220

О. Г. РЕВЗИНА

ИЗ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ПОЭТИКИ
(ДЕЕПРИЧАСТИЯ В ПОЭТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ М. ЦВЕТАЕВОЙ)

В литературном языке заданы следующие правила построения предложений с деепричастными оборотами: 1) «...деепричастие может быть употреблено только тогда, когда в предложении имеется подлежащее» (Шахматов 1952, с. 85), 2) «...обозначаемое ими (т. е. деепричастными оборотами. — О. Р.) действие указывает на действие подлежащего» (Розенталь 1974, с. 324). Ни то, ни другое правило не имеют характера прямого запрещения: деепричастный оборот может быть употреблен в определенно-личных и неопределенно-личных предложениях, когда субъект подсказан личной формой глагола; несовпадение субъекта действия главного и второстепенного, по терминологии А. А. Шахматова, сказуемого также не исключается абсолютно (ср. галлицизмы в языке писателей XIX в.: Имея право выбирать оружие, жизнь его была в моих руках (Пушкин) — Розенталь 1974, с. 324).

Такой способ функционирования правил вообще характерен для синтаксической системы русского языка. «Нормы» фиксируют то, что определяет ядро синтаксической системы, предусмотренные отступления от норм — периферийные явления, фиксирующие потенциальные возможности развития этой системы. М. Цветаева широко использовала эти возможности, трансформируя классическую структуру простого предложения. Основное направление синтаксических трансформаций М. Цветаевой (разумеется, при совершенно ином материальном воплощении и иной функциональной нагрузке) совпадает с тем, которое представлено в современной русской разговорной речи (Ревзина 1979). Одновременно с этим в синтаксисе М. Цветаевой представлена и другая, книжная и в ряде своих проявлений архаичная струя. Деепричастие в русской разговорной речи — неупотребительная форма, а в функции второго предиката — неиспользуемая (РРР 1973, с. 161—168); у М. Цветаевой деепричастие — живая, активно функционирующая категория, и именно в предикативной функции. В эволюции ее поэтического языка прослеживается не сокращение, а нарастание употребления деепричастия.

В поэзии М. Цветаевой мы находим своеобразный широко поставленный синтаксический эксперимент, направленный на вскрытие потенциальных возможностей русских деепричастий (в первую очередь в предикативной функции). Фазы этого эксперимента как бы фиксируют последовательную проверку каждого правила, связанного с употреблением деепричастия. Отступления от нормы часто бывают очень небольшие, они апеллируют к внутренней сути

правил, их реальному функционированию в системе, которое осуществляется по принципу: то, что не запрещено — разрешено (Ревзин 1977, с. 214). Значение деепричастия как глагольной формы сводят к тому, что «действие, обозначаемое основой этой глагольной формы, сопровождает другое действие» (Панов 1966, с. 84), а употребление его в предложении накрепко связывается с личной глагольной формой. В стихотворениях М. Цветаевой 10-х — начала 20-х годов деепричастия в целом употребляются «правильно», т. е. в пределах двусоставного предложения, с выраженным субъектом и сказуемым — личным глаголом. Но при этом проверяется важный признак — характеристика субъекта по признаку одушевленности—неодушевленности. Следующий этап — это проникновение во внутренний смысл требования о совпадении субъекта деепричастного оборота и главного сказуемого, в частности, получение добавочного художественного эффекта при построении предложений с неполным совпадением субъекта. Далее, в лирике 20—30-х годов деепричастие в поэтическом языке М. Цветаевой начинает все чаще употребляться вне связи с личной глагольной формой. По нормам литературного языка деепричастие, кроме личной формы глагола, может быть отнесено к инфинитиву, в редких случаях — к причастной и деепричастной формам, к краткому прилагательному (Розенталь 1974, с. 324). В поэзии М. Цветаевой 20—30-х годов, на которые падает наибольшее количество синтаксических трансформаций структуры простого предложения, деепричастие начинает присоединяться к эллиптированным структурам, к предложениям с субстантивным и адъективным предикатом. Далее деепричастие вообще освобождается от подчиняющего члена. Оно употребляется независимо, как намеренно оборванное предложение с многоточием. Конечным этапом эксперимента является употребление деепричастных оборотов в качестве отдельного предложения. В нормированном языке деепричастие не может составить самостоятельного высказывания или выступать в функции главного предиката предложения (что возможно в областном языке, Шахматов 1952, с. 85, ср. разг.-прост, он выпивши). Число примеров, где деепричастный оборот равняется отдельному высказыванию, в поэзии М. Цветаевой крайне незначительно. Как бы убедившись в неспособности русского деепричастия фигурировать в качестве абсолютно независимого, М. Цветаева находит другие пути: она помещает деепричастные обороты в рамки сложных синтаксических пассажей, где выполнен минимум синтаксического подчинения, необходимый для деепричастия, и одновременно максимально развернуты семантические возможности высвобожденной деепричастной формы.

Нет нужды объяснять, что «эксперимент», о котором идет речь, проведен совершенно бессознательно. Но все его стадии как бы связаны одной логикой: вскрыть глубинную семантику деепри-

частия, его возможности как самостоятельной предикативной формы. Одновременно с этим употребление деепричастных оборотов в поэзии М. Цветаевой почти всегда коррелирует с поэтическим содержанием и служит средством актуализации этого содержания. Переходим к поэтапному анализу материала.

I. В литературном языке отсутствуют прямые ограничения на характеристику субъекта по одушевленности—неодушевленности в предложениях с деепричастными оборотами. Но косвенные признаки указывают на то, что субъект наделен в них признаком активности, ср. невозможность конструкций типа *Дом, строясь каменщиками, поднимался все выше и выше (Панов 1966, с. 85, см. также АГ 1970, с. 353)). Неодушевленные имена выступают в позиции субъекта деепричастного оборота гораздо реже одушевленных, при этом главное сказуемое часто представляет неодушевленного субъекта как действующего (ср. примеры в: Гвоздев 1955, с. 367). В стихах М. Цветаевой неодушевленному субъекту обычно сообщается разными способами признак активности, ср.: Стройную мощь выкрутив в жгут — Мой это бьет — красный лоскут! (1921, роль усилителя выполняет местоимение мой). Примеров, где неодушевленный субъект выступает в чистом виде, очень не много, ср.: Простотой своей тревожа — Королевской, Солнце вечера — дороже Песнопевцу (1921). Шероховатость конструкции выступает на явь: поскольку активность субъекта, исходящая из деепричастного оборота, противоположна его представлению как пассивного в главном предикате.

В лирике М. Цветаевой 20—30-х годов названные конструкции в неосложненном виде почти не используются. Но свойство деепричастия нести в себе представление об активно действующем субъекте переносится в следующие фазы синтаксического «эксперимента» (особенно при построении оборванных предложений с многоточиями, равных деепричастному обороту).

II. Второй этап «эксперимента» связан с определением границ допустимого несовпадения субъектов главного и второстепенного сказуемых в пределах двусоставного глагольного предложения. Выделяются два основных случая: а) формальное совпадение при семантическом различии, б) формальное несовпадение при семантическом единстве.

IIа. Рассмотрим пример из стихотворения «Попытка ревности» (1924):

Деепричастный оборот присоединяется к безличному предложению с субъектом в косвенном падеже. Такие обороты квалифицируются как допустимые, но избегаемые литературным языком

(Шахматов 1925, с. 28), для современного языка — как неправильные (Розенталь 1974, с. 325). Два главных правила присоединения деепричастного оборота здесь соблюдены: в предложении есть субъект и этот субъект тождествен для главного и второстепенного сказуемых. «Неправильность» состоит в активности субъекта, предполагаемой деепричастным оборотом и «ослабленностью» субъекта в главной части. Но именно эти два разных способа представления одного и того же субъекта находятся в непосредственной связи с семантическими оппозициями стихотворения (табл. 1).

Признак активности субъекта, исходящий из деепричастного оборота, получает Двойную нагрузку: он говорит о «личности» героя в прошлом в противоположность обезличенности в настоящем (в концовке стихотворения в это обезличенное настоящее перемещается и сама героиня, поскольку выясняется, что «предательство» было взаимным), и этот же признак вводит тему личной ответственности за измену героя самому себе. Контраст между активностью субъекта деепричастного оборота и его пассивностью в безличной конструкции служит превосходным, чисто языковым средством выразить мысль о несоединимости прошлого героев с их теперешним настоящим: синтаксическая «ошибка» как бы служит формальным представлением другой, более глубокой ошибки, совершенной героями.

ІІб. В правиле о совпадении субъекта деепричастного оборота и главного сказуемого не получают отражения переходные случаи: между двумя субъектами возможно отношение включения, пересе-

чения, и далее при полном несовпадении существен характер семантической связи двух субъектов, степень их внутреннего единства. За формулировкой правила скрывается все тот же важнейший принцип действия синтаксической системы: прямому запрещению подвергается только несовпадение двух субъектов, переходные случаи предоставляют возможность эксперимента, а далее и языкового развития. В лирике М. Цветаевой 20—30-х годов находим различные примеры неполного совпадения субъектов основного и второстепенного сказуемого, сначала в пределах двусоставного глагольного сказуемых, а далее и при присоединении деепричастного оборота к предложениям иной структуры. Один из приемов — «расширение» субъекта: субъект главного сказуемого включает в себя субъект деепричастного оборота, ср.:

Но и постарше еще обида
Есть: амазонку подмяв, как лев, —
Так разминулися: сын Фетиды
С дщерью Аресовой: Ахиллес
С Пенфезилеей.

(«Двое», 1924)

В деепричастном обороте субъектом является сын Фетиды, в главной части — и герой, и героиня. «Расширение субъекта» восстанавливает «равенство» Ахилла и Пенфезилеи, отсутствующее в деепричастном обороте, где амазонка стоит в позиции прямого объекта. Начало мифа об Ахиллесе и Пенфезилее, данное в деепричастном обороте, несет в себе представление о силе и трагичности следующего далее разминовения героев: семантический множитель «очень высокая степень интенсивности» передается в главное предложение с помощью местоимения так, и благодаря приему «расширения» субъекта ощущение рокового расхождения становится равно значимым для героя и для героини мифа, а далее и для всего стихотворения: Так разлиновываемся мы.

Обратным «расширению» является прием «сужения» субъекта. Термин условный, потому что фактически речь идет не о включении субъекта главного сказуемого в субъект деепричастного оборота, а о том, что в главной части появляется иной (часто метафорический) образ, который «предстательствует» за субъекта деепричастного оборота. В этих конструкциях находят себе применение уже в ином качестве неодушевленные имена. Приведем один пример такого рода:

Синтаксическая структура сложного комплекса неоднозначна. Можно считать, что у деепричастных оборотов и главного сказуе-

мого один субъект — лирические провода. Это решение поддерживается непосредственным соотнесением перебивающей деепричастные обороты группой дичайшей из разноголосиц... с главным предикатом гудят. Но активность субъекта деепричастных оборотов (перебрав, отбросив, рукава как стяги выбрасывая), и этот последний образ, вызывающий представление о человеческих руках, диктует иное решение: в деепричастных оборотах субъектом является героиня, в главной части — высокой тяги лирические провода. Формально здесь имеется, таким образом, несовпадение субъектов главного и второстепенного сказуемых, разнящихся по признаку одушевленности. Но синтаксическое и семантическое строение всего высказывания направлено на снятие нежелательных последствий такого несовпадения и представления второго субъекта как воплощающего самое главное, что есть в первом. Группа дичайшей из разноголосиц... может восприниматься и как самостоятельное оборванное высказывание. Субъекты главного и второстепенного сказуемых смыкаются: провода гудят... дичайшей из разноголосиц, и дичайшей из разноголосиц... обращается к герою героиня. Синтаксическое «перетекание» одного субъекта в другой соответствует на содержательном уровне сведению героини к ее сути: героиня избирает способ (все перебрав и все отбросив) передачи себя, своего чувства, и им оказывается проволока пространств — лирические провода.

Синтаксические поиски М. Цветаевой, связанные с границами несовпадения субъектов главного и второстепенного сказуемых, проливают свет на вопрос, почему субъект деепричастного оборота должен обязательно присутствовать в субъекте главного сказуемого. Деепричастие лишено категории наклонения, а категория времени имеет в нем не абсолютное, а относительное значение. Чтобы субъект обозначаемого деепричастием действия и само это действие могли быть включены в пространственно-временную сетку и получить оценку по признаку реальности—нереальности, деепричастие должно быть обязательно соотнесено с каким-то главным членом, который насытил бы его этими категориями. Поэтому нормой для деепричастного оборота является вхождение его в двусоставное глагольное предложение. Следующая фаза синтаксического «эксперимента» как раз и состоит в проверке способности деепричастия присоединяться к эллиптированным структурам, а также к предложениям, построенным по другим структурным схемам.

III. Из тех типов главного сказуемого, которые в качестве разрешенных или неразрешенных упоминаются в правилах употребления деепричастия, отметим недопустимость для литературного языка соединения деепричастного оборота со страдательным причастием (Розенталь 1974, с. 325):

В письме к Б. Пастернаку от 1 июля 1926 г. М. Цветаева писала: «...я как-то докрикиваюсь, доскакиваюсь до смысла, который затем овладевает мною на целый ряд строк. Прыжок с разбегом». Понять употребление какой-то формы в стихе М. Цветаевой можно только обратившись к единому синтаксически и семантически отрезку стихотворения. Данный пример весь построен на маркированном противопоставлении пассивных форм страдательного причастия от переходных глаголов, передающих действия агрессивного, наступающего мира людей и активных деепричастных форм непереходных глаголов, передающих движение «шестикрылой» души, являющейся объектом этой агрессии. Грамматическая семантика глагольных форм восстанавливает истинные пропорции силы и бессилия в противоборстве «мира» и «души», «недопустимое» употребление становится эффективным средством выражения поэтического смысла.

Рассмотрим, как расширяется далее репертуар главных предикатов, подчиняющих деепричастный оборот. Он входит в состав неполных предложений, которые трансформационно могут быть возведены к двусоставному глагольному:

. . .так в седость трав
Бренная девственность, пещерой став
Дивному голосу. . .

(«Сивилла», 1922)

Основная часть предложения может состоять из одной предложно-падежной группы:

Удостоверясь
В тождестве наших сиротств,

Сняв и отринув
Клочья последней парчи —
В вереск-руины,
В вереск-сухие ручьи.

(«Деревья», 1922)

Деепричастный оборот может быть, далее, присоединен к субстантивному двусоставному предложению, ср. ранний пример такого рода:

Клича тебя, славословя тебя, я только
Раковина, где еще не умолк океан.

(Из цикла «Бессонница», 1916)

Отношение преходящего тождества я — раковина в главной части устанавливаются одновременно и в связи с действиями, передаваемыми деепричастным оборотом. И то и другое крайне важно для самого существования подобных конструкций, ср. невозможность предложений *Исследуя чужие страны, я русский; *Изучая

другие науки, я учитель. Вообще в тех случаях, когда деепричастный оборот присоединяется к неглагольному предикату, резко повышается значимость добавочных семантических связей между главным и второстепенным сказуемым (причинно-следственный переход, уступительная связь и т. п., о многозначности деепричастия см. Богуславский 1977); при этом деепричастный оборот называет чаще всего действие, явившееся основанием того состояния, которое передается предикатом, ср. пример с главным сказуемым — кратким прилагательным:

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всé — равны, мне всё — равно. . .

(«Тоска по родине», 1934)

Приведенные примеры показывают, что деепричастный оборот может получить модальную и временнyю характеристику не только от глагольных морфологических категорий, но и от форм синтаксического времени и синтаксического наклонения, которыми характеризуются неглагольные структурные схемы предложения. Значение данного этапа цветаевского «эксперимента» не исчерпывается, однако, расширением исходного круга синтаксических структур, обогащаемых за счет деепричастного оборота. На этом этапе подвергается проверке семантика деепричастия как глагольной формы, которая обозначает «добавочное действие, характеризующее другие действия» (Гвоздев 1955, с. 251). В примерах с главным сказуемым — неглагольным предикатом деепричастие вообще не соотносится с действием, а указывает обычно на основание, исходя из которого субъекту приписывается признак, названный главным сказуемым. Возникает вопрос о семантических условиях включения деепричастия в структуру предложения. Сравним три предложения: Лежа на кровати, он ленится; *Лежа на кровати, он ленив; *Лежа на кровати, он ленивец. Главный предикат в трех примерах называет один и тот же признак, но в первом из них субъект «сам свой признак делает» (Пешковский 1938, с. 103), во втором примере имеет место не «создание» признака, а «спокойное обладание им», а в третьем на первый план выступает «значение тождества между двумя разными предметами» (Пешковский 1938, с. 219). Правильным будет только первый пример. Имея в виду, что деепричастие вызывает представление об активно действующем субъекте и, с другой стороны, категориальным признаком глагола как части речи «является оттенок сознательной деятельности», воли, намерения (Пешковский 1938, с. 97), мы можем заключить, что при присоединении деепричастия к глагольной форме происходит семантическое согласование между двумя сказуемыми по признаку активности; именно оно является эффективным средством для вовлечения деепричастного действия в качестве составного компонента конкретной ситуации. Сказанное объясняет пре-

имущественное тяготение деепричастного оборота к глагольному сказуемому. Деепричастие может присоединяться к неполным предложениям с эллиптированным глагольным сказуемым, потому что динамика отсутствующего глагола продолжает сохраняться в самостоятельно употребленных управляемых членах. Деепричастие может быть соединено с именным предикатом, если обозначаемый им признак, состояние, отношение преходящего тождества трактуются как вызванные действием деепричастного оборота. В этих случаях главная часть раскрывает последствия волевого импульса, содержащегося в действии деепричастного оборота. В таких конструкциях деепричастный оборот в большинстве случаев препозитивен.

Обратившись к позиции субъекта в предложениях с неглагольным предикатом, отметим новый случай — отсутствие эксплицитно выраженного субъекта при сохранении тождества субъекта главного и второстепенного сказуемых:

Стан по поясницу

Выпростав из гробовых пелен —
Взлет седобородый:
Есмь! — Переселенье! — Легион!

(Из цикла «Деревья», 1922)

Стихотворение «Та, что без видения спала», откуда взяты эти строки, построено на совмещенном изображении дерева и человека (Ревзина 1981); постоянная двойственность субъекта для всего стихотворения позволяет и в данном случае соотнести деепричастный оборот и субстантивный предикат взлет и с деревом, и с человеком. Правило об обязательном присутствии подлежащего в предложении с деепричастным оборотом должно быть, таким образом, значительно ослаблено. Язык довольствуется гораздо меньшим — не обязательно эксплицитное выражение субъекта в том же предложении, где есть деепричастный оборот. Важно лишь знание субъекта, возможно, из более широкого контекста. В лирическом стихотворении такой контекст легко обеспечивается единством лирического героя стихотворения. Напротив, обязательным становится в бессубъектных конструкциях тождество подразумеваемого субъекта главного и второстепенного сказуемых.

IV. Следующий этап «эксперимента» состоит в том, что М. Цветаева вообще освобождает деепричастный оборот от непосредственно стоящего за ним главного сказуемого. Это достигается двумя способами. Первый из них состоит в том, что деепричастный оборот включается в сложное синтаксическое целое, сопрягаясь с другим предложением с собственной субъектно-предикатной структурой; при этом сопряженные части вступают в разного рода синтаксические и семантические переплетения. Второй способ состоит в построении предложений с многоточием, состоящих из независимо употребленного деепричастного оборота (см. V).

Ярким примером художественного эффекта, возникающего от сопряженного употребления деепричастного оборота, является небольшое стихотворение 1921 г.:

Первая строфа состоит из двух деепричастных оборотов, осложненных придаточными предложениями. Они готовят к тому, что предложение будет продолжено дальше, появляется субъект и предикат, к которому относятся деепричастные обороты. Вместо этого в конце первой строфы возникает обрыв, отмеченный тире, и далее деепричастные обороты сопрягаются с тремя простыми двусоставными глагольными предложениями, чьи субъекты не совпадают ни между собой, ни с неназванным субъектом деепричастных оборотов. Сопряжение деепричастных оборотов с простыми предложениями вызывает глубокое взаимное семантическое насыщение, формирующее смысл стихотворения. Первая строфа создает ощущение огромного трагично окрашенного эмоционального заряда; его денотативная основа названа скупо, одним словом: разлука. Реконструируется субъект деепричастных оборотов: та, кто разлучается ¹. Интенсивность переживания подчеркнута выбором лексем (с такою силой.., вцепив.., судорогой вьется рот). Во второй строфе соотношение денотативного и эмоционального смыслов противоположное. Оно состоит из прозрачных по структуре, лишенных эмоциональной лексики простых предложений, каждое из которых описывает определенную ситуацию. Эти ситуации, при несхожести участвующих в них деятелей и действий, объединяются между собой в том, что в них идет речь о последнем расставании; в этом первая основа семантического сопряжения предложений второй строфы с деепричастными оборотами. Семантическое взаимопроникновение двух частей сложного синтаксического целого осуществляется с помощью текстового интенсификатора так, действие которого является перекрестным. Лексически выраженное значение интенсивности передается с помощью так во вторую строфу, а описание ситуаций во второй строфе (с усилением к концу трагической безысходности, что подчеркивается дважды употребленным прилагательным последний) дает основание предположить о столь же трагичной, «последней» ситуации разлуки, в которой оказалась героиня. В стихотворении происходит нарастание

¹ Мы говорим о героине, а не о герое, исходя из более широкого анализа коммуникативной структуры лирики М. Цветаевой. Если в стихотворении (и обычно уже в заглавии, ср. «Офелия — Гамлету») не назван специально отправитель, то им является лирическая героиня, облик которой имеет постоянные черты (см. Орлов, 1965, с. 29), проявляющиеся и в этом стихотворении.

семантического потенциала. Во второй строфе возникает тема торжественности трагического отчаяния. Эта торжественность vice versa обращается на состояние героини, которое, если ограничиться первой строфой, может быть понято как отчаяние момента. Происходит «возвышение» облика героини через приравнивание комплекса ее переживаний к тем, которые испытываются в «пороговых» ситуациях жизни.

V. Деепричастные обороты с многоточием в конце — самая распространенная форма употребления деепричастных конструкций в поэзии М. Цветаевой. Именно здесь М. Цветаева нашла ту меру независимости и одновременно текстовой поддержки, которая позволила в полной мере использовать возможности русского деепричастия. Семантика многоточия как знака препинания явилась в данном случае стимулирующим фактором. Многоточие означает недоговоренность — либо семантическую, когда «предложение прерывается ранее, чем оно должно было бы закончиться, если бы все содержание мысли говорящего было облечено в словесную форму» (Шапиро 1955, с. 211), либо формальную, когда предложение обрывается по разным причинам, связанным, в частности, с особенностями диалогической речи, с композиционными чертами письменного текста. Таким образом, многоточие позволяет указать на синтаксическую перспективу в предложении, одновременно создавая условия и для восприятия деепричастного оборота с многоточием как самостоятельного предложения и намекая на возможность его продолжения, в котором появился бы главный предикат.

Освобождение от подчиняющего глагола в соединении с синтаксической перспективой, задаваемой многоточием, сыграло роль «открытия шлюза» для независимого и вместе с тем неархаического употребления деепричастных оборотов, органично смыкающегося с отчетливо представленной в русском языке тенденцией расширения круга словоформ и конструкций, которые могут при определенных условиях функционировать как самостоятельное высказывание. Мы находим у М. Цветаевой невиданное ранее многообразие в употреблении деепричастных оборотов. В простейших случаях за деепричастным оборотом с многоточием следует предложение, содержащее субъект этого оборота, и главное сказуемое, с которым его можно соотнести:

В летописях и в лобзаньях
Пойманное. . . но песка
Струечкою шелестя. . .
Время, ты меня обманешь!

(«Хвала времени», 1923)

Отсюда расходятся веером разные употребления, связанные с присутствием—отсутствием субъекта, наличием в контексте главного сказуемого, расстоянием, которым отделен от того и другого деепричастный оборот, одиночном—многократным повторением данной конструкции.

Vа. Деепричастный оборот может включать в себя название субъекта при отсутствующем главном сказуемом (архаическое «собственно обособленное» употребление деепричастий, см. Пешковский 1938, с. 391).

По отношению к деепричастным оборотам с многоточием, не сопровождаемым в контексте главным предикатом, возникает вновь вопрос о помещении обозначаемых ими действий в определенную пространственно-временную сетку. Здесь решающим является более широкий контекст всего стихотворения. Если в нем не маркировано специальными показателями не настоящее время (а в поэзии М. Цветаевой это именно так в большинстве случаев), восприятие деепричастных оборотов с многоточием осуществляется в двойной системе координат: с одной стороны, это «здесь и сейчас», определяемое позицией лирического героя стихотворения, с другой — это «вневременное» действие, которое совершается вновь и вновь и может быть подключено к любой конкретной точке на временной оси.

Название субъекта может быть вынесено в отдельное предложение:

Длинную руку на бедро. . .
Вытянув выю. . .
Березовое серебро,
Ручьи живые!

(Из цикла «Деревья, 1922)

Стихотворение построено как своего рода загадка: в главной части дается изображение, построенное на переплетении деепричастных оборотов с именными группами, в последней строфе называется предмет изображения — березовое серебро. Для такой «живописной» поэзии деепричастные обороты с многоточием оказываются очень удобным средством, потому что они позволяют передать динамику в статике, что как раз характерно для живописи как вида искусства.

Vб. Другая группа примеров демонстрирует случай, когда субъект деепричастного оборота с многоточием эксплицитно не называется. Он может совпадать с лирическим героем стихотворения, подтверждение чему находится обычно в ближайшем контексте. В других случаях сама коммуникативная структура стихотворения подсказывает то же решение (стихотворение «Расщелина», 1923). Деепричастный оборот может соотноситься с целым рядом обозначений лирической героини, представленным в стихотворении «Раковина». Средством выражения глубинной мысли стихотворения может служить и заданная неопределенность субъекта деепричастного оборота; ср. начало второго стихотворения из цикла «Заводские»:

Книгу вечности на людских устах
Не вотще листав —
У последней, последней из всех застав,
Где начало трав

И начало правды. . . На камень сев,
Птичьим стаям вслед. . .

Однозначное указание на субъект деепричастных оборотов в стихотворении отсутствует. Можно предполагать, что им является поэт, бог, каждый человек. Неопределенность субъекта деепричастных оборотов служит раскрытию, по-видимому, главной идеи — правда открывается тому, кто оказывается «у последней, последней из всех застав», кто открывается человеческому горю.

VI. Последний этап синтаксического «эксперимента» М. Цветаевой — употребление деепричастного оборота в качестве самостоятельного предложения, ср.:

Водопадами занавеса, как пеной —
Хвоей — пламенем — прошумя.
Нету тайны у занавеса — от сцены
(Сцена — ты, занавес — я).

(«Занавес», 1923)

Ближайший контекст обеспечивает понимание смысла таких предложений. Но, взятые изолированно, они остаются непонятны, и таких примеров в поэзии М. Цветаевой очень немного. Приравняв деепричастный оборот к предложению, М. Цветаева столкнулась с проблемой насыщения такого предложения категорией сказуемости, в которой, по А. М. Пешковскому, тесно сцепляется речь с мыслью (Пешковский 1938, с. 172). Деепричастный оборот, функционирующий как предложение, обладает только одним средством выражения категории сказуемости — интонацией. Разбирая роль интонации, А. М. Пешковский отмечает, что с ее помощью «каждое слово выражает мысль, каждое слово перестает быть словом только, а делается целой фразой (Пешковский 1938, с. 176), например, Белую? или Белую! или Белую. Дальше он пишет: «В самом деле как можем мы понять такое белую как целую мысль? Только восприняв это слово как недоговоренную фразу (Пешковский 1938, с. 178). Эта недоговоренность, открывающая синтаксическую и семантическую перспективу, успешно обеспечивалась, как мы видели, постановкой многоточия. Лишенное этой поддержки, деепричастие, не имеющее категории наклонения, оказывается неспособным выразить мысль, которую А. М. Пешковский определяет как «активное соединение представлений». М. Цветаева, как мы пытались показать, испробовала буквально все способы для выявления и наглядного показа синтаксических и семантических возможностей употребления деепричастий в предикативной функции. М. Цветаева довела свой «эксперимент» до конца, обнаружив пределы этих возможностей.

ЛИТЕРАТУРА

АГ 1970 — Грамматика современного русского литературного языка. Отв. ред. Н. Ю. Шведова. М., Наука, 1970.

Богуславский 1977 — Богуславский И. М. О семантическом описании русских деепричастий. Неопределенность или многозначность? — Изв. АН СССР. СЛЯ, 1977, № 3.

Гвоздев 1955 — Гвоздев А. Н. Очерки по стилистике русского языка. М., 1955.

Орлов 1965 — Вл. Орлов. Марина Цветаева. Судьба, характер, поэзия. — В кн.: Марина Цветаева. Избранные произведения. М.—Л., 1965.

Панов 1966 — Панов М. В. Русский язык. — В кн.: Языки народов СССР. I. Индоевропейские языки. М., Наука, 1966.

Пешковский 1938 — Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. Изд. 6-е М., 1938.

Ревзин 1977 — Ревзин И. И. Современная структурная лингвистика Проблемы и методы. М., Наука, 1977.

Ревзина 1979 — Ревзина О. Г. Некоторые особенности синтаксиса поэтического языка М. Цветаевой. Учен. зап. ТГУ, вып. 481. Тарту, 1979.

Ревзина 1981 — Ревзина О. Г. Структура поэтического текста как доминирующий фактор в раскрытии его семантики. — In: Wiener Slawistischer Almanach, sonderband 3. Wien, 1981.

Розенталь 1974 — Розенталь Д. Э. Практическая стилистика русского языка. М., Наука, 1974.

Цветаева 1965 — Марина Цветаева. Избранные произведения. М.—Л., 1965.

Шапиро 1955 — Шапиро А. Б. Основы русской пунктуации. М., 1955.

Шахматов 1925 — Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. Л., 1925.

Шахматов 1952 — Из трудов А. А. Шахматова по современному русскому языку. М., 1952.

РРР 1973 — Русская разговорная речь. М., Наука, 1973.