Н. И. Конрад. О работах В. В. Виноградова по вопросам стилистики, поэтики и теории поэтической речи // Проблемы современной филологии: Сборник статей к семидесятилетию академика В. В. Виноградова. М.: Наука, 1965. С. 400—412.

О РАБОТАХ В. В. ВИНОГРАДОВА
ПО ВОПРОСАМ СТИЛИСТИКИ, ПОЭТИКИ
И ТЕОРИИ ПОЭТИЧЕСКОЙ РЕЧИ

*

Н. И. Конрад

(Москва)

В 1959—1963 гг. В. В. Виноградов издал одну за другой четыре книги: 1) «О языке художественной литературы»; 2) «Проблемы авторства и теория стилей»; 3) «Стилистика. Теория поэтической речи, Поэтика»; 4) «Сюжет и стиль». Несомненно, это — своего рода тетралогия. Она не имеет особого наименования, какое есть, например, у Р. Вагнера — «Кольцо Нибелунгов»; она и не развертывается последовательно по ступеням авторского замысла и сюжета, как это дано в «днях» Вагнеровского «Кольца»; но единство замысла и цельность сюжета — налицо. Об этом сказал и сам автор. В предисловии к первой части своей тетралогии, т. е. еще в самом начале работы, он предупредил: дело идет о построении новой филологической науки, граничащей с языкознанием и литературоведением, но не сливающейся ни с тем, ни с другим.

Тут сам собой возникает вопрос: языкознание и литературоведение имеют, как и все прочие науки, свой предмет исследования; у языкознания он — язык, у литературоведения — литература; если новая филологическая наука — не языкознание и не литературоведение; если, следовательно, ее предмет — не язык и не литература, то что же он, этот предмет? Мне кажется, что это и есть главный вопрос, возникающий при чтении перечисленных работ В. В. Виноградова; ответ же на этот вопрос, как я думаю, позволяет лучше понять как самый научный замысел этих работ, так и значение их в нашей науке.

Для ответа на этот вопрос надлежит прежде всего определить — о чем вообще рассуждает В. В. Виноградов. Определить это не трудно: при самом беглом ознакомлении с различными частями его тетралогии становится ясно, что в них более всего говорится о явлениях стиля, поэтики и поэтической речи. В четвертой части речь идет о сюжете, но говорится и о нем в связи с вопросами стиля. Проблемы авторства, рассматриваемые во второй части, также связываются с явлениями стиля. Вопросы же языка художественной литературы, которым посвящена первая часть тетралогии, в конечном счете входят в рамки поэтической речи. Таким образом, наиболее общими предметами научного внимания В. В. Виноградова являются те, которым посвящена третья часть тетралогии: стилистика, поэтика и теория поэтической речи. К этой третьей части, следовательно, и надлежит обратиться в первую очередь.

Непосредственная цель этой работы В. В. Виноградова — анализ трех областей филологической науки: стилистики, поэтики и теории поэтической речи. Этим анализом автор стремился определить содержание каждой из этих областей, установить на этой основе специфику каждой

400

и показать, что тут — три вполне самостоятельные, хотя и тесно соприкасающиеся и даже переплетающиеся научные дисциплины. Тем самым автор хотел предотвратить столь часто наблюдающееся в исследовательской практике смешение их и наметить наиболее плодотворный путь их использования.

Автор начал со стилистики. Как известно, у нас различают стиль в приложении "к языку и стиль в приложении к литературе. В общем и у В. В. Виноградова сохраняется такое различение, но разработано оно по-своему: в стилистике, относящейся к явлениям языка, он отделяет то, что относится к языку, от того, что относится к речи — это первое; стилистику языка и стилистику речи он соединяет в одно большое целое со стилистикой художественной литературы — это второе.

Несомненно, в различении стилистики языка и стилистики речи чувствуется отзвук существующего положения в лингвистической науке. Поэтому представляет интерес вопрос: в чем именно автор видит явления стиля в языке и в чем — в речи.

Язык автор принимает как «систему систем». Языковые стили, следовательно, — одна из частных систем, входящих в общую систему. Эта частная система строится на основе языковой функции. Языковой стиль поэтому для В. В. Виноградова — языковой облик функции.

Такая постановка вопроса о функциях языка возможна при отношении к нему как к «energeia», а не как к «ergon». Эта замечательная формула Гумбольдта сейчас, к сожалению, отсутствует в сознании многих лингвистов, поэтому особенно хорошо, что у В. В. Виноградова эта предпосылка всегда ощущается. Хорошо и то, что «energeia» у него мыслится в общественном плане. Поэтому стили языка основаны у него не просто на функциях, а на функциях общественных. Именно так заставляет понимать автора перечень стилей, упоминаемых им в разных местах его работы: разговорный, газетно-публицистический, официально-канцелярский, художественно-литературный. В связи с этим необходимо определить важнейшие общественные функции языка и указать формы их языкового выражения, т. е. стили. Такими функциями следует признать функцию общения, сообщения, воздействия. Языковой стиль, в котором выражается первая функция, можно обозначить, как обиходно-бытовой, вторая — обиходно-деловой, официально-документальный и научный; третья — публицистический и художественный.

В. В. Виноградов правильно возражает против абсолютного противопоставления этих стилей друг другу. Они — различны, но они, разумеется, соотносительны. Их следует не столько противопоставлять, сколько сопоставлять. Этот аспект рассуждений автора мне представляется весьма важным для успешной работы в этой области. Столь же правильным мне представляется указание, что различия между языковыми стилями следует устанавливать на основе признаков парадигматических, синтаксических и лексико-фразеологических. Это совершенно необходимое внесение конкретности в исследовательский процесс.

Далее автор говорит о стилистике речи. Из того, что я в этой части нахожу, выношу впечатление, что В. В. Виноградов считает правильным различение языка и речи. Вполне разделяю это мнение. Поэтому меня и особенно заинтересовало, что именно он считает «речью».

Естественно было бы ожидать, что В. В. Виноградов тут пойдет вслед за Ф. де Соссюром, т. е. русское «речь» станет употреблять в том же смысле, в котором Ф. де Соссюр употребляет французское parole. Этого, однако, нет. Специфику «parole» составляют главным образом те языковые явления, которые именно в речи, т. е. в практическом применении языка, и существуют. Это, во-первых, те явления, которые присущи речи как таковой: к ним относится, например, то, что в английских работах этого толка именуется voicing, интонация, ритм. Это, во-вторых, те явле-

401

ния, которые возникают в речи соответственно реальным условиям, задачам и способам высказывания: к ним относятся, например, темп, паузы, эмфазис, фразовый акцент. Так, по крайней мере, следует из некоторых работ, разрабатывающих соссюровскую концепцию «parole», например: John Maillard. Grammar of Elocution; G. Oscar Russel. Speech and Voice; H. О. Соleman. Intonation and Emphasis.

В. В. Виноградов не раз упоминает об этих и других явлениях, но в основу своего определения стилей речи он кладет не их, а способы употребления языка и его стилей в разных видах монологической и диалогической речи и в разных композиционных системах, вызванных или кодифицированных общественной практикой — социально-групповой, производственно-профессиональной и т. д. К таким системам он относит, например, доклад, лекцию, заявление и т. п.

Такой подход, как мне кажется, действительно создает возможность построить стилистику речи на основе анализа форм общественной языковой практики. Именно в ней и проявляется подлинная природа языка, как ее определил Гумбольдт, т. е. то, что язык не ergon, a energeia. Только для большей ясности следовало бы ориентироваться на две основных, по крайней мере в настоящее время, сферы общественной языковой практики — на сферу ограниченной коммуникации и сферу массовой коммуникации, проецировав все, что в этих сферах осуществляется, на общие функции языка — общение, сообщение, воздействие. Не могу не заметить, что такой подход к стилям речи заставляет меня вспомнить о позициях японских лингвистов, говорящих о «языковом существовании», и о позициях американских лингвистов, изучающих язык в аспекте «поведения». Мне представляется, что для установления стилей речи эти направления лингвистической мысли при всей своей специфичности все же дают более устойчивый материал, чем те черты специфики «parole», о которых я упомянул выше.

В. В. Виноградов внес, однако, в это направление свое. Одним из проявлений этого своего я считаю его мысль, что стили речи есть некие композиционные системы основных жанров или конструктивных разновидностей общественной речи. Это очень отличает позицию В. В. Виноградова от позиций названных выше ученых и вносит, кроме того, в вопрос о речевых стилях необходимую конструктивную ясность. Поэтому В. В. Виноградову следовало бы рассматривать то, что он называет индивидуальным речетворчеством и речеупотреблением, не тут же, а в каком-то ином ряду.

Далее у автора следует раздел, посвященный стилистике художественной литературы. Этот раздел мне представляется не менее примечательным.

Явлением, раскрывающим стилистику художественной литературы, у В. В. Виноградова, естественно, оказывается сама литература. Это, разумеется, не ново. Не ново и то, чтó именно в художественной литературе он считает формирующим ее стили: систему литературы и структуру литературного произведения. Но уже вполне своеобразны те дополнения, которые автор тут делает. Он говорит о системе литературы в аспекте ее основных стилистических форм и жанровых разновидностей и в аспекте сопоставлений и противопоставлений индивидуальных художественных стилей и стилей школ. Структуру литературного произведения В. В. Виноградов выводит из сложного комплекса, в котором действуют жанры литературы данной эпохи и общие категории, конструирующие данную систему литературы. Это — важные и нужные указания. Все же мне кажется еще более существенной для постановки вопроса о литературных стилях мысль, что явления стилистики художественной литературы материально те же, что и явления стилистики языка и стилистики речи, но, попадая в сферу литературы, они, эти явления, приобретают новое

402

функциональное применение и получают новое осмысление или, как В. В. Виноградов проницательно определил, смысловое приращение. Потому что, пишет он, явления стилистики языка и стилистики речи, попадая в литературу, подчиняются художественно-эстетическому заданию и оказываются обусловленными структурой литературной композиции.

Я считаю эту линию работы В. В. Виноградова особенно существенной. Тут он преодолевает обычно наблюдаемый разрыв между языкознанием и литературоведением. Указана почва, на которой стилистика языковая соединяется со стилистикой литературной. Почва эта — единая для языка и литературы первоматерия, т. е. язык в его двуединой, диалектической природе — языка и речи. На этой материальной основе В. В. Виноградов воздвигает диалектическую надстройку: стили языка и речи, действующие в новой, особой сфере, имеющей свою собственную художественную структуру и свое собственное эстетическое задание. У В. В. Виноградова есть слова, которые я хотел бы видеть поданными крупным планом. Это там, где он говорит об эстетической основе организации словесного текста литературного произведения. В этом-то все дело, по-моему, и есть! В эстетическом качестве художественно-литературного произведения и заключена сила, преодолевающая противоречия, идущие от элементов, из которых создано литературное произведение. В особом, глубоко своем эстетическом качестве художественной литературы в целом, в качестве, отличном от эстетического качества языка как такового, от эстетических качеств различных видов искусства, заложена та специфика литературы как словесного искусства, на основе которой достигается диалектическое единство двух факторов литературы: материала (язык) и замысла (идея). Кстати, мне кажется, что о диалектическом единстве этих двух категорий говорить можно по крайней мере с неменьшим правом, чем о диалектическом единстве формы и содержания. Таким образом, предлагаемая В. В. Виноградовым система стилистики открывает, как мне кажется, путь к весьма плодотворным конкретным исследованиям.

* * *

От стилистики В. В. Виноградов переходит к теории поэтической речи. Здесь он также стремится обрисовать специфику этой области знания. Разумеется, упоминается обо всем, что в этом случае бывает нужно сказать: о том, что поэтическая речь — средство художественного мышления, что функция художественного мышления — осознание мира путем его творческого воссоздания. Все это, конечно, так, но для меня в рассуждениях автора важнее другое: его представление о предмете науки о поэтической речи.

Основным предметом ее он считает категорию «поэтического». В этом случае задачей исследования, естественно, оказывается установление качества и признаков этого «поэтического». Существо «поэтического» В. В. Виноградов усматривает в системе воплощения в творческой продукции того мира, который создается эстетически; воплощения — в виде особой структуры со своей функциональной спецификой. При этом категорию поэтической речи В. В. Виноградов связывает с поэтической функцией языка. О последней он пишет, что она опирается на коммуникативную, но воздвигает над ней новый мир — мир речевых смыслов и соотношений, подчиненный эстетическим и социально-историческим закономерностям искусства.

Все это мне представляется глубоко верным, особенно то, что В. В. Виноградов, вероятно, именно на этом основании выдвигает положение, что теория поэтической речи — наука историческая. Он считает поэтому, что один из важных разделов науки о поэтической

403

речи — изучение исторических изменений и трансформаций в сфере принципов, приемов и условий поэтизации речи. В соединении с мыслью, что поэтическая функция языка опирается на коммуникативную, В. В. Виноградов эту задачу науки о поэтической речи формулирует просто и выразительно: когда и как элементы бытовой речи становятся поэтическими.

Мне кажется это верным. Я сказал бы, что именно это и составляет сущность всей проблемы поэтической речи. Важно говорить об этом, а не о тропах и фигурах, о стихе и прозе, т. е. о приемах, средствах, формах, обычно считающихся выражением поэтической речи. Если это все и есть признаки такой речи, то во всяком случае внешние. Важнее самое существо поэтической речи, т. е. то, о чем В. В. Виноградов говорит.

Но тут, как мне кажется, ему следовало бы эту часть своих рассуждений развить. Он отделяет «поэтическое» от «художественного». «Художественное» в его понимании — категория словесного мастерства, «поэтическое» — категория словесного творчества. Такое разграничение производить необходимо: тогда можно избежать часто встречающегося смешения этих двух категорий. Но что же такое эта категория «поэтического», по существу единая во всех своих исторических трансформациях? В. В. Виноградов, видимо, считает, что трансформации могут быть очень различны, они определяются разными социальными условиями, историческими эпохами, но основа при этом остается той же. Думаю, что так и следует ставить вопрос. Но в таком случае, какова же эта основа, т. е. самое существо поэтического? Прямого ответа на этот вопрос я у В. В. Виноградова не нашел. Мог только — из различных его высказываний — вывести заключение, что для него существо «поэтического» лежит в плане «эстетического». Если это так, хотелось бы видеть определение категории «эстетического» в данном контексте. Вполне представляю себе трудность ответа хотя бы потому, что знаю, сколько существует всяких концепций. И все же дать ответ необходимо.

Мне кажется, что в работе В. В. Виноградова содержится материал, достаточный для определения категории поэтического именно в таком эстетическом плане. Материал этот дан и в аспекте теоретическом, и в аспекте историческом. В аспекте теоретическом он заключен в той части работы, которая озаглавлена «Слово и образ»; в аспекте историческом — в двух «Приложениях», где В. В. Виноградов рассматривает явления стилистики и поэтики, как они представлены в работах Ломоносова и Федина. Если учесть мысль автора об историчности самой категории поэтического, воззрения этих двух литературных деятелей, из которых первый стоит у порога одной, очень определенной, литературной эпохи, пока все еще остающейся действительной и для нас, второй же — у ее исторического поворота, могут дать основу для определения «эстетического» как сущности «поэтического». Конечно, не вообще, а только для литературы «от Ломоносова до Федина», т. е. для определенной литературно-исторической эпохи. Но при признании теории поэтической речи наукой исторической определение существа «поэтического» только и может быть историческим. Историчность же в данном случае должна быть двоякою: определение «поэтического» должно считаться действительным для какой-либо данной исторической эпохи, но это означает, что оно и должно быть выведено не «из головы», а из этой исторической эпохи. Показания писателей такой эпохи, конечно, всего только — показания, но через них можно увидеть и то, что таится в их эпохе.

Заканчивая эту часть своего разбора работы В. В. Виноградова, не могу не остановиться на его мысли, что «поэтическое» редко встречается, как он выразился, в конденсированном виде. «Даже в стихах» — добавляет он. Очень нужная и правильная мысль. Она важна в двух отношениях. Она помогает отрешиться от представления, что стихи — это,

404

вот, поэзия, т. е. «поэтическое», проза же. . . это — «проза». Хорошо известно, что такое представление в корне ложно. Я мог бы привести достаточно фактов из истории китайской и японской литератур, которые показывают, что в разное время наиболее яркими представителями «поэтического» были самые различные виды художественно-словесного творчества: то — стихи, то — новеллы, то — очерк, то — статья, то — драма. В другом отношении эта мысль важна тем, что она ставит на свое место самую категорию «поэтического»: она — не какое-то материальное вещество, а действующее начало, не масса, а энергия. Ткнуть в нее указующим перстом невозможно.

* * *

Последний раздел рассматриваемой работы В. В. Виноградова отдан поэтике. Как и в предыдущих двух разделах, автор прежде всего стремится определить специфику этой отрасли литературоведения и тем самым отграничить ее от стилистики и от теории поэтической речи.

И здесь он не ставит непроницаемых перегородок между этими тремя отраслями науки; наоборот, он всюду старается показать их связи друг с другом. Он пишет: поэтика отправляется от лингвистической стилистики и от теории поэтической речи. Но, естественно, тут же добавляет: отправляясь от стилистики и теории поэтической речи, она (поэтика) в своем собственном становлении насыщается понятиями и обобщениями теории литературы и искусствознания.

Такая постановка вопроса позволяет автору дать определение поэтики именно в ее специальном плане: поэтика есть наука о формах, видах, средствах и способах словесно-художественного творчества, о структурных типах и жанрах литературных произведений. Соответственно этому В. В. Виноградов устанавливает и задачу поэтики: исследование правил и законов формирования и построения разных типов словесно-художественных структур в разные исторические эпохи в связи с эволюцией литературных жанров и их стилей. В связи с этим он утверждает: поэтика есть наука историческая. Правда, автор упоминает также и о поэтике теоретической, сравнительно-исторической и сравнительно-типологической, но, насколько я понимаю, это у него не какие-то самостоятельные поэтики, а аспекты одной науки — исторической поэтики, а может быть, даже — просто ее методы.

В суждениях В. В. Виноградова о поэтике содержится, как мне кажется, ряд новых и важных соображений. Так, например, важной мне представляется следующая мысль: если поэтика действительно отправляется от стилистики и теории поэтической речи, то, насыщаясь, как он пишет, понятиями и обобщениями теории литературы и искусствознания, она приобретает свое собственное качество и силою этого своего нового качества придает новое качество и тому, что она, поэтика, получает от стилистики и теории поэтической речи.

Это — очень верно. Думаю только, что и элементы теории литературы и общего искусствознания, вовлекаясь в орбиту поэтики, также приобретают новое качество.

По-своему и, как мне кажется, убедительно автор поясняет и то, в чем он видит исторический характер поэтики как науки. Поэтика исторична, поскольку она имеет дело с продуктами речевой человеческой деятельности — с литературными произведениями, а все продукты творческой деятельности человека историчны по самой своей природе. Я добавил бы к этому, что исторично и само «верховное начало» всей и всякой художественной литературы: «поэтическое» как категория эстетическая.

Новым и важным, особенно для конкретной исследовательской работы, является дополнение, которое В. В. Виноградов делает в своей формулировке задач поэтики.

405

Он видит эту задачу в изучении правил и законов формирования разных типов словесно-художественных структур, но тут же добавляет: как целостных эстетических единств. Это добавление создает, по-моему, новый угол зрения, важный для понимания задач поэтики. Действительно, без понимания того, что все элементы художественной структуры литературного произведения образуют, как пишет В. В. Виноградов, целостную слитность эстетического объекта, нельзя практически плодотворно пользоваться поэтикой в исследовании литературы.

Не могу вдаваться в более подробное рассмотрение мыслей В. В. Виноградова по вопросам поэтики, заслуживающих особого разбора, поскольку в этом разделе своего труда автор дал, в сущности, целую систему поэтики. К тому же такое рассмотрение выходило бы за пределы цели настоящих заметок. Цель же эта, как и было сказано выше, — определить, в чем состоит предмет той новой филологической науки, создать которую хочет В. В. Виноградов, что это за наука вообще и почему он счел необходимым поставить перед собой такую задачу.

* * *

В своих книгах В. В. Виноградов говорит о явлениях стиля, поэтики и поэтической речи. Но разве это ново? — вправе спросить читатель. Не о том же в Вашей науке говорилось уже так давно — еще во времена Потебни и Александра Веселовского? На эти же явления обращали свое главное внимание и так называемые «русские формалисты». Да обращался к ним в свое время и сам В. В. Виноградов. В чем же дело? Зачем ему понадобилось обратиться к этим сюжетам снова?

Думаю — для того, чтобы перенести исследование их в другой план. К чему стремились формалисты 10—20-х годов, говоря о стиле, поэтике и т. п.? К созданию новой науки о литературе; новой и — в их глазах — подлинной, т. е. глубоко специфичной. В. В. Виноградов же специально предупредил: он хочет создать новую филологическую науку, граничащую с литературоведением, но не сливающуюся с последним, а это ознает — науку, имеющую свой собственный предмет. Предметом науки, в свое время создававшейся формалистами, была литература; предметом науки, которую стремится создать В. В. Виноградов, является не литература, а литературное произведение.

Сейчас, когда после возникновения формализма прошло уже почти полвека, нам ясно и то законное, что вызвало деятельность формалистов, и то ошибочное, что в этой деятельности было. Причина их выступления была вполне реальна: наука о литературе к их времени потеряла свое лицо; можно сказать даже сильнее: перестала существовать как таковая. Академическое литературоведение растворилось в истории культуры, в истории общественной мысли, в биографиях литературных деятелей; чаще всего — в смеси того, другого и третьего. Журнальное литературоведение, главными представителями которого были тогда теоретики символизма, переводило литературу в план философии, эстетики, искусствознания. Критики импрессионистического толка, бывшие тогда другими представителями журнального литературоведения, превращали литературу в источник субъективных впечатлений, эмоций, мыслей, оценок. Все это приводило нередко к очень интересным, в высокой степени полезным и нужным для науки результатам, и многие работы журнальных . литературоведов представляют определенную ценность для науки. Но все же в этих работах литература также оказывалась введенной в круг других явлений. Формалисты хотели вернуть литературоведению самостоятельность, вернуть ему положение особой науки, основы и методы которой не диктовались бы откуда-то извне или даже «сверху», а как бы извлекались из самой литературы. Ввиду этого вся задача формалистов свелась, в сущности, к одному: к определению предмета литерату-

406

роведения, предмета sui generis, т. е. специфичного, и притом — совершенно конкретного, так сказать, вещественно-ощущаемого. Такой предмет они нашли: им была «литературность», как они говорили. Эту «литературность» они видели в языке художественной литературы, считая его специфическим — «поэтическим». Таким образом, явления, из которых слагался этот язык, через которые обнаруживались его функции, стали той почвой, на которой строилось изучение художественной литературы. Совокупность этих явлений почему-то получила наименование «формы», а это послужило основанием для обозначения всего направления.

Неточность самого наименования, впрочем, не столь существенна. Существенно то, что формалисты ошибочно приняли предмет своих исследований за предмет науки о литературе: то, о чем они говорили, фактически имело ввиду не литературу, а литературное произведение.

Мне кажется, что эти две категории следует строго различать. Разумеется, литература слагается из литературных произведений, но они в ней — лишь компоненты целого. Это же целое имеет свое собственное лицо — лицо системы sui generis. Природа этой системы глубоко общественна и — в этом плане — система, следовательно, неизменна: она всегда занимает свое место в общей совокупности общественных явлений. Но она изменяется в другом: в своей структуре. Структура литературы — ее состав, но не статически, а динамически: во взаимосвязанности и взаимозависимости всех компонентов, ее составляющих. Появление, например, в средневековой литературе, с одной стороны, мистерии, с другой — фарса не случайны, а обусловлены особенностями литературной структуры своего времени. Расцвет повествовательной прозы, с одной стороны, и возникновение драмы как произведения литературы, а не театра, — также факты, связанные друг с другом. Существование в орбите литературы литературной публицистики и общественно-проблемного романа — явления взаимосвязанные. Коротко говоря, те или иные виды литературы, ее жанры — принадлежность структуры литературы данной эпохи. Такой же принадлежностью структуры является и тематика литературы, литературные направления; наконец, сама художественность; а с другой стороны — формы общественного существования литературы, масштаб ее действия. Поскольку все это с течением истории меняется, структура литературы всегда исторична. История литературы есть прежде всего история литературных структур.

Литература, далее, в своем целостном существовании, т. е. как система, по своей природе — факт общественной жизни. Как общественное явление, она ближайшим образом входит в состав совокупности тех общественных явлений, к которым принадлежит художественное творчество — театр, музыка, живопись и т. д., иначе — искусство. Но литература занимает в этой совокупности вполне самостоятельное место. Самостоятельность эта определяется собственным материалом, своими формами и приемами его обработки, собственной сферой существования, собственными задачами его, своими формами. Именно это — в совокупности — и составляет признаки литературы как общественного явления, а не категории стиля, поэтики и т. д. непосредственно. Непосредственно эти категории относятся к художественно-литературному творчеству; они — приемы и формы творческой работы над материалом. Материал же этот опять-таки не исчерпывается одним языком: наравне с языком, материалом художественного творчества является и замысел, идея. Продуктом творческой работы является литературное произведение. Поэтому-то и глубоко ошибочно было видеть предмет науки о литературе, в том, что открывает стилистика, поэтика и теория поэтической речи. Формалисты 10—20-х годов сделали очень многое и очень нужное для науки того времени по части изучения средств художественно-словесного творчества, выявленных в художественном произведении, но

407

в том, что это была именно наука о литературе, да еще в особом специфическом аспекте, они ошибались.

Работы В. В. Виноградова ставят вещи на свои места. Автор понимает, что литература — явление особого порядка. Он не раз употребляет в в приложении к литературе слово «система». Поэтому-то он предупредил заранее, что не думает создавать новую науку о литературе. В его работах постоянно имеется в виду литература, но всегда как явление особого, как бы высшего плана. Явления же стилистики, поэтики и поэтической речи входят в науку о литературе только опосредованно: через художественно-литературное произведение. Ему же она принадлежит непосредственно. Поэтому предмет той особой филологической науки, которую хочет создать В. В. Виноградов, есть художественно-литературное произведение; ее же содержание — анализ средств, способов и форм обработки вещественного материала художественно-литературного произведения — его языка. Подтверждением именно такого понимания научного замысла автора служит, как мне кажется, следующее: как только он коснулся применения положений проектируемой им науки к конкретному исследованию, он обратился к явлению авторства, т. е. не к литературе, а к литературному произведению.

* * *

Этого одного, как мне кажется, достаточно, чтобы видеть отличие направления работы В. В. Виноградова от направления русских формалистов 10—20-х годов. Но есть в его работе одна черта, которая делает это отличие коренным. Показать эту черту лучше всего сопоставлением позиций В. В. Виноградова с позициями «новых формалистов», если этим наименованием условно обозначить таких выдающихся лингвистов-литературоведов последних десятилетий, как Фосслер, Шпитцер, Кайзер, Крессо, Рейнерс и, конечно, многих других в различных странах Запада ной Европы.

Эти имена при чтении работы В. В. Виноградова мне не раз приходили на ум и, видимо, не случайно: сам автор вспоминает Фосслера, а также Шпитцера и некоторых других ученых, принадлежащих к научному направлению, намеченному Фосслером.

Думаю, что такие ассоциации вполне законны. Фосслер и В. В. Виноградов касаются во многом одних и тех же проблем, стремятся строить особую науку. Фосслер и его продолжатели именуют ее стилистикой, но на деле то, о чем пишет он сам и его последователи, выходит за пределы собственно стилистики; во всяком случае — так, как ее обычно понимают. В. В. Виноградов воздвигаемому им научному зданию особого наименования не дает, но ясно, что оно не может быть стилистикой, хотя стилистика и занимает у него большое место. Таким образом, на первых порах можно сказать лишь следующее: и Фосслер и В. В. Виноградов стремятся создать научную отрасль, которая имела бы своим материалом явления языка и литературы, которая была бы близка к стилистике, но в то же время охватывала бы гораздо больший круг явлений, чем это имеет место в стилистике.

К чему же на этом пути подошел Фосслер и к чему подошел В. В. Виноградов?

Остановимся сначала на Фосслере.

Насколько я могу себе представить, исходным положением для нега была та самая формула Гумбольдта, которую я привел выше: формула, что язык не «ergon», a «energeia». Сравнительно-историческое языкознание XIX в., столь многим обязанное Гумбольдту, тут не пошло по его пути и изучало язык именно как «ergon», как продукт. Фосслеру мы обязаны тем, что об этой формуле Гумбольдта вспомнили и не только вспомнили, но и стали изучать язык как «energeia», как деятельность.

408

Такой поворот привел Фосслера к тому, что главное в языковой деятельности он стал видеть в индивидуальном употреблении языка и объяснение всему в языке стал искать в индивидуальной языковой практике. Даже о порядке слов он говорил, что до того, как какой-нибудь опредеделенный порядок вошел во всеобщее употребление, он вырабатывался в индивидуальном опыте говорящего. Науку, которая изучает язык именно в аспекте индивидуальной языковой деятельности, он называл стилистикой.

Обращение к такому наименованию, как мне кажется, не случайно. Изучение индивидуальной языковой деятельности по необходимости связывается с моментом оценки. Стилистика же — не только в понимании Фосслера, но и во всяком понимании, есть наука оценочная. Но став в своем отношении к языку на позицию оценки, Фосслер должен был сделать следующий шаг: сказать, какого рода оценка тут имеет место. Философия говорит о двух родах оценки: об оценке этической и оценке эстетической. Фосслер для явлений языка принял оценку эстетическую.

Хорошо известно, что Фосслер сделал это под влиянием Кроче, приложившего эстетику к лингвистике. Фосслер усвоил точку зрения Кроче, что в языковой деятельности человека действуют две силы: разум и эмоции. Он присоединился ко взгляду Кроче, что наименования «языкознание» заслуживает только то, что изучает язык в аспекте чувственной, эмоциональной природы человека. Это привело Фосслера, как и Кроче, к положению об интуиции — силе, действующей в непосредственно-языковом акте.

Как стало дальше развиваться это направление лингвистической мысли? Пришлось вспомнить еще одно, даже более старое, чем Гумбольдтово, положение: стиль это — человек. Задача стилистики, как называл Фосслер свою науку, состояла в освещении — на базе конкретной языковой деятельности — постоянно действующей связи, отношения языка, как стиля, и его творца — человека, писателя.

Обращение к опыту писателя показало, что тут мысль переходила уже в область литературы. Вопрос ставился так.

Язык содержит в себе огромную — в количественном и качественном отношении — способность выражения. Писатель, когда он что-либо создает, только выбирает из этого фонда то, что он считает для себя в данном случае подходящим. Тем самым писатель связан; связан тем, что в своем выборе он не может выйти за пределы общих потенций языка. В то же время он свободен; свободен в том смысле, что выбор принадлежит ему.

Но раз выбор принадлежит писателю, это значит, что выбор не может не быть связан с его личностью, его индивидуальностью. В отборе неизбежно проявляются свойства отбирающего: его характер, воззрения, идеалы, вкусы. Разумеется, отбор производится в соответствии с условиями места и времени, но все это — в преломлении через личность, человека.

Что же такое в этом случае стилистика? Это — указание на определенную структуру, созданную отбором из некоего числа возможностей выражения определенного количества их; отбором, произведенным данным индивидуумом в данное время для данных целей. Если же так, то стиль в своей сущности есть раскрывшаяся личность. Все языковые явления, наличествующие у писателя и определяющие его стиль, объясняются элементами его личности. Показать все это и должна стилистика.

Такое направление мысли привело Фосслера к убеждению, что объектом стилистического изучения языка служит не самый языковой факт, не самое литературное произведение, как таковое, а впечатление, какое оно производит на воспринимающего и тем самым — оценивающего. Такое впечатление Фосслер, как известно, назвал «стилистическим впечатлением».

409

Что же создавалось Фосслером и его последователями? По-моему, прежде всего то, что можно назвать лингвистической эстетикой. Вернее — одним из вариантов этой научной дисциплины. Но этим дело не ограничивалось. Если присмотреться к тому, как развивалась эта лингвистическая эстетика у Фосслера и у его последователей, бросается в глаза неуклонное обращение к литературным произведениям. Стилистика Фосслера строится на описаниях стиля отдельных писателей и приводит к установлению «стилистических типов». Все это свидетельствует, что стилистика перестала быть только эстетикой языка и стала одновременно и эстетикой литературы.

Такое положение, естественно, было связано с определенным пониманием природы того, что мы называем литературой. Как представляли себе литературу Фосслер и его последователи? Вполне точный ответ на это дает Вольфганг Кайзер: литературное произведение для него — «произведение языкового искусства». Так он и назвал свою известную работу: «Das sprachliche Kunstwerk». Самую же работу предложил понимать как введение именно в литературоведение (Eine Einführung in die Literaturwissenschaft). Другой представитель того же направления — Марсель Крессо, продолжая эту мысль, пришел к такому выводу: если литературное произведение есть произведение языкового искусства, то его существо — стиль (Marsel Сrеssоt. Le styl et sa techniques).

Таковы очертания той новой науки, охватывающей в едином комплексе и язык и литературу, которую строил Фосслер и его последователи.

Новую науку, также охватывающую в едином комплексе и язык и литературу, стремится строить и В. В. Виноградов. Но как отличается его путь от пути Фосслера! А раз отличается путь, иным становится содержание, а следовательно — другими оказываются и выводы.

Надеюсь, это уже видно из сделанного выше изложения работы В. В. Виноградова. Для того чтобы стал еще более ясен его путь, я тут коротко изложил и путь Фосслера. Сопоставление этих двух путей, полагаю, говорит само за себя. Все же я позволю себе представить в обобщенном виде основные различия между позициями В. В. Виноградова и позициями Фосслера — так, как они рисуются мне.

В. В. Виноградов воздвигает свое научное здание из строительного материала, предоставляемого не одним языкознанием, а тремя отраслями научного знания: языкознанием, теорией поэтической речи и поэтикой. Теория поэтической речи и поэтика — науки, входящие в состав литературоведения. Поэтому доминанту у него образует не язык, а литература. Это подтверждается и тем, что и в стилистике он рассматривает не только то, что относится к стилям языка и речи, но и то, что относится к стилям литературы. Даже говоря о стилях языка и речи, он переводит их в план литературы. Таким образом, путь В. В. Виноградова прямо противоположен пути Фосслера: тот шел от языка, В. В. Виноградов — от литературы.

Как В. В. Виноградов, так и Фосслер не отрывает литературу от языка. И отрывать их друг от друга, конечно, нельзя. Но В. В. Виноградов относится к языку как к первоматерии литературы, Фосслер — как к ведущему элементу литературы. В. В. Виноградов убежден, что язык и литература — два самостоятельных явления. Конечно, их никак нельзя смешивать, но равным образом нельзя не видеть и их соотнесенность, их соединение в определенных условиях. Только надо при этом помнить, что те же явления языка, которые в плане языковой деятельности выступают в своем «языковом» качестве, попадая в план литературного творчества, приобретают другое — «литературное» — качество. Конечно, и наоборот: факты литературы, поскольку они всегда выражены средствами языка, могут рассматриваться и в чисто языковом плане. Именно такую постановку вопроса я и нахожу у В. В. Виноградова, и

410

эта постановка, по-моему, — настоящая диалектическая. Фосслер же, открывая определенные — «стилистические», как он говорит, — качества языковых явлений, прямо распространяет их и на литературу, т. е. на явление качественно иное, даже в стилистическом аспекте. Поэтому его постановка вопроса — чисто формалистическая.

Фосслер в своих построениях опирается на индивидуальную языковую деятельность человека, что в области литературы приводит к ориентации на индивидуальную творческую деятельность писателя. Тем самым становится субъективной природа самого материала исследования. Фосслер свои оценки строит на «стилистическом впечатлении». Тем самым субъективной становится и сама природа оценки.

В. В. Виноградов опирается не на индивидуальную деятельность — в плане ли языка, в плане ли литературы, — а на то, что создается на основе индивидуальной деятельности и получает уже иное качество — общественное. Словом, он опирается на язык и на литературу как явления общественные. Это вносит в его построение объективность — как материала, так и оценки.

Фосслер, насколько я понимаю, менее всего думает об истории. В. В. Виноградов настойчиво подчеркивает, что и поэтика и теория поэтической речи — науки исторические. Тем самым исследование и особенно выводы, к которым можно прийти, получают достоверность не просто логическую, а историческую.

Фосслер и его последователи возводят литературу в ранг искусства. Поэтому литературное произведение для них — произведение языкового искусства. В. В. Виноградов говорит: есть «художественное» и есть «поэтическое»; «художественное» — факт искусства, «поэтическое» — факт эстетики, т. е. философии, в конечном счете — мировоззрения, и притом мировоззрения, общественного по своей природе.

Таковы, как мне это представляется, основные линии расхождения между В. В. Виноградовым и Фосслером. Они свидетельствуют, что В. В. Виноградов — на пути к созданию новой научной отрасли, строящейся на реальной, объективно существующей, материальной основе и укладывающейся в наше представление о научном знании.

Выше я написал, что многими из вопросов, которые представлены в рассматриваемых работах В. В. Виноградова, он занимался и раньше — еще в 20-х годах. Написанное им сейчас принадлежит 60-м годам. Я имел в виду при этом не только хронологическую сторону дела, но прежде всего его существо.

В чем для меня состоит отличие этих работ от работ 20-х и отчасти 30-х годов? Разумеется, во многом. Но есть одно, на мой взгляд, кардинальное. Для Фосслера и Кайзера литература есть «языковое искусство». Многие из нас раньше тоже так думали. Может быть, так думал и В. В. Виноградов.

Но то было в 20-х годах. Сейчас, как это видно из последних работ В. В. Виноградова, он подходит к литературе иначе. Литература для него — больше, чем явление искусства; она — явление, принадлежащее к эстетической сфере нашей жизни, нашего познания, нашей деятельности. Такое убеждение относится уже к 60-м годам, Разумеется, такой подход к литературе не устраняет и другие. Литература — явление общественной жизни; следовательно, к ней можно подходить с трех сторон: как к акту бытия, акту познания, акту оценки. Подход к литературе как к акту бытия открывает общественную природу ее существования, формы, степени и уровни этого существования; подход к литературе как к акту познания открывает ее познавательную природу и ее познавательную роль; подход к литературе как к акту оценки открывает ее этическую природу и природу эстетическую.

411

Рассматриваемые работы В. В. Виноградова способствуют раскрытию эстетической природы и эстетической силы литературы. Эта область у нас до сих пор разрабатывалась крайне недостаточно, важность же и просто необходимость создания именно такой линии научного исследования не подлежит сомнению.

Очень возможно, что обращение В. В. Виноградова к темам, затронутым им в его тетралогии, вызвано внутренней логикой его собственного научного пути. Такая внутренняя логика в деятельности всякого крупного ученого — факт совершенно реальный и в высшей степени ценный: очень часто именно на этой почве труд ученого оказывается наиболее продуктивным и действенным. Однако в данном случае работы В. В. Виноградова, как мне кажется, вызваны общей потребностью нашей науки: необходимостью уточнения теоретических основ многих областей науки о литературе. Работа в этом направлении ведется большая и разносторонняя. Участие в ней В. В. Виноградова — велико и ценно. Естественно, что он обратился к той сфере, которая ему особенно близка, но именно работа в своей сфере и бывает обычно наиболее плодотворной и общественно значимой. В. В. Виноградов сделал уже очень много и, как мы все надеемся, не менее эффективно продолжит свою работу над поднятым им комплексом проблем и дальше, хотя бы по тем направлениям, которые намечены им самим.

 

Рейтинг@Mail.ru