Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1999. № 1. С. 25—33.

 

О. Г. Ревзина

Язык и дискурс

Преамбула. Термин «дискурс» получает широкое распространение в гуманитарных науках в 60—70-е годы XX в., однако его повсеместное использование в лингвистике следует отнести к более позднему — времени нынешнему. Нечеткое определение дискурса привело к тому, что это понятие стало употребляться в ряду таких терминов, как «речь» («дискурс» — «речь, погруженная в жизнь»), «текст», «функциональный стиль», т. е., по существу, как второй член соссюровской пары «язык» — «речь». Получалось, таким образом, что лингвистика имеет дело с тем же объектом, хотя и несколько модифицирует его в результате переназывания.

Показательно, что вслед за лингвистикой текста не возникла лингвистика дискурса, и само понимание языка в соссюровском смысле в соположении с дискурсом в целом остается без изменений. Та ревизия структурной модели языка и языковой деятельности, которая была недавно предпринята Б. М. Гаспаровым в книге о лингвистике языкового существования ¹, по всей видимости, вовсе не связана с понятием дискурса (Б. М. Гаспаров не пользуется этим термином), хотя, забегая вперед, следует сказать, что многое в лингвистике языкового существования близко лингвистике субъектного дискурса. Назрела задача осуществить научную рефлексию над понятиями языка и дискурса с тем, чтобы определить, является ли дискурс — и какой именно дискурс — объектом лингвистического изучения. При этом было бы оправданно опираться не только на лингвистический, но и на более широкий фонд гуманитарной мысли: как показывает история развития лингвистики, ее идентичность не колеблется ни от проникновения ее понятий в другие научные дисциплины, ни от проникновения в лингвистику понятий других наук. В нашем конкретном случае важны опыт теории дискурса, развитый во французской культурологической школе прежде всего М. Фуко ², а также теории интертекстуальности.

25

Субъектный дискурс. Пафос соссюровской лингвистики состоял в том, чтобы выделить язык как «общее всем и находящееся вне воли тех, кто им обладает» ³. Тезис Бенвениста о «присвоении языка говорящим» открыл те шлюзы, которые позволили соположить человека и язык и раскрыть каналы «присвоения» человека языком. Прагматика и теория референции сделали возможным четкое определение понятия высказывания в качестве той формы, в которой человек вступает в язык. Как пишет П. Серио, «восстановление роли субъекта в лингвистике и есть новшество, введенное Бенвенистом» ⁴.

Лингвистика языкового существования, предложенная Б. М. Гаспаровым, находится, вообще говоря, в рамках той же парадигмы. Автор отказывается от основной идеи порождающей грамматики («каждое высказывание порождается заново») и вводит понятие репродуктивной стратегии, основанной на памяти, предлагает способ описания языкового существования исходя из коммуникативного фрагмента и коммуникативного контура, но продолжает антропологизм субъектного дискурса: как человек пользуется языком?

Параллельно в 60-е годы актуализируется другой вопрос: как язык пользуется человеком? По мнению П. Серио, этот вопрос возникает совершенно равноправно как возможность второго прочтения Бенвениста. Первое из прочтений — это представление о «субъекте, существующем до языка», о говорящем. При таком прочтении «исследование производства высказывания гармонично надстраивается над языком: лингвистика языка как система знаков открывает над собой перспективу лингвистики дискурса, где присутствует субъект — хозяин речи, а его присутствие описывается и анализируется через систему следов» ⁵. Эта линия и была обозначена как субъектный дискурс, она удерживает основное соссюровское противопоставление и развивается в его пределах.

Второе прочтение Э. Бенвениста состоит в разделении говорящего и производителя акта высказывания, т. е. говорящий может произносить чужое высказывание. В таком случае производство высказывания вовсе не разворачивается по схемам порождающей грамматики: говорящий цитирует, и область цитирования «в более или менее скрытом виде покрывает все пространство языка» ⁶. Б. М. Гаспаров, предлагая понятие коммуникативного фрагмента и памяти как репродуктивной стратегии в языковом существовании, вводит в субъектный дискурс именно этот аспект. Но при втором прочтении Э. Бенвениста говоря-

26

щий — уже не источник и не хозяин дискурса: напротив, дискурс овладевает говорящим. Возникает тема бессубъектного дискурса.

Бессубъектный дискурс. Дискурс подобного типа не мыслится в паре: язык—дискурс, а сам занимает место языка. Он имеет — в отличие от текста — как раз те характеристики, которые приписываются языку: бессубъектный дискурс анонимен, нелинеен, воспроизводим. Но другие характеристики бессубъектного дискурса: способ существования, характер знаковости, закономерности дискурса — все это кардинальным образом отличается от соссюровского представления о системе языка.

Наиболее последовательная попытка переопределения языка в дискурс была предпринята в 60-е годы М. Фуко. Будучи философом и историком, М. Фуко строил свою феноменологию для описания знания, его цель состояла в том, чтобы выделить эпистемы знания, т. е. не разные типы ментальности, характерные для отдельных, пусть даже гениальных ученых разных эпох, а такие формации, которые характерны для знания в целом — в XVI в., в XVII—XVIII вв., в XIX и, наконец, в XX в. Он ставил перед собой задачу показать, что одни и те же ментальные структуры обнаруживаются у сторонников разных точек зрения и, более того, прослеживаются в разных научных областях знания (например, в XVII и XVIII вв. — в естественной теории, всеобщей грамматике, теории богатства).

М. Фуко выделил эпистемы как инварианты научного мышления разных эпох, но теоретическим обоснованием его исследования стала теория дискурса, в которой главный вопрос: как бытийствует язык? Собственно говоря, ответом на этот вопрос и явилась концепция бессубъектного дискурса, не зависящего от всегда преходящих людей — пользователей языка, от сменяющих друг друга и исчезающих ситуаций. Чтобы построить теорию дискурса, оказалось необходимым также отказаться от «предданных» целостностей в форме книг, связных текстов (именно поэтому лингвистика дискурса должна быть совершенно отличной от лингвистики текста: лингвистику дискурса не занимает вопрос о связном, завершенном тексте, о принципах его устройства; ее измерение — это проникновение сквозь разные тексты). Нужно выйти к той форме бытования языка, которая дана не на уровне конструктов (порождение, понимание — то, что происходит в сознании субъекта, и то, что непосредственно недоступно наблюдению), а на уровне материальной телесности. Этим уровнем является реально высказанное, произнесенное, закрепленное «на белизне бумаги», так что единицей дискурса является высказывание.

27

Высказывание как единица бессубъектного дискурса отнюдь не совпадает с высказыванием в любой из тех наук, в которую вводится данное понятие. Это можно раскрыть, опираясь на следующие положения.

1. Язык, понятый как система знаков, может производить бесконечное число высказываний, реально же их производится ограниченное количество. Дискурс — это то, что произведено реально и имеет, таким образом, статус существования, отличный от идеального статуса языковой системы.

2. Дискурсивное высказывание не определяется логически, т. е. исходя из пропозиции. Два предложения: Никто не услышал и Действительно, никто не услышал — содержат одну пропозицию, но относятся к совершенно разным типам высказываний: первое содержит констатацию, второе предполагает наличие другого высказывания. В одном высказывании может, как известно, содержаться несколько пропозиций.

3. Дискурсивное высказывание не определяется лингвистически, т.е. оно не равноценно фразе (предложению). Представленная столбиком глагольная парадигма не есть предложение, но это есть высказывание личных окончаний глагола. Таблица ботанических видов, генеалогическое древо, бухгалтерская книга, график, алгебраическая формула — все это высказывания различной степени сложности и разной устроенности, но не предложения. Их перевод в грамматически правильно построенные предложения является вторичным и не всегда равноценным по объему высказанного.

4. Высказывание несводимо к речевому акту, хотя это, казалось бы, наиболее эффективная из его идентификаций. Для выполнения таких речевых актов, как клятва, молитва или обещание, требуется подчас несколько высказываний, т. е. речевой акт выполняется на совокупности высказываний.

Для того чтобы понять, что такое высказывание, нужно рассмотреть его отношение к высказанному. Его коррелят — это отнюдь не референт, более того, о наличии референта можно судить, лишь установив пространство корреляции высказывания. Например, наличие референта у высказывания Золотые горы находятся в Калифорнии можно определить, только если знаешь, встретилось ли оно в путевом очерке, в романе или в фантастическом произведении.

Высказывание нельзя свести и к смыслу, т.е. к означающему. Так, знаменитые Бесцветные зеленые идеи яростно спят — это дискурсивное высказывание и лишить его интерпретации — это значит заранее ограничить область пользования, т. е. ис-

28

ключить возможность того, что речь идет о пространстве сна, о поэтическом тексте или зашифрованном послании. Коррелят высказывания — «это совокупность областей, в которых могут возникать данные объекты и устанавливаться данные отношения» ⁷. Например, для высказывания Золотые горы существуют в Калифорнии коррелят — это область объектов с материальными свойствами, доступных восприятию, и область фиктивных объектов, не допускающих перцептивной проверки; это область географических локализаций и вместе с тем это область «символических атрибутов и скрытых подобий»; это область объектов, принадлежащих и тому времени, к которому относится высказывание, и к тому настоящему, которое им конституировано. Коррелят высказывания — это такое «референциальное», которое конституируется не «вещами», «фактами», «реалиями» или «существами», но «законами возможности, правилами существования для объектов, которые оказываются названными, обозначенными или описанными, для отношений, которые оказываются утверждаемыми или отрицаемыми» ⁸.

Ясно, что для такого высказывания требуется переосмысление и его субъекта. Субъект высказывания в бессубъектном дискурсе — это отнюдь не говорящий, ибо говорящий может играть роль различных субъектов. В высказывании задается лишь пустое место, которое может быть заполнено разными индивидами.

Итак, в рамках бессубъектного дискурса высказывание понимается, можно сказать, обратно тому, что понимается под высказыванием в дискурсе субъектном. В бессубъектном дискурсе не присутствует ни сознание говорящего субъекта, ни ситуация внеязыковой действительности, а только внешняя форма — не идеальная, а материальная, которая, в свою очередь, существует в поле высказываний.

Здесь следует остановиться и спросить: зачем нужна такая абстракция, какой реальности она соответствует? Не проще ли, не эффективнее ли опираться все же на представление о языке как о «совокупности отпечатков, имеющихся у каждого в голове, наподобие словаря, экземпляры которого, вполне тождественные, находились бы в пользовании многих людей» ⁹?

Однако все дело в том, что как материальные сущности функционируют именно высказывания — произнесенные и забываемые, повторяющиеся и накапливающиеся; уходит время их производства, говорящие субъекты и ситуации, высказывания же могут повторяться, накапливаться и трансформироваться. Они живут своей жизнью, и именно эта жизнь высказываний выпадает из анализа, если само высказывание рассматривать как

29

что-то однократное и атомарное. Система высказываний, т. е. совокупностей знаков; и есть дискурс в широком смысле слова, а жизнь высказываний — это и есть предмет лингвистики дискурса.

Но в таком случае возникают вопросы: каким же образом изучать бессубъектный дискурс и какова цель подобного изучения? По убеждению М. Фуко, жизнь высказываний подчиняется определенным закономерностям, которые, однако, описываются не в терминах структуры высказываний, а в терминах того, что может происходить с ними как с вещами: они могут разрушаться (предаваться забвению), использоваться (повторяться, участвовать в обмене), перемещаться в поле дискурса, расщепляться, трансформироваться.

В «Словах и вещах» М. Фуко, анализируя новую эпистему, одушевившую языкознание XIX в., писал: «Лишь оторвав язык от того, что он представляет, впервые удалось выявить его собственные законы, и это было признанием того, что уловить их можно только в истории» ¹⁰. Точно так же теперь по отношению и к высказыванию ставится вопрос о законах, управляющих их жизнью, вне пользователей и, по существу, вне семантики. Выделение дискурсивных общностей должно происходить вне заранее заданных параметров: описываемых объектов, темы, дискурсивных стратегий. Напротив, модальность существования, которую можно приписать высказыванию, такова, что позволяет высказыванию «вступать в отношения с областью объектов, приписывать определенное положение любому возможному субъекту, быть расположенным среди других словесных перформансов, быть, наконец, наделенным повторяющейся материальностью» ¹¹.

Высказывание, понятое как единица бессубъектного дискурса, выдвигает иную, а именно вертикальную координату по отношению к его «горизонтальным» характеристикам. Речь идет не о том, что было сказано, но о том, как существует действительно сказанное, об условиях существования, благодаря которым «одна и та же совокупность слов может дать место нескольким смыслам, нескольким возможным построениям, нескольким “переплетенным или чередующимся различным значениям” на основании одного высказывания, которое остается самотождественным» ¹².

Итак, не формализация, не интерпретация, не постулирование предзаданного смысла, а как раз наоборот: есть неустранимая реальность в виде действительных высказываний, и есть «ввязанные» в них правила их функционирования — таков бес-

30

субъектный дискурс, не имеющий каких-либо внешне очерченных границ, подвижный и зыбкий; это своего рода витальный объект, «языковое тело», которое, по выражению Фуко, «само себя живет».

Но на какие же критерии можно опираться, исследуя это языковое тело?

Казалось бы, отказ рассматривать текст как атомарное целостное завершенное образование очень четко проявил себя в теории интертекстуальности и понятии интертекста. И все же в интертекстуальных исследованиях логика прежняя, привычная: за внешними, формальными различиями увидеть общее.

Р. Барт, обосновывая методику текстового анализа с помощью «кодов» и «голосов», как будто очень близок к теме бессубъектного дискурса, когда он представляет текст — чтение как «подвижную специфичность, оформляющуюся и складывающуюся из всей совокупности текстов, языков и систем и возобновляющуюся в каждом новом тексте» ¹³. Но его подход основан на выявлении коннотаций, т. е. поиске скрытых смыслов, и нужно совлечь словесное одеяние с кубиков смысла, чтобы увидеть то, что находится внутри: «уже-виденное, уже-читанное» ¹⁴.

А. А. Жолковский, выделяя различные модели интертекста, пишет о том, что «развертыванию и обращению подвергаются не столько конкретные тексты предшественников, сколько целые схемы мышления, системы приемов, текстуальные навыки, принятые в предыдущих литературных школах» ¹⁵. Следовательно, здесь по-прежнему представлена «эпистема» глубинного и поверхностного движения от внешнего к «сути», к внутреннему. Между тем специфика бессубъектного дискурса, как предполагается, состоит в том, что он именно весь существует как пространство внешнего, явленного означающего, в котором если что-то и «спрятано», то «сознание» самого языка. И группировка высказываний должна осуществляться исходя из режима их повторяющейся материальности.

Б. М. Гаспаров в уже упомянутой монографии, посвященной лингвистике языкового существования, по существу, применил представления о бессубъектном дискурсе к описанию дискурса субъектного. Представление о том, что «целью языкового описания является переход от множества конкретно наблюдаемых в речи выражений к отвлеченной схеме, следуя которой, как по канве, мы могли бы построить все эти выражения упорядоченным образом» ¹⁶, отвергается Б. М. Гаспаровым как непродуктивное. Вместо этого язык предстает «как гигантский мнемонический конгломерат, не имеющий единого строения, неопределенный

31

по своим очертаниям, которые к тому же находятся в состоянии постоянного движения и изменения» ¹⁷. Это очень близко к тому, как мыслится бессубъектный дискурс. И в качестве единицы языкового существования избираются хранящиеся в памяти действительно произнесенные коммуникативные фрагменты («монады языкового опыта»), которые, накладываясь друг на друга, подвергаясь операциям контаминирования, амальгамирования, позволяют говорящему осуществлять гибкую изменчивую стратегию языкового поведения. Итак, по существу, Б. М. Гаспаров действительно применил представления о бессубъектном дискурсе для описания дискурса субъектного. При этом вопрос остается прежним: как человек пользуется языком (а не человек во власти языка), как он порождает высказывания и как связывает их между собой?

Может быть, использовать предложенные Б. М. Гаспаровым операции для представления и бессубъектного дискурса? Для этого полезно сравнить их с тем, что предлагалось и использовалось М. Фуко в его собственной исследовательской практике.

Для Фуко вопрос о тождестве высказывания, начинаясь как вопрос буквального материального тождества (одна и та же фраза, произнесенная разными людьми в разных обстоятельствах, конституирует одно высказывание), переходит в вопрос о разделении высказываний и дискурсов исходя из единства применения: «...можно предположить, что во всех обществах весьма регулярно существует разноуровневость дискурсов: есть дискурсы, которые «говорятся»; и которыми обмениваются изо дня в день, дискурсы, которые исчезают вместе с тем актом, в котором они были высказаны; и есть дискурсы, которые лежат в основе некоторого числа новых актов речи, их подхватывающих, трансформирующих или о них говорящих, — словом, есть также дискурсы, которые — по ту сторону их формулирования — бесконечно сказываются, являются уже сказанными и должны быть еще сказаны» ¹⁸. Отсюда по отношению к одним высказываниям и дискурсам (таковы, например, религиозные, юридические тексты) основой группировки становится комментарий, по отношению к другим — автор (не как говорящий индивид, который произнес или написал текст, но как центр связности прежде всего литературных дискурсов), в третьих — так называемый «принцип дисциплины», представленный прежде всего в научном дискурсе; суть принципа дисциплины состоит в «постоянной реактуализации правил».

Так поле дискурса начинает «прореживаться», распадаться на отдельные дискурсивные серии. К этому надо добавить группировки, основанные на «прореживании говорящих субъектов»

32

(например, в случае ритуала, тех же религиозных, юридических текстов, особым образом в случае, например, рапсодов, еще иначе — в формах социального присвоения дискурса). Рассеяние дискурса и вместе с тем «сбивание» в группировки и серии происходит также благодаря внешним запретам («...говорить можно не все, говорить можно не обо всем, говорить можно не всем и не при любых обстоятельствах» ¹⁹) и исключениям. Возникает совершенно грандиозная картина «дискурсивной вселенной», содержащей разнообразные дискурсивные сообщества, серии и группировки, звук и материальность «грандиозного, нескончаемого и необузданного бурления» бессубъектного дискурса, который, однако, обладает вполне очевидной реальностью.

Так понятый дискурс и должен, на наш взгляд, стать предметом лингвистики дискурса в отличие от лингвистики текста. Это новый объект для лингвистики, и очевидно, что еще только предстоит определить способы его изучения. Исследуемый не как вставка между «думать» и «говорить», а как единственная языковая реальность, бессубъектный дискурс ждет от языковедов вскрытия закономерностей своего бытия.

Примечания

¹ Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
² См.: Фуко М. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994; Он же. Археология знания. Киев, 1996 (к сожалению, безбрежное количество ошибок, опечаток и непонимание переводчиком написанного М. Фуко делает данное издание почти непригодным к употреблению); Он же. Воля к истине. М, 1996.
³ Де Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977. С 57.
Серио П. В поисках четвертой парадигмы // Философия языка: в границах и вне границ. Харьков, 1993. С. 46.
⁵ Там же. С. 47.
⁶ Там же. С. 49.
Фуко М. Археология знания. С. 92.
⁸ Там же.
Де Соссюр Ф. Указ. соч. С. 57.
¹⁰ Фуко М. Археология гуманитарных наук. С. 318.
¹¹ Фуко М. Археология знания. С. 108.
¹² Там же. С. 111.
¹³ Барт P. S/Z. М., 1994. С. 11.
¹⁴ Ревзина О. Г. Текстовой анализ Ролана Барта: лингвистическое обоснование // Международная конференция «Функциональная семантика языка, семиотика знаковых систем и методы их изучения». Ч. 2: Тез. докл. М., 1997.
¹⁵ Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 30.
¹⁶ Гаспаров Б. М. Указ. соч. С. 42.
¹⁷ Там же. С. 13.
¹⁸ Фуко М. Воля к истине. С. 60.
¹⁹ Там же. С. 51.

33
Рейтинг@Mail.ru