Селищев — мастер жанровых сценок из народного быта, тонкий наблюдатель и изобразитель крестьянских обычаев и сельского ландшафта. Он часто и любовно рисует русский пейзаж, картины русской природы. Его стиль тогда становится эмоционально-живописным и ритмически-приподнятым, напоминая стиль Левитова. Вот — иллюстрация из работы Селищева: «Русские говоры Казанского края...»: «Столетние березы в два ряда с каждой стороны идут по тракту. К ним с обеих сторон подходит лес в своем прощальном уборе: в роскошном пурпуре рябины, чистой, нежной лимонной желтизны молодые березки, блестящие коричневые грушевые деревья, серые осины, мрачные темно-зеленые и седоватые дубы виднеются за березами. Резкий холодный ветер уныло шумит в лесу и в ветвях придорожных берез. Говорливые. осины боязливым лепетом вторили осеннему лесному шуму.

Каш, каш варман, каш варман!
Мен ма таташах кашлать вал (ву)?!

(т. е. Шумит, шумит лес! Зачем же все шумит он?!). В лесу виднелись повозки и люди, собирающие жолуди. Порой лес прерывался, и показывались поля с яровым хлебом: ячменем, пшеницей и овсом» (стр. 41).

В своих диалектологических сочинениях А. М. Селищев чаще всего изображает одинокого путника, бредущего или едущего по тропинкам или проселочной дороге среди то унылых, то приветно ласкающих взор русских просторов. И этот странник-одиночка — он сам А. М. Селищев, путешествующий по жизни без близких друзей и без близких учеников. «Глухие удары грома доносились с Запада. Шлепая по глинистой грязи, устало плелся я то узкой полевой тропинкой, то проселочной дорогой. На следующий день, в холодное серое утро, пронизываемый резким ветром, потянулся я на Ильинку к пароходной пристани. Зеленое яровое ноле безнадежно расстилалось по обеим сторонам разжиженной дождем дороги. Колосья овса и ячменя унылым шелестом провожали меня». (Русские говоры Казанского края, 46).

В ином стиле А. М. Селищев рисует быт, сельский жанр. Тонкая ирония, своеобразно расцвечивающая точное описание обстановки, то закипает, то сливается с лирической стихией.

Вот, например, — в описании Селищева, — картинное собрание куналейской квартиры (у старообрядцев Семейских в Сибири). «От икон непосредственно идут картины: «Избрание Михаила Федоровича на царство» «Уродился я как в поле былинка», «Машина моему горю при чина» (изображает сцены расставания и одиночества покинутой девушки); под этим лубком «Варвара великомученица» и «Архистратиг. Михаил»; далее идут картины со ' сценами из великой европейской

48

войны — картины страшные, залитые красной и желтой краской (кровью и огнем); среди этих картин помещен образ великомученицы Екатерины; недалеко налеплена «Счастливая минута» (он и она в подвенечных платьях наедине) и много других». «В нижне-заганской квартире (в другом селе у тех же Семейских) подбор картин несколько иной: развешены виды Иркутска и Владивостока, портреты офицеров (хозяин был на военной службе в Иркутске); «Сестра Беатриса»; неподалеку от нее пожилая кокотка с полуобнаженным бюстом и гитарой, «Похождения шута Балакирева» и некоторые другие. На столике стоит будильник и «гармафончик»; имеется и альбом для открытых писем, с большим количеством открыток, в том числе и амурных («Buinost rozkoszna и др)» ¹.

Бытовой очерк у А. М. Селищева скомпонован с явным расчетом на художественный символизм изображения. Вот — примеры: «Солнце печет немилосердно. На огороде рыться слишком жарко стало. Иду к колодцу. Он не глубокий. По бокам покрыт льдом. Баба несет ведра с водой пополам со льдом. — Лед-то зачем? — «А мы его в чашку кладем и ребятишкам даем. Оны сосуть и не плачуть». Отойдя несколько шагов, встретил мужика: идет к уставщику: пригласить на похороны своей младшей девочки. «Горлушком маялась и померла...» ².

Еще картина из жизни забайкальских старообрядцев в начале XX столетия, нарисованная А. М. Селищевым: «Чижало жить смирному человеку у нонишним народе». Скверная ругань, как карканье ворон, стоит над селом. Ругаются все: и мужики, и бабы, и ребята. Разврат не находит себе решительного осуждения. Пьянство оглушило всех. «Самогонку пьють, шибко пьють». «...И помину нет о том, о чем писали старообрядческие книжники в Забайкалье: «блудник, пияница, ленивый на единой колеснице». «Токма бо ненавидит бог пианого, яко мы пса гнушаемся мертва смердяща» (Сб. Ирк. Дух. Сем. XIV, 1798) ³.

Верой в русский народ, в его творческие силы, глубоким демократическим сочувствием народу полна вся жизнь, вся научно-общественная деятельность А. М. Селищева.

¹ Проф. А. М. Селищев. Забайкальские старообрядцы. Семейские. Иркутск 1920, стр. 4.
² Там же, стр. 14—15.
³ Там же, стр. 17.

49
Рейтинг@Mail.ru