От стихотворной речи
к поэтическому идиолекту

Стихотворная речь

Б. В. Томашевский так описывал различие между стихом и прозой: «1) стихотворная речь дробится на сопоставимые между собой единицы (стихи), а проза есть сплошная речь; 2) стих обладает внутренней мерой (метром), а проза ею не обладает» [Томашевский 1959, 10], Сходные признаки выделяет М. Л. Гаспаров [1974]. Рассмотрим формальные различия прозаической и стихотворной речи в аспекте языкового знака. Означающее языкового знака обладает рядом свойств, одни из которых являются смыслоразличительными, другие — несмыслоразличительными. К смыслоразличительным относится сам фонемный состав означающего, к несмыслоразличительным — число слогов, в большинстве случаев также и ударение. И слоговость и место ударения являются важными дифференциальными признаками отдельного слова или словоформы, однако нельзя привести такие пары, в которых различие но числу слогов сопровождалось бы системным различием но значению. Характеристику означающего в объеме его смыслоразличительных признаков назовем редуцированным объемом означающего, характеристику в объеме его смыслоразличительных и несмыслоразличительных признаков назовем полным объемом означающего. Стихотворная и прозаическая формы речи имеют следующие характеристики: 1) стихотворная речь строится — в плане своей формальной организации — на несмыслоразличительных признаках означающего; 2) языковой знак входит в прозаическую речь с учетом редуцированного объема означающего; 3) языковой знак входит в стихотворную речь с учетом полного объема означающего.

Метрическая и фонологическая системы языка связаны между собой [Лекомцева 1969]. Но какова бы ни была система стихосложения, она всегда покоится на несмыслоразличительных, преимущественно просодических признаках означающего. Данная универсалия выводится из самой сущности языкового знака: будучи произвольным, он является вместе с тем устойчивым и не зависит от формы речи, в которой он используется.

Вхождение языкового знака в прозаическую речь с учетом редуцированного объема означающего имеет следующий смысл: в прозаической форме говорящий оценивает способность языкового знака выполнить номинативную функцию исходя из его значения и референциальных возможностей, и для такой задачи достаточна опора на смыслоразличительные признаки означающего. Вхождение языкового знака в стихотворную речь определяется не только его семантикой и референциальными свойствами, но и в еще большей степени — несмыслоразличительными признаками означающего, его способностью занять определенную позицию в стихотворной строке. В высказывании Он дома, сейчас придет выбор языковых единиц определяется исключительно точкой зрения говорящего, вместо сейчас придет говорящий может сказать в равной мере сейчас выйдет. В нижеследующем четверостишии М. Цветаевой подобная замена невозможна:

Я помню точно рокот грома
И две руки свои как лед.
Я называю Вас. — Он дома,
Сейчас придет.

Из цикла «П. Э.», 1914

Единицей прозаической речи является высказывание. В пределах высказывания выделяются синтаксические позиции, которые занимаются языковыми единицами в соответствии с их функциональным предназначением. Прозаическая речь вытягивается в линейную последовательность, имеет определенные ритмические законы построения. Но эти закономерности не связаны ни со слоговостью, ни с возможным местом ударения выбираемого слова. Иначе говоря, звуковая форма прозаического высказывания не выдвигает какого-либо принципа собственной организации.

Единицей стихотворной речи является строка, которая может быть равна высказыванию, составлять его часть или включать в себя более одного высказывания. В процессе порождения прогнозируется слоговой образ означающих и позиции ударных слогов, причем это прогнозирование носит дальнедействующий характер и распространяется на целый стихотворный текст. Несмыслоразличительные признаки означающих преобразуются в речевой цепи в те свойства, которые формируют пространственно-временную организацию текстового пространства. Концепт языкового знака оказывается позиционно закрепленным со стороны своей языковой материальной реализации — означающего. При этом конкретное содержание (значение) языкового знака совершенно неважно. В неязыковом мире мы можем приписать объекту статус внеязыкового существования, если определим его пространственно-временные координаты [Троицкий 1979]. Поскольку в стихотворном тексте возможная позиция означающего (с учетом выбранного размера) является четко закрепленной, можно говорить о том, что в пространстве означающих стихотвор-

ного текста концепт языкового знака обретает модус собственно языкового существования.

Под модусом собственно языкового существования имеется в виду такая форма бытия концептов языковых знаков, при которой их главной материализованной формой являются звуковые тела — означающие и их пространственно-временное расположение. Модус собственно языкового существования по своим конструктивным характеристикам близок к материальному существованию — речь идет о пространственно-временном порядке, который создается материальными телами — только в одном случае эти материальные тела принадлежат неязыковому миру, в другом качестве материальных тел выступают означающие языковых знаков. В отличие от модуса внеязыкового существования, при котором природные свойства означающих — их взаимное расположение и их длительность — никак не влияют на существующий во внеязыковой действительности пространственно-временной порядок, модус собственно языкового существования предлагает свою онтологическую точку зрения, свой порядок. Здесь происходит изменение перспективы. При обычном употреблении языка внеязыковая действительность и внеязыковое существование являются основными, доминирующими — и мы можем видеть, какой предстает эта действительность сквозь призму языка, каков ее языковой образ. Модус собственно языкового существования — это обратная петля: основным, доминирующим является собственно языковое существование — и мы должны осознать и увидеть неязыковой образ, соответствующий этому существованию. Предпосылки такой системы «перекрестных лучей» лежат очень глубоко: внеязыковая действительность и языковая система, являясь материально различными, вместе с тем содержат черты структурного подобия, поскольку одна из них предназначена для отражения и познания другой. «Везде, где одна сложная структура является причиной другой, там должна быть во многом одна и та же структура как в причине, так и в действии», — пишет Б. Рассел [Рассел 1957, 287]. Так же обстоят дела и с концептом языкового знака. Две формы его материального воплощения являются равноправными и альтернативными: доминирует та из форм, которая наделяется предикатом существования, т. е. включена в пространственно-временную организацию, вторая же выполняет по отношению к ней заместительную функцию в пределах своей системы.

Прозаическая и стихотворная формы речи семантически насыщены. Различию в плане выражения соответствует различие в плане содержания. Прозаическая форма речи сигнализирует о том, что концепт языкового знака имеет внеязыковую материальную реализацию и его собственно языковое воплощение (через означающее) является подчиненным, выполняет заместительную функцию. Стихотворная форма речи сигнализирует о том, что концепт языкового знака имеет в качестве первичной собственно языковую материализацию, по отношению к которой внеязыковая

материализация того же концепта является вторичной. Прозаическая форма речи указывает на модус внеязыкового существования, стихотворная форма указывает на модус собственно языкового существования. План выражения этих двух форм имеет черты иконичности: редуцированный объем означающего в прозаической форме как бы сам по себе свидетельствует о том, что языковая материализация концепта не является основной, за ней стоит другая, гораздо более весомая материальная форма, и достаточно минимума различительных средств, чтобы имеющий внеязыковое существование предмет был выделен и опознан. В стихотворной форме все признаки означающего представлены как значимые, актуальные, языковая форма означающего явлена целиком, она самодостаточна и не нуждается в какой-либо поддержке со стороны внеязыкового мира.

Следует предостеречь от понимания двух модусов существования как реального и вымышленного мира. Обе формы речи равно пригодны к описанию и действительных и вымышленных событий. Два модуса существования различаются не по признаку «действительноe»/«воображаемое», а по тому, какая форма материальной реализации концепта языкового знака признается основной, т. е. формирующей пространственно-временную координацию.

Прозаическая форма воспроизводит основное свойство внеязыкового существования — его неповторимость. Как неповторимо событие, так неповторимо и высказывание о нем, и одно и то же высказывание с разными прагматическими переменными — это разные высказывания. Это свойство прозаической формы и позволяет говорящему адекватным образом выразить через язык неповторимость своего существования во времени и пространстве. Стихотворное высказывание в этом плане разительно отличается от прозаического. Следующие эксперименты продемонстрируют это различие: а) Милый, не комкай мое письмо, прочти его, друг, до конца. — Ты письмо мое, милый, не комкай, До конца его, друг, прочти (Ахматова); б) Письма мне сегодня не принесли: он забыл написать или уехал. — Сегодня мне письма не принесли: Забыл он написать или уехал (Ахматова): в) Здесь, в печальной Тавриде, куда нас занесла судьба, мы совсем не скучаем. -- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас Судьба занесла, Мы совсем не скучаем (Мандельштам). Во всех трех примерах наблюдается одно и то же различие между прозаическим и стихотворным высказываниями: прозаическое высказывание связано с конкретным отправителем, наделенным модусом внеязыкового существования: пространственно-временная координация этого говорящего в неязыковом мире обеспечивает понимание высказывания как соотнесенного с конкретным событием. Иначе говоря, в прозаическом высказывании все прагматические переменные (я, сейчас, мы, ты, здесь) приобрели конкретное значение, благодаря чему стала возможной его соотнесенность с фрагментом неязыковой действительности. В высказывании Письма мне сегодня не принесли: он забыл написать

или уехал говорящий («я»-субъект) —лицо, принадлежащее реальному миру, его пространственно-временные координаты формируют индекс референции и точку отсчета называемого события. Стихотворная форма лишает прагматические переменные высказывания внешней семантической соотнесенности. Сегодня мне письма не принесли: Забыл он написать или уехал — в этом стихотворном высказывании «я»-субъект не наделен пространственно-временной характеризацией, свойственной внеязыковой действительности и соответственно не имеет модуса внеязыкового существования. Здесь имеет место отношение дополнительной дистрибуции: либо внеязыковое существование — тогда только прозаическая форма, либо отказ от постулирования внеязыкового существования — и тогда стихотворная форма.

Стихотворная форма речи постулирует особое понимание истинности — истинности относительно модуса собственно языкового существования. «Факты есть то, что делает утверждения истинными или ложными» [Рассел 1957, 177]. При этом «сами факты ни истинны ни ложны, а просто суть» [Карнап 1958, 64]. «Факт» в стихотворной речи — «просто суть» — есть то, что имеет место в звуковом пространстве языка. Сам модус языкового существования концепта языкового знака устанавливается исходя из способности его означающего войти в это звуковое пространство. В стихотворной форме речи, таким образом, совмещены область бытия концептов языковых знаков — то, что имеет место, мир, как его определяет Л. Витгенштейн, и описание этого мира, мышление о нем. «Образ может отображать любую действительность, форму которой он имеет... Но свою форму отображения образ не может отображать. Он ее обнаруживает» [Витгенштейн 1958, 35]. Можно сказать, что прозаическая и стихотворная формы иконичны: они «обнаруживают» модус бытия описываемого ими мира. Независимо от вымышленности/невымышленности прозаическая форма сообщает о том, что областью бытия является фрагмент внеязыкового мира и по отношению к нему производится утверждение либо отрицание чего-либо: стихотворная форма определяет областью бытия собственно языковой мир, то есть стихотворная строка «истинна», если она удовлетворяет законам своего построения, языковой знак «стихотворно истинен» относительно языкового пространства стихотворного текста, если полный объем его означающего позволяет ему служить реализацией фрагмента звукового пространства. В этом смысле «стихотворная истинность» может быть уподоблена логической (аналитической) истинности.

Прозаическое высказывание — это высказывание однократного референциального предназначения. Его прагматические переменные всегда определены, насыщены модусом внеязыкового существования, и, описав конкретное событие, прозаическое высказывание навсегда остается с ним связанным. Стихотворная форма речи устроена существенно иначе. В пей содержится модель

референтной ситуации, которая первично соотнесена только с собственно языковым ее воплощением («направленность на сообщение, как таковое...» [Якобсон 1975, 202]). Рассмотрим тютчевские строки:

Смотри, как роща зеленеет,
Палящим солнцем облита. . .

Повелительная форма смотри формирует коммуникативную рамку «я» — «ты». В стихотворном высказывании представлена конкретная ситуация, локализованная в пространстве и времени: время события совпадает с моментом речи, именная группа роща имеет конкретно-референтный статус. Вся ситуация представлена как имеющая модус собственно языкового существования, т. е. имеющая первичной формой материального воплощения языковую форму. Это обеспечивает стихотворному высказыванию то свойство, которое можно назвать вторичной множественной референциальной соотнесенностью: не будучи исходно связанной ни с одним фрагментом неязыковой действительности, стихотворное высказывание приобретает способность соединяться с множеством таких фрагментов, если в них представлено то же «положение дел».

Прозаическая форма дает возможность делать высказывания о конкретных событиях, производить общие высказывания. Одно и то же высказывание либо «вечная» истина типа Волга впадает в Каспийское море будут различаться по субъекту речи, привязанному к определенному пространственно-временному локусу. Но допустим, в одно и то же время в разных местах совершается два одинаковых действия, либо разные люди переживают одно и то же действие. Например, представлена такая ситуация: Ночь. Вокруг тишина. Лишь ручеек журчит. Можем ли мы, с помощью прозаической формы, построить такое высказывание, которое передавало бы чувственное восприятие этой ситуации одновременно в одном и другом месте? Ясно, что не можем, потому что субъекты восприятия будут разные и каждый раз будет совершаться новый — однократный — референтный акт. Для обобщения ситуации нужно построить высказывание более общего порядка: Бывают такие ночи, стоишь, вокруг тишина и слышно только, как журчит ручеек. И то же самое, конечно, можно сказать о подобных друг другу ситуациях и мироощущениях, совершающихся в разное время либо в разное время и в разных местах. Прозаическая форма, таким образом, настроенная на индивидуальный и неповторимый опыт человека, исполняя необходимое свое предназначение, разделяет носителей языка. Но вот читаем у С. Есенина:

Мы понимаем, что перед нами как раз такое высказывание, которое является по форме личным, т. е. отражающим восприятие субъектом конкретной ситуации, а по экстенсионалу — обобщенным, потому что оно способно к множественным и потенциально неисчерпаемым референциальным соотнесениям. Стихотворное высказывание является, таким образом, лично-обобщенным, и в прозаической форме высказывания подобного рода быть не может. Следовательно, стихотворная форма имеет собственное функциональное предназначение: служить построению лично-обобщенных высказываний, для которых нет аналога в прозаической речи. Стихотворная форма не разделяет носителей языка, а напротив, соединяет воедино индивидуальный опыт, представляя его в той же самой личной форме, в которой переживает его сам носитель языка, и вместе с тем давая ему мощный заряд обобщения, потому что стихотворное высказывание соединяет воедино отнесенность к конкретной ситуации и к классу ситуаций. По уровню обобщения оно сопоставимо с научной формой представления и познания мира, а по уровню конкретности оно совпадает с разговорной речью.

Однако в поэтическом тексте может быть представлено и такое «положение дел», которое по сути своей уникально и никакого тиражирования не допускает. Так, например, обстоит дело с историческими событиями, личностями, вымышленными героями, да и просто ситуациями, носящими «уникальный» характер. В самом деле, о какой множественной референции можно говорить, например, применительно к Кочубею (Богат и славен Кочубей), Александру Герцовичу (Что, Александр Герцович, на улице темно!), применительно к событиям, имеющим точную временную и пространственную локализацию (Чешский лесок — Самый лесной. Год девятьсот Тридцать восьмой. — М. Цветаева)?

Стихотворная форма начинает с того, что лишает внеязыковую ситуацию модуса внеязыкового существования и переводит ее в модус языкового существования. Стихотворные высказывания, сообщающие об «уникальных» событиях, разумеется, не наделены свойством потенциальной множественной референции. Но они объединяются с высказываниями, имеющими это свойство, в том, что предлагают иную форму бытия, в которой случайность временного и неповторимого протекания жизни, связанной с необратимой «стрелой времени», уступает место «вечной», не подверженной «порче» собственно языковой форме. Стихотворная форма сообщает определенную точку зрения на всякое событие — уникальное и неуникальное, реальное или вымышленное. Им предлагается иная, гармонизированная форма собственно языкового воплощения, и на этом мощном экране проступает, как тайнопись, та красота и гармония, которая скрыта и растворена в неязыковой действительности.

Поэтический язык

Стихотворная форма речи, сигнализируя о том, что внеязыковой мир представлен в модусе собственно языкового существования, нуждается в собственном языке. Таковым является поэтический язык, выступающий как функционально ориентированная система. Поэтический язык, как язык словесного искусства, строится на основе языковой выразительности. Это язык особых номинаций, своеобразных художественных терминов. Сопоставление поэтического и научного языка лишь выглядит парадоксальным, но не является таковым (их сближал Ш. Балли [1951]). И поэтический,и научный текст отражают итог познания мира, и познавательная функция является столь же существенной для художественно-поэтической, сколь и для научной сферы речевой деятельности. Сходство между научной и поэтической номинацией состоит в том, что и та и другая стремятся к инварианту, т. е. к такой номинации, которая была бы распространена на целый класс и на отдельный экземпляр класса. Научная номинация строится на отборе необходимого и достаточного числа признаков, которые позволяют представить объект как целостный, независимо от вхождения в конкретную ситуацию. Термин отражает конкретизированные черты называемого объекта, проникая в его суть. Проникновение в сущность называемого объекта осуществляется и с помощью поэтической номинации, но способ этого проникновения решительно разграничивает поэтическую и научную номинацию. Для термина не стоит вопрос о связи с неязыковым денотативным пространством, поскольку никакого иного пространства научный текст не знает. Поэтическая номинация дает сущностное представление объекта, не изолируя его от разных ситуаций, а напротив, в связи с конкретным «положением дел». Поэтическая номинация всегда идет от частного к общему и имеет задачей представить частное как общее. И поэтическая номинация вовсе не стремится к опоре на необходимые и достаточные признаки объекта. Поэтическая номинация опирается, наоборот, на те признаки, которые раскрываются именно в данной ситуации (физического или психического характера) и служит тем самым подтверждением реальной воплощенности самой ситуации. И на их-то основе и строится поэтический инвариант.

Расподобление практического языка и поэтического языка есть объективная необходимость, вызванная специфической референциальной характеристикой стихотворного высказывания и его специфическим — конкретно-обобщенным значением.

В связи со сказанным обращает на себя внимание следующий факт: поэтический язык — на разных этапах своего развития — стремится присвоить себе именно те формы, которые не освоены практикой повседневного конкретно-референтного употребления, т. е. имеют слабый ореол связанности с денотативным внеязыковым пространством. Сюда можно отнести стилистические славянизмы,

возвышенную (поэтическую) лексику, мифологический словарь, окказиональные имена, различного рода архаизмы. По своему значению они могут полностью совпадать со своими синонимами, принятыми в языке повседневного общения, в других формах речевой деятельности, а отличаются именно тем, что в сознании говорящего они не связываются с привычными для них предметами и в привычном для них освоенном неязыковом пространстве. В парах глаза — очи, лоб — чело, губы — уста и под. исходное противопоставление лежит прежде всего в референциальной сфере. Специфические явления поэтического языка являются, таким образом, сигналом и подтверждением того особого денотативного пространства, с которым связан стихотворный текст. Характерно, что прозаический художественный текст, настроенный на формирование денотативного пространства, подобного внеязыковому в плане пространственно-временной координации, почти не использует языковых явлений, свойственных поэтическому языку.

Можно поставить вопрос об обязательных смыслах, которые непременно должны быть выражены в поэтическом тексте и, следовательно, должны воплощаться средствами поэтического языка.

Стихотворное высказывание всегда предстает как личное, принадлежащее конкретному субъекту. Для того, чтобы носитель языка мог освоить стихотворное высказывание как включенное в его сферу, он должен иметь возможность совместить себя с субъектом стихотворного сообщения. Следовательно, в стихотворном высказывании должны присутствовать черты, которые явственно показывают наличие этого субъекта. Наиболее очевидным является введение лирического «я» и коммуникативной рамки «я» — «ты». В третьеличной форме возникает позиция непосредственного участника либо наблюдателя. Но дело этим не исчерпывается. Вхождение субъекта во всякую конкретную ситуацию ознаменовывается его собственным видением ситуации, его оценкой, которая должна получить отражение в номинативном составе высказывания. Таким образом, поэтическая номинация должна нести в себе свидетельство личного авторского восприятия как неустранимый смысл. И речь здесь идет не о внеличностном субъекте, не о собирательном (коллективном) субъекте, а именно о том частном субъекте, который характерен для языка повседневного общения. Только с таким субъектом читатель может сопоставить себя, вступать с ним в отношения согласия, диалога или конфронтации. Значение субъективности есть одно из обязательных значений, присутствующих в поэтическом тексте.

Непосредственно соотносясь с языковым пространством, стихотворное высказывание одновременно должно быть обеспечено сигналами, позволяющими ему соединиться со сходным «положением дел» во внеязыковом пространстве. В нем, таким образом, непременно присутствует значение конкретности и значение реальности, т. е. те именно черты, которые характеризуют внеязыковое денотативное пространство. Значение реальности и вопло-

щенности выступает как само собой разумеющееся в том случае, когда стихотворный текст описывает предметно-конкретную ситуацию:

Разохалась тетя, племянника ради
Усидчивый дядя бросает тетради,
Отец опечален: семейная драма!
Волнуется там, перед зеркалом мама. . .

М. Цветаева, «Инцидент за супом».

Но и в тех случаях, когда перед нами философская медитация-размышление, поэтическому тексту должна быть обеспечена возможность «воплощенности», материализации денотативного языкового пространства. Передачу этого значения может взять на себя категория множественного числа:

Буду брать — труднейшую ноту,
Буду петь — последнюю жизнь!
Жалобу труб.
Рай огородов.
Заступ и чуб.
Чуб безбородых.

М. Цветаева. «Поэма заставы», 1923

Формы множественного числа жалобу труб, рай огородов, чуб безбородых связаны не с понятием, а со множеством реальных воплощений называемых объектов; трубы, огороды, безбородые существуют в реальном времени и в реальном пространстве, их реальная воплощенность — это и реальность того неязыкового мира, который придает им пространственно-временную определенность.

Значение реальности и материализованности внеязыкового денотативного пространства и пребывающего в нем субъекта может быть передано и более сложным образом — средствами экспрессивного синтаксиса:

Зримости сдернутая завеса!
Времени явственное затишье!

М. Цветаева. «Ночь», 1923

В данном примере живая эмоция говорящего субъекта служит носителем значения реальной воплощенности и связи языкового пространства с внеязыковым.

Поэтическая номинация, как было сказано, рассчитана не на описание единичной ситуации, а на описание целого класса ситуаций, т. е. представление единичного как всеобщего. Иначе говоря, она должна строиться так, чтобы удовлетворять разным конкретным реализациям во внеязыковом мире одной и той же ситуации поэтического высказывания. Следовательно, наряду со значением конкретности и материализованности она должна передавать и значение обобщенности. Получатель принимает поэтическое опи-

сание как близкое и нужное ему лишь в том случае, если в нем открывается больший смысл и более глубокое понимание, чем наличествующее у самого получателя. Значение обобщенности можно связать напрямую с такой, например, особенностью поэтического языка, как активное включение в свой словарный фонд абстрактной, отвлеченной лексики: всякое отглагольное имя, например, по сравнению с личной отглагольной формой, обладает более высокой степенью абстракции, ибо допускает большее число значений для своих актантов и не связано с конкретной временной реализацией, ср.: я читаю книгу и чтение книги (девочкой, Петром, студентом и под.). Высокая степень обобщенности присуща и отвлеченной лексике, называющей признак в отвлечении от его носителя.

Но, говоря об обобщенности, существенно отметить иной аспект поэтической номинации. Познающая деятельность субъекта в стихотворном высказывании проявляет себя в том, какие признаковые характеристики появятся у объекта и какое отражение признаковая характеризация получит в поэтической номинации. Соединяясь со значением субъективности, поэтическая номинация предстает, таким образом, как качественно-характеризующая, качественно-оценочная номинация. И, обращаясь к поэтическому языку на разных этапах его развития, мы можем проследить эту тенденцию к качественно-характеризующей номинации, отражающей итог поэтической деятельности субъекта. Например, стилистические славянизмы называют объект как цельный и неделимый, и такие имена, как очи, уста, чело и под., предстают на первый взгляд как семантически непрозрачные, называющие объект как целостную единицу. Но в них же присутствует и оценка: так же, как мы не можем сказать она подкрасила уста помадой, из-за того что слово уста не связано практикой конкретно-референтного употребления в повседневном речевом общении, мы не можем сказать имя уста с негативной оценкой: мерзкие уста. Наибольшими возможностями качественно-оценочной характеризации обладают смещенные (метафорические) номинации, и метафора входит в качестве важнейшего признанного инструмента в арсенал средств поэтического языка.

Называя признаки субъективности, конкретности и реальности, обобщенности и качественно-оценочной характеризации в качестве обязательных средств поэтического высказывания, мы имеем в виду, что референциальная структура стихотворного высказывания внутренне согласована с ними, и освоение денотативного языкового пространства является эффективным, если эти смыслы выражены. Здесь, конечно, речь не идет о том, что эти значения должны выражаться, скажем, в каждой языковой единице. Совершенно напротив, существует требование семантического баланса между «языком адресата» и «языком отправителя», нарушение которого делает текст аутентичным получателю, но не адресату. Но сама необходимость выражения этих смыслов не подлежит сомнению.

В разные этапы развития поэтического языка отмечаются две тенденции: одна состоит в расподоблении поэтического языка и практической речи, вторая — в том, что поэтический язык всегда стремится к сближению с разговорной речью, к включению в себя того, что принято в языке повседневного языкового общения. Обе тенденции могут рассматриваться как универсальные, вытекающие из природы стихотворного высказывания. Первая является следствием соотнесенности стихотворного высказывания с языковым (звуковым) пространством, которое является отличным от внеязыкового денотативного пространства, обслуживаемого практическим (прозаическим) языком; вторая тенденция проистекает из необходимости представить поэтическое звуковое пространство как потенциально совместимое с фрагментом внеязыкового денотативного пространства, имеющего конкретные пространственно-временные координаты, в котором представлено — в качестве конкретной реализации — «положение дел», заданное стихотворным высказыванием.

В стандартной лингвистической поэтике установилось представление о поэтическом языке как «особым образом организованной системе», как языке в его «поэтической функции» [Якобсон 1975]. Развиваемая здесь «референциальная» концепция поэтического языка во многих отношениях близка к выдвигаемой Р. Якобсоном, который, в частности, писал: «...Главенствование поэтической функции над референтивной не уничтожает саму референцию, но делает ее неоднозначной. Двойному смыслу сообщения соответствует расщепленность адресанта и адресата и, кроме того, расщепленность референции...» [Там же, 221]. Но определение поэтической функции «как проекции принципа эквивалентности с оси селекции на ось комбинации» страдает упрощением. «Поэтическая функция» оказывается техническим приемом, своего рода deus ex machina, механически сообщающим поэтическому тексту свойства двуплановости и неоднозначности. В таком случае поэтический язык не нужен — ведь стихотворные операторы обладают таким мощным принудительным импульсом к операциям поэтического сходства и контраста, что совсем не важно, какие именно языковые единицы будут подвергнуты действию этих операторов. Референциальная концепция поэтического языка объясняет возможность и необходимость ого возникновения через причинно-следственную цепь: стихотворная форма — внешняя семантика — внутренняя семантика — функциональное предназначение. Можно ли говорить о системности поэтического языка и каков тот уровень, где это свойство может быть подтверждено и доказано?

Безусловно, такая системность проявляет себя на уровне поэтического текста как целого. Ю. М. Лотман рассматривает язык искусства в целом как художественный код, который подлежит расшифровке адресатом. «Текст предстает перед нами как дважды (как минимум) зашифрованный; первая зашифровка — система естественного языка (предположим, русского). ...Однако

этот же текст — получатель информации знает это — зашифрован еще каким-то другим образом. В условия эстетического функционирования текста входит предварительное знание об этой двойной шифровке и незнание (вернее, неполное знание) о применяемом при этом вторичном коде.» [Лотман 1973, 21—22].

Системность поэтического языка обнаруживает себя также в том, что на каждом конкретном этапе своего развития он обладает внутренне согласованной совокупностью выразительных средств, позволяющих передать обязательные для поэтического текста смыслы. В самом деле, выразительный языковой знак отражает выбор субъекта, его точку зрения, т. е. передает значение субъективности [Ревзина 1989]. Часть выразительных языковых знаков специально выделяется для поэтического языка (возвышенная лексика), т. е. в них содержится потенциальная способность к обобщению, к использованию в качестве поэтической номинации-варианта. Другие выразительные языковые знаки (особенно маркированные по значениям «разговорность», «просторечие») несут в себе значение привычной ситуации общения, и за ними стоит, таким образом, значение конкретной реальности, «овеществленности»; наконец, выразительные знаки являются качественно-характеризующими. Типичный пример — смещенные, в частности, метафорические номинации, которые стремятся представить предмет как совокупность признаков или дать номинацию по какому-то одному признаку, выдвинутому субъектом сообщения, и во всех случаях представляют итог его познающей, эвристической деятельности.

Но выразительные средства языка не изобретаются поэтами. Они принадлежат языку, и мы действительно вправе говорить о грамматике выразительности. Языковая система определяет не только возможный инвентарь выразительных средств, но и их объем. С развитием языка меняется набор единиц, относящихся к тому или иному выразительному средству, формы его реализации, но сам этот набор более или менее стабилен. Так, мифологические имена, а также славянизмы входили в состав поэтического языка в первой трети XIX в. и входят в современный поэтический язык, хотя их состав, восприятие стилистического славянизма, их роль в поэтическом языке существенно изменились. То же можно сказать о перифразе, сравнении, звуковых повторах. Если взять номинативную метафору, мы можем проследить характер семантического развития этой именной номинации, но механизм ее образования остается тем же, равно как и основные категориально-семантические классы (название лица, вещи, природной реалии, абстрактное имя) остаются теми же. Сам по себе инвентарь выразительных средств не образует системы. Мы можем обнаружить свойства системности в том, что на определенных этапах развития поэтического языка одни выразительные средства оказываются внутренне тесно спаянными с другими. Но говорить о подлинной системности можно лишь применительно к поэтическому идиолекту.

Поэтический идиолект

Поэтический идиолект выступает как порождающий поэтический мир, и структурные связи внутри поэтического мира отвечают связям внутри функционально-ориентированной системы поэтического языка. Поясним сказанное на примере краткого очерка развития поэтического идиолекта М. Цветаевой (включая лирику и лирические поэмы). Можно выделить четыре этапа развития этого идиолекта: I период (1908—1913) — ранние сборники «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь»; II период (1914— 1921); III период (1922—1926) — сборник «После России»; IV период — конец 20-х — 30-е годы.

Лирический субъект первых цветаевских сборников четко охарактеризован во временном, пространственном, социальном и возрастном отношениях. Это юная девушка-женщина, лишь недавно вышедшая из детского возраста, связанная прежде всего с узким семейным и дружеским кругом. Актуальное денотативное пространство лирического субъекта строится на основе перипетий конкретных событий и ситуаций. Позиция лирического героя по отношению к актуальному денотативному пространству — не отвержение, но приятие его. Практический повседневный язык признается как адекватно отражающий это денотативное пространство. Рождающемуся поэтическому тексту в этих условиях обеспечены значения субъективности, конкретной реальности. Возникает вопрос, каким же образом сообщить ему значение обобщенности, качественно-оценочной характеризации? Они обеспечены прежде всего самой стихотворной формой. Но этого недостаточно. Другим средством является традиционная поэтическая лексика, которая самим типом номинации указывает на отнесение обозначаемого объекта либо ситуации уже не только и не столько к конкретной неязыковой действительности, а к денотативному пространству поэтического текста. Но этого также недостаточно. Появляются текстовые приемы выразительности, рождающие определенные эстетические эффекты. Они указывают на то, что исходное актуальное пространство не только переведено в поэтическое, но оно определенным образом организовано, в нем есть черты завершенности и гармонии. Это — пространство, удовлетворяющее эстетическим критериям восприятия.

Если рассмотреть поэтический язык ранних цветаевских сборников, то можно увидеть, что искусство этих, достаточно слабых стихов состояло прежде всего в том, что М. Цветаева ни в чем не погрешила против ею же выдвинутых установок. Лексика ранних сборников — это лексика литературного языка, лексика повседневного речевого общения, характерного для интеллигентного круга. Она не имеет выхода в просторечие. Она моделирует возраст лирического субъекта и его ближайшую социальную среду через широкое включение терминов родства. Слова используются преимущественно в прямых значениях либо в общепринятых переносных. Ни грамматика, ни словообразование, ни фонетика не вовлечены в круг выразительных средств.

Таков же и правильный синтаксис, соответствующий нормам литературного языка. За данным использованием языка стоит презумпция его адекватности неязыковому миру, для описания которого он предназначен, презумпция доверия и опоры на повседневный язык. Та позиция лирического субъекта, которая выявляет его оценочные установки, последовательно проводится через предикативную метафору в конструкциях, в которых субъект определен как принадлежащий реальному миру, а предикат его переводит в мир сказочный, волшебный (типа: Ты — принцесса из царства несветского). Таким образом реальный мир удостоверяется как сказочный, волшебный, а сказочный — как реальный. Это — позиция, получившая отражение в названиях цветаевских стихов: «Из сказки — в жизнь» и «Из жизни — в сказку».

В данном случае системность можно видеть в том, что средства поэтического языка оказываются адекватными позиции и типу лирического субъекта и структуре того поэтического мира, который создается в ранних сборниках. Здесь нет таких языковых элементов, значения которых вступали бы в противоречие друг с другом. Это, разумеется, не означает, что мир детства и ранней юности, предстающий в ранних стихотворных сборниках, не мог быть описан иначе, с привлечением других выразительных средств. Но тогда и тип лирического субъекта, и его позиция, и структура актуального денотативного пространства были бы другими. Свойство системности рождается, таким образом, на скрещении дедукции и индукции. Дедукция состоит в том, что можно предположить существование обязательных поэтических смыслов, представленных в поэтическом тексте, а индукция проявляется в том, что с каждым новым выбором сокращается круг возможностей для выбора других элементов, которые должны быть связаны в единое целое в пределах одной системы.

Если обратиться ко второму этапу развития поэтического идиолекта М. Цветаевой, мы сталкиваемся прежде всего с изменением типа лирического субъекта. Тот тип лирического субъекта, который непосредственно связан с авторским «я», освобождается от возрастных, узко специальных характеристик. Остается характеристика прежде всего региональная — связь с Москвой. Изменяется характер социальных связей — адресатами поэта становятся поэты. И это растущее самосознание лирического субъекта как поэта в первую очередь меняет позицию лирического субъекта по отношению к избираемым ситуациям. Происходит их отбор и укрупнение. Вместе с тем наряду с лирическим субъектом, непосредственно связанным с авторским «я», возникает целый спектр «ролевых субъектов» (о «ролевом субъекте» см. [Корман 1971]). Поэт выступает от лица известных литературных персонажей, исторических личностей, обращается к библейским, христианским сюжетам. Он «пробует» использовать разные точки зрения — внутреннюю (от лица героя), внешнюю — как наблюдатель со стороны, пытается соединить в пределах одного стихотворения разные голоса: голос персонажа и собственный.

Введение «ролевых субъектов» потребовало решения совершенно новых задач, которые не вставали на первом этапе. Каждый из «ролевых» субъектов предполагает свое актуальное время и свое актуальное пространство — какой же язык должен быть здесь использован? На втором этапе не происходит слияния денотативных пространств разных ролевых субъектов в единое целое — каждый из них остается в своем пространстве и в своем времени, и если происходит какое-либо пересечение, то оно касается только ролевого субъекта, связанного с авторским «я», но не разных «ролевых субъектов». Становится очевидно, что прежний язык, опорой которого является литературный язык повседневного общения, для новой тематики не подходит. Происходит мощное расширение словаря — за счет всех ярусов стилистической шкалы: с одной стороны, архаическая лексика, с другой — просторечие, фольклорные элементы, «светский», «легкий» язык. Причем первоначально разным актуальным денотативным пространствам соответствует и разный словарь.

Но здесь возникает и еще новая проблема: какой язык пригоден для описания ситуаций, связанных с ролевым субъектом, с его сознанием, с его мировосприятием? Здесь избирается путь, при котором не только ситуации становятся более обобщенными, укрупненными, но и их перевод в поэтическое сознание осуществляется как через восприятие «ролевого» субъекта, а также лирического субъекта, так — и в особенности — сама ситуация поднимается до уровня инвариантной, для которой делается потребной особая поэтическая номинация. За ситуацией стоит объяснение ее сути — и состав словаря в его прямых номинативных значениях начинает уступать место метафорическим номинациям, символическим значениям простых слов.

Вторая половина 20-х гг. — это начало выработки собственного поэтического языка, который единственным образом соответствует формирующемуся поэтическому миру М. Цветаевой. Опора на сюжетные — исторически, мифологически, фольклорно известные ситуации обеспечивает значение материализованности, конкретности, и пока что ни грамматика, ни синтаксис, ни даже фонетика (хотя последняя в наименьшей степени) не входят в число тех языковых уровней, которые являются источником выразительных средств. Здесь остается позиция первого периода — опора на свойственные языку привычные способы выражения и доверие к этим способам. Однако в сфере поэтической номинации начинаются, как уже было сказано, глубокие преобразования. Вместе с тем в качестве «пробных камней» во второй период задействуются почти все характерные для М. Цветаевой выразительные средства ее поэтического идиолекта следующего этапа. Но это именно «пробные камни» — отдельные употребления, когда выразительное средство уже найдено, но ему еще не нашлось адекватного содержания. Можно ли говорить с системности применительно ко второму периоду развития поэтического идиолекта? Мы, безусловно, можем говорить здесь о некоторых минус-явлениях. Например, уходит из

словаря весь состав лексики, связанной с родственными отношениями, возрастными характеристиками, уходят имена реальных людей, составляющих узкий семейный и дружеский круг общения, уходит использование количественных числительных как «лексически нагруженных» номинаций (вдвоем, втроем). Если же понимать системность как наличие импликативных отношений, то следует признать, что во второй половине 10-х гг. поэтический идиолект М. Цветаевой представляет скорее набор разных микросистем, чем одну систему. Как не сливаются воедино разные денотативные пространства ролевых субъектов, так дробится на составные части и поэтический язык, обслуживающий эти разные денотативные пространства. В каждой из микросистем можно выделить выразительные средства, передающие значения субъективности, конкретности, обобщенности, качественно-оценочной характеристики, но между собою эти выразительные средства могут вступать в отношения несовместимости и даже противоречия.

Третий этап развития поэтического идиолекта М. Цветаевой получил наиболее полное воплощение в сборнике стихов «После России» и в лирических поэмах 20-х гг. Здесь формируется новый лирический субъект. Его мироощущение определяется тем, что лирический субъект не связывает себя с конкретным временем и конкретным пространством, в котором он пребывает. Лирический субъект моделируется прежде всего как особый тип личности, имеющей определенное мировоззрение, и этот тип личности ощущает свое сродство с подобными ему в разных временах и разных пространствах. Виртуальное денотативное пространство расширяется до размеров вселенной. Моделирование происходит на основе важнейших сущностных свойств человека — его отношения к жизни, к смерти, к любви, к природе. Лирический субъект определяется как познающий субъект, как субъект философского познания мира. В самом выходе на лирический субъект такого рода содержится высокая типизация, и неслучайно господствующей коммуникативной рамкой становится «я» — «ты». Происходит отказ от конкретных, охарактеризованных в своих составляющих ситуаций. Средством познания структуры мира становится исследование и формирование нового поэтического языка. Привычный обыденный язык бытового общения признается адекватным лишь поверхностной структуре, преобразование языка в поисках его глубинных закономерностей означает одновременно исследование глубинной структуры мира.

Всеми исследователями признается, что произведения М. Цветаевой 20-х гг. составили ее художественный вклад в развитие художественного мышления XX в., в то, что составило ее суть — наряду, как пишет Карлинский, с полотнами Пикассо, музыкой Веберна и Стравинского, режиссурой Вахтангова и Мейерхольда, хореографией Баланчина [Karlinsky 1966, 199]. Одна из сторон этого художественного вклада состоит в осознании ценности того материала, средствами которого создается произведение искусства, равно как в осознании того, что изучение этого материала есть

вместе с тем проникновение в структуру мира, которую он отображает. В поэтическом языке М. Цветаевой 20-х гг. все выразительные средства связаны самым нерасторжимым образом. Фонетика и грамматика, лексика и синтаксис — все языковые уровни вовлечены в систему выразительных средств. И каждому из них отдана своя роль, своя функциональная нагрузка. Так, система поэтических номинаций направлена на то, чтобы вскрыть сущность обозначаемого объекта, представить его как набор характерологических признаков, включая, конечно, и оценочный признак. Таким образом передаются значения субъективности, обобщенности, качественной характеризации. Но остается очень существенным для данной поэтики значение материальной воплощенности, зримой конкретности, без которого общие поэтические высказывания становятся декларативными. Его выражение берет на себя синтаксис — полный эллизий, эмфазы, следующий в основных своих тенденциях синтаксису спонтанной разговорной речи. Этот синтаксис моделирует человека, связанного с конкретным временем и конкретным пространством, охваченного реальным переживанием. То, что шло от конкретности описываемой ситуации, в произведениях 20-х гг. идет от языка, от его синтаксических структур. Так подтверждаются импликативные связи внутри поэтического идиолекта, наличие в нем взаимообусловленных и взаимокомпенсирующих средств.

Поэтический идиолект М. Цветаевой во многом опирается на языковой эксперимент. Этот эксперимент выполняет познавательную функцию. Определяя назначение и возможности языкового средства или отдельного языкового элемента, М. Цветаева одновременно определяла его семантический потенциал. Языковой эксперимент М. Цветаевой приходится в основной своей части именно на 20-е гг. Здесь происходит то самое разложение объекта, одновременное включение разных точек зрения, которое и позволяет сближать ее художественное мышление с футуризмом или кубизмом Пикассо. Познание языковой структуры, повторяем, предстает как познание структуры мира, и художественную значимость приобретает сам процесс этого познания. Переход от познания к знанию сопровождался в дальнейшем тем, что М. Цветаева могла обдуманно использовать то или иное выразительное средство (например, форму множественного числа существительного) уже вне той системы, в которой она была создана, четко определив ее семантический и эстетический эффект. Таким образом, мы приходим к последнему, четвертому этапу развития поэтического идиолекта М. Цветаевой — этапу 30-х гг., который не получил своего полного развития, но основные черты которого прослеживаются вполне четко.

Этот этап характеризуется своеобразным синтезом первого и третьего этапов. От первого этапа идет привязанность к конкретному времени и конкретному пространству. Но эта связь претерпевает существенное содержательное изменение. Лирический субъект предстает как женщина-поэт, наделенная нелегкой жиз-

ненной судьбой. Здесь вновь оказываются задействованными социальные параметры — но уже не связь с семейным и узким дружественным кругом, а социально-общественные характеристики — отклик на события, происходящие в мире, темы социального неравенства, гражданский пафос. От второго этапа идет ощущение прикрепленности к «вечному времени» и «всеобщему пространству» именно потому, что какой-то вполне конкретный пространственно-временной локус принадлежит лирическому субъекту и тому состоянию общества и мира, с которым соединена лирическая героиня. Поэтический язык М. Цветаевой претерпевает новое преобразование. Актуальное денотативное пространство вновь заполняется конкретными ситуациями, которые воплощаются в простых языковых структурах. Но в них неизменно вкраплены другие элементы, позволяющие понять конкретную ситуацию па ином, глубинном уровне. В поэтическом идиолекте М. Цветаевой постоянно решался вопрос о соотношении между статикой и динамикой, представлением чего-либо с объяснением происходящего. Когда событие происходит, оно еще не пережито, не осознано, оно не раскрывает свой глубинный смысл. Но если его остановить, чтобы объяснить этот глубинный смысл, оно лишается главного параметра, без которого не существует, — движения. Такое же противоречие есть, конечно, между наглядной зрительной картиной чего-либо и пониманием ее сути. Разные этапы развития поэтического идиолекта М. Цветаевой показывают разные подходы к этому вопросу. Первый период — это опора именно на движение, на событийность — но отсюда и на поверхностную структуру. Второй период — сохранение событийности за счет обращения к известным сюжетам, но попытка представить событие как содержащее свое объяснение. Третий период — сама динамика переходит в сферу объяснения, познания. С этой точки зрения период 30-х гг. также представляет синтез этих разных устремлений.

Представляя поэтический идиолект как сменяющие друг друга импликативно связанные системы, мы вместе с тем должны подчеркнуть парадигматические связи, которые объясняют возможность и динамику перехода от предшествующего состояния к последующему. Эти парадигматические связи прослеживаются в виде провозвестников нового этапа, накопления новых выразительных средств и своеобразного «взрыва» системы изнутри, когда становится очевидным, что переход к новому этапу завершился. Здесь также постепенность соединяется с резким импульсом, происходит своеобразный переход количества в качество. Например, внутренней разнонаправленностью обладают, с одной стороны, олицетворение абстрактных имен (Нежность, Низость, Любовь, Радость) и с другой, — формы множественного числа от тех же имен. Какой-то период они могут существовать сообща (что и имело место в поэтическом идиолекте М. Цветаевой), однако наступает момент, когда одна форма (форма множественного числа) становится доминирующей и вытесняет другую. Такие

переходы, накапливаясь, выполняют роль индуцированного признака, свидетельствующего о переходе к новой системе. Подобный путь развития поэтического идиолекта более всего напоминает природный рост с вложенным в него генетическим кодом — подобный росту дерева, всякого природного объекта (мысль эта была близка и самой М. Цветаевой). Перед лингвистической поэтикой ставится задача понять поэтический идиолект как импликативно организованную функционально-ориентированную систему и вместе с тем как динамическую структуру.