ОРФОГРАФИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ТРЕДИАКОВСКОГО*

Научная литература, посвященная деятельности Тредиаковского, как известно, в течение последних десятилетий заметно возросла. Но основное лингвистическое сочинение Тредиаковского, именно его «Раѕговоръ между чужестраннымъ человѣкомъ і россійскімъ объ ортографіі старінной і новой і о всемъ что прінадлежітъ къ сей матеріі» (1748), к которому не раз обращались исследователи языковых отношений XVII—ХVІІІ вв. (например, Я. К. Грот, Л. Л. Васильев, В. В. Виноградов), не вызвало все же пока ни одной специальной работы, в которой была бы сделана попытка более или менее подробно разобраться в содержании этого сочинения и дать ему историческую оценку. В предлагаемой статье я рассчитываю показать, что «Раѕговоръ» Тредиаковского заслуживает во всяком случае более подробного разбора, чем это было сделано до сих пор.

Известно, что Тредиаковский придавал своему орфографическому трактату очень большое значение и много над ним грудился. Самый текст трактата ему пришлось составлять трижды. Первоначально он написал свое сочинение в форме ученого рассуждения на латинском языке, но вслед за тем решил изложить его в более доступном виде, и наконец Тредиаковский написал наново свое сочинение уже по-русски, в форме диалога «между двумя пріятелямі» (стр. 4) — русским и иностранцем.

В 1747 г. Тредиаковский получил разрешение напечатать свой труд в Академической типографии на свой счет¹. Но когда начало сочинения уже было отпечатано, на квартире Тредиаковского произошел пожар, уничтоживший все его личное имущество, книги том числе и большую часть рукописи «Разговора». Таким образом автору пришлось еще раз восстанавливать свой труд в бoльшей его части. По-видимому, с этой задачей он справился очень быстро, но смотря на значительный объем труда (464 стр. in 8°), так как в 1748 г. книга уже была отпечатана.

* [«Известия АН СССР. Отделение литературы и языка», т. VII, вып. 2. 1948.
¹ Пекарский, История Академии наук, II, стр. 120 и сл.

Средства на напечатание этого труда Тредиаковский добыл при помощи лотереи, которую устроили его покровители (имена их неизвестны). В библиотеке М. П. Штокмара есть экземпляр «Раѕговора» с надписью на обороте второго титульного листа, раскрывающей имя одного из участников, но, по-видимому, не организаторов этой лотереи.

Надпись эта настолько характерна, что позволяю себе привести ее здесь дословно. Она составлена в виде примечания к тому месту предисловия, в котором Тредиаковский благодарит за помощь устроителей лотереи, и гласит следующее: «Rem. Василея Лаврентьевича Соловова 5 рублевъ к нещастію его въ сію лот-употребленныя, жалуются на него, что они не отъданы лутче нищимъ».

Да и вообще надо думать, что у сочинения Тредиаковского читателей было мало, а поклонников, вероятно, и совсем не было. Нельзя не согласиться с биографом Тредиаковского Пекарским¹, что в этом виноват сам автор, который «именно этою разговорною формою сделал рассуждение свое невыразимо скучным, потому что уснастил его довольно тяжеловесными шутками..., присловьями, поговорками и прибаутками, часто нисколько не идущими к делу. Все это с первых же страниц «Разговора» в состоянии надоесть самому терпеливому читателю и отбить у него охоту к дальнейшему чтению».

Не приходится спорить против того, что как литературное произведение «Разговор» Тредиаковского очень неудачен. Однако непопулярность его у современников объясняется не только его неудачной литературной формой, но также и самим его содержанием. Мысли Тредиаковского об орфографии были для его времени настолько непривычны и в такой степени расходились с общим направлением в развитии русского письменного языка, что они неизбежно должны были вызвать к себе отрицательное отношение со стороны тех немногих, кто имел терпение прочесть его «Разговор» до конца или был профессионально заинтересован в предмете книги.

Тем не менее для историка русского языка и русской лингвистической мысли «Разговор» Тредиаковского сохраняет до наших дней все свое значение чрезвычайно содержательного и поучительного исторического памятника.

По своему содержанию «Разговор» распадается на три части.

В первой дается систематическое описание старинной, то есть церковнославянской, орфографии.

Во второй церковнославянская орфография подвергается подробной критике с точки зрения ряда принципов, которые Тредиаковский объявляет руководящими для решения орфографических вопросов, и тем самым намечаются основания для новой орфографии. При этом Тредиаковский несколько раз оговаривается, что свою новую орфографию он предлагает не взамен церковной, а в качестве поправки к орфографии, установившейся в новейшей, гражданской печати, но

¹ Пекарский, История Академии наук, II, стр. 129.

недостаточно освободившейся от церковной орфографической традиции.

В третьей части содержится заключительная характеристика новой орфографической системы в связи с анализом физиологии звуков речи и фонетической системы русского языка.

Ко всему этому надо добавить, что в своей книге Тредиаковский не только излагает свою орфографическую теорию, но осуществляет также опыт ее практического применения: вся книга целиком написана по той орфографии, которую отстаивает Тредиаковский.

В дальнейшем я не буду пересказывать содержание книги Тредиаковского подряд, а сосредоточу свое внимание на основных вопросах, поднимаемых в этой книге, и на том, как они в ней решаются Сделать это проще всего, изложив для начала руководящие принципы, которые Тредиаковский кладет в основание своего рассуждения. Эти принципы содержатся в числе одиннадцати «оснований», которые Тредиаковский перечисляет во второй части книги (стр. 107 и сл.) как отправной пункт для критической оценки орфографии церковных книг. Из них для нас в первую очередь важны следующие:

1) Каждый знак алфавита должен обладать своим собственным, ему одному принадлежащим значением, которым он должен отличаться от всех других знаков (основание I).

2) В алфавите не должно быть лишних букв, то есть таких, функции которых дублируются другими знаками (основание ІІ).

3) В орфографии не должно быть «связных» букв, то есть таких, которыми обозначается сочетание двух звуков и которые поэтому заменимы сочетанием соответствующих двух знаков, как, например, буквы ξ, ψ, щ (=шч) (основание III).

4) Прописной и строчной варианты каждой буквы должны иметь одинаковую графическую форму (основание VI).

5) Русская орфография должна следовать собственной природе русского языка и не считать для себя обязательными правила орфографии других языков (основание X).

6) Новая русская азбука должна, сколько возможно ближе, походить своим внешним видом на латинскую, а не на греческую, так как именно ради этой цели она и была изобретена и введена в жизнь Петром I (основание XI).

Прочие пять «оснований» Тредиаковского имеют более частный характер и вытекают из перечисленных здесь общих принципов, а потому будут указаны ниже. Однако для того чтобы была до конца понятной та критика, которой подвергает Тредиаковский церковную орфографию, нужно указать, что одного, притом самого общего своего орфографического принципа Тредиаковский раздельно не формулирует, считая его, очевидно, само собой разумеющимся.

Между тем именно здесь — самое резкое его расхождение с принципами церковнославянской орфографической традиции. Оно заклю-

чается в решительном непринятии того принципа «графической грамматики», которая так характерна была для орфографии русских церковных книг. С точки зрения этого принципа знаки письма могут передавать не только звуковые, но также и непосредственно грамматические и лексические различия.

Непригодность этого принципа, отчасти родственного идеографии, не есть нечто очевидное; наоборот, в известной мере он осуществляется всякой орфографией (ср. хотя бы наши раздельные и слитные написания предложных конструкций в прямом и адвербиализованном употреблении, различия строчных и прописных букв и т. д.). Но ясно, что если полностью отвергнуть этот принцип, то лишится всякого смысла многое такое, что в рамках этого принципа имеет свой смысл. Тредиаковский в соответствующих пунктах своего рассуждения и пытается всякий раз опорочить практическое применение этого принципа, но не опровергает его в общем смысле, по-видимому не усматривая самой возможности возведения соответствующих практических приемов к какому-либо общему принципу не звуковой, а грамматической или лексической орфографии.

Впрочем, в одном месте своего рассуждения, именно — излагая свое X основание, касающееся независимости русской орфографии от чужеязычных традиций, Тредиаковский вскользь и частично касается и затронутой здесь стороны дела. Здесь он пишет (стр. 119—120):

«...ортографія не касаЕтся, какъ токмо до буквъ, і складовъ, а до целыхъ словъ ні мало, потому что ортографія есть правільноЕ положеніе буквъ въ склады, а складовъ во слова, іѕображая для глаѕъ токмо, по проізволенію, іѕвѣстні голоса нашего ѕвоны, і ѕвоновъ раѕныі способы; а целыя словa не ѕначатъ ѕвоновъ ні іхъ способовъ, но самыЕ вешчі імі іѕображаЕмыЕ, по обшчему всего какoво нібудь народа согласію».

Но обратимся к «основаниям» Тредиаковского и к тем практическим выводам, которые он из них, делает. Ясно, что наиболее существенные выводы он должен был сделать из своих I и II оснований, по которым в орфографии не должно быть никаких параллельных средств для обозначения звуков речи. Самый очевидный недостаток церковной орфографии он как раз и усматривает в том, что в ней очень много подобнозначных средств — «одногласных и несвязных» букв, по его терминологии.

К одногласным буквам относятся: 1) в и v в качестве согласного знака в греческих словах; 2) е и є; 3) є и ѣ; 4) s и з; 5) и и і; 6) и, і и ѵ; 7) о, Ω, ω; 8) ү и у; 9) ф и ѳ; 10) я и ѧ. К числу «одногласных» Тредиаковский относит также ѫ и ю, оговариваясь при этом, что ѫ уже вышел из употребления.

К числу связных он относит: 1) ω, 2) щ, 3) ξ и 4) ψ. Из связных букв особого замечания требует только щ, которую Тредиаковский заменяет сочетанием букв шч, каково именно, по его словам, звуковое значение этой буквы. (Значение этого показания Тредиаковского для русской исторической фонетики здесь я оставляю в стороне.)

Интересно, однако, что такое произношение шч Тредиаковский считает «испорченным», так как на основании графического анализа самого знака и на основании данных других славянских языков первоначальным произношением в данном случае он считает шт. Что касается «одногласных» букв, то здесь большинство указаний Тредиаковского понятно само собой. Особого замечания требует, однако, то, что говорит Тредиаковский по поводу знаков е, є, ѣ. Смысл пространных рассуждений Тредиаковского по поводу этих трех знаков сводится к следующему: буквы є и ѣ являются «одногласными» всегда, представляя собой знаки «двугласные», то есть знаки йотированных гласных (как увидим далее, Тредиаковский не отдает себе отчета в том, что в действительности представляют собой «двугласные»). Знаки же е и Е являются «одногласными» лишь иногда, именно в тех случаях, когда е, знак чистого гласного, употребляется вместо є, знака «двугласного», или наоборот, что бывает, например, в случаях вроде: спаніе, единь (здесь е = Е, или творцЕмъ в dat. pl., где Е = е, лишь графически отличая dat. pl. от instr. sing.: творцемъ).

Иными словами, из утверждений Тредиаковского следует, что знак е обозначает гласный нейотированный, перед которым согласный произносится твердо. Поэтому же он решительно отрицает необходимость для русской азбуки знака э. А знак ѣ обозначает е йотированное, перед которым согласный произносится мягко.

Вопрос о звуке ѣ в русском языке XVII—XVIII вв., как известно, имеет большую литературу и толкуется разными исследователями различно. Большинство исследователей последнего времени склонны признавать, что в это время ѣ еще не имел того же качества, что е. В. В. Виноградов, вслед за Шахматовым, считал возможным думать, что ѣ в это время звучал как іе. Между прочим, он ссылался при этом на встречающиеся у Тредиаковского написания новоманѣрныя, пѣса; из них бóльшую силу, естественно, имеет второй из этих случаев. Здесь я не ставлю себе задачей детально обсуждать этот вопрос; он в сущности выходит за рамки моей темы.

Но замечу, что, с моей точки зрения, вполне достаточных оснований для признания дифтонгического произношения ѣ у нас нет. Ведь если не считать таких единичных орфограмм, как пѣса, то вывод о дифтонгическом произношении ѣ основывается преимущественно на интерпретации исторических свидетельств, к числу которых принадлежит и книга Тредиаковского (она подробно разбирается у Виноградова). Однако все эти свидетельства таковы, что в них очень трудно различить указание на іе от указаний на ’е.

Другой точки зрения, согласно которой ѣ означал ’е, а е — гласный, не смягчающий предшествующего согласного, держался Л. Васильев. Эта точка зрения мне представляется более правдоподобной, главным образом потому, что она связывает вопрос об ѣ с вопросом об е и считается с показаниями, согласно которым (как это следует и из показания Тредиаковского) е не смягчает предшествующего согласного. Принятию мнения Васильева всегда мешало его явно необоснованное желание подкрепить свою гипотезу указания-

ми на будто бы очень поздний факт смягчения согласных перед е в средневеликорусских говорах. Несостоятельность доказательств, которые приводит Васильев в пользу этого последнего утверждения, совершенно справедливо отмечена Виноградовым. Однако, на мой взгляд, Васильев ошибался лишь в том смысле, что принимал устанавливаемое им развитие ѣ и е за факт живой речи, тогда как перед нами, несомненно, факт произношения искусственного, книжного.

Надо сказать, что общий недостаток работ этого замечательного исследователя истории русских звуков заключается в том, что, оперируя очень богатым и цельным материалом, он никогда отчетливо не ставил перед собой вопроса о различии между книжным и живым произношениями. В пользу интерпретации Васильевым различия между ѣ и е, как различия книжного и живого произношения, в особенности свидетельствует, мне кажется, его ссылка на наблюдавшееся им лично старообрядческое произношение.

Так или иначе, но для Тредиаковского, во всяком случае, знаки е и ѣ находились в соотношении, равном соотношениям: а = я, о = іо, у = ю, о чем он сам несколько раз говорит с полной ясностью. Но при этом у ѣ, с его позиции, оказывался дублет в виде буквы Е. Так как одно из основных требований Тредиаковского состоит в том, что лишних букв в алфавите быть не должно, то ему надлежало исключить из алфавита или ѣ, или Е. В первом случае это приводило бы к написаниям вроде Ехать, вЕра; во втором — к написаниям вроде мнѣніѣ, твоѣму и т. п.

Однако Тредиаковский не пошел ни по одному из этих двух путей. Он сам признает, что ему следовало бы исключить из азбуки ѣ, и именно потому, что Е более соответствовала бы его XI постулату как буква, более похожая на латинскую по форме, чем ѣ. Но так как Е уже в существующей орфографии употреблялась то как знак je, то как е, Тредиаковский боялся, что повсеместное ее употребление вместо ѣ будет сбивать читателей, которые часто будут выговаривать ее как е, и отсюда, как он выражался, «гібель учінітся въ премногіхъ словахъ чістому выговору...» (стр. 197).

Эта осторожность в практических выводах вообще очень характерна для Тредиаковского. Он, однако, никогда не закрывает глаза на конфликты между требованиями отвлеченной разумности и живой общественной практикой, пытаясь в этих случаях находить тот или иной компромисс, как мы увидим не раз и в дальнейшем. В конце концов в данном пункте в орфографии Тредиаковского остается непоследовательность, им самим сознаваемая: в составе средств этой орфографии сохраняются дублетные буквы ѣ и Е. Однако дублетность е и Е им рационально устраняется взаимной дифференциацией этих букв как гласных знаков, нейотированного и йотированного.

Что касается прочих дублетных букв, то основания для устранения этой дублетности и для выбора одного знака из числа двух или нескольких в каждом отдельном случае совершенно ясны и логичны; ѵ и ѳ Тредиаковский отвергает потому, что эти буквы традиция велит употреблять лишь в сознаваемых лексических заимствованиях. Это,

с точки зрения Тредиаковского, есть вторжение в русскую орфографию чужеродных орфографических принципов. S он предпочитает з, і — и, о — ω и Ω, у — ү как знаки, сходные с латинскими. Отдаленное сходство с латинским он видит и в Я, считая его перевернутым R, и это дает ему основание предпочесть букву Я букве ѧ. При этом Тредиаковский в нужных случаях делает возражения против чисто грамматической или лексической дифференциации е — Е, о — Ω — ω и т. п., встречающейся в церковном письме, постоянно проводя свою точку зрения на орфографию как на средство исключительно звукоразличительное.

К тому же общему принципу, согласно которому в орфографии не должно быть ничего лишнего, восходят по существу те требования Тредиаковского, которые касаются исключения из русской орфографии знаков придыхания, ударения и титлов. Эти требования излагаются им в «основаниях» VII, VIII и IX.

Здесь интерес для нас представляет лишь то, что касается знаков ударения. Тредиаковский вооружается не столько против самого обычая ставить ударение на каждом слове — наоборот, в этом обычае он видит даже своеобразное достоинство церковной орфографии, — сколько против излишних различий в знаках ударения, скопированный с греческих ‘ ’ ~. Ставить ударение в русском письме, по мнению Тредиаковского, — вещь не излишняя в силу подвижного характера русского ударения, — а его он ясно различает, противопоставляя в данном отношении русский язык французскому и польскому языкам. Впрочем, Тредиаковский настаивает на постановке знаков ударения только в случаях графического омонима, например, ѕнáкомъ в отличие от ѕнакóмъ и т. п. (стр. 237). Однако знак ударения должен быть единый, притом все равно какой, лишь бы каждый пишущий всегда пользовался одним и тем же избранным им знаком. Сам Тредиаковский употребляет ’, при этом только в графических омонимах.

Всем сказанным не затронут принцип Тредиаковского, согласно которому строчные и прописные буквы не должны различаться рисунком. Ясно, что этот принцип в лингвистическом отношении гораздо менее существенный, чем прочие. К тому же Тредиаковский его очень слабо придерживается в своем собственном письме. В конце концов его применение сказывается лишь в том, что в письме Тредиаковского совпадают формы строчных и прописных букв для е и Е, в то время как остаются нетронутыми различия Аа, Бб и др. Создается впечатление, что сам этот принцип понадобился Тредиаковскому только для того, чтобы не помешать нужному для него различению еЕ.

Остающиеся два «основания» (IV и V) касаются знаков й, ъ и ь. Первый из них Тредиаковский толкует как знак гласного, произносимого короче гласного і. Так как для последнего избран знак і, а не и, то, по словам Тредиаковского, следовало бы и вместо й ввести ĭ (стр. 93—149). Но, не желая создавать не вызываемых насущной необходимостью новшеств, Тредиаковский оставляет в своей орфо-

графии й, еще раз свидетельствуя этим, что для него существенна не столько графическая догма, сколько различительная способность знаков. Всем этим Тредиаковский рекомендует себя как человек с подлинным лингвистическим чутьем.

Последнее превосходно отразилось и во всем том, что пишет Тредиаковский о буквах ъ, ь. Надо знать, что обе эти буквы, равно как и букву й, Тредиаковский не считает в собственном смысле буквами. В отличие от букв он их называет знаками, так как буква для него всегда должна обладать собственным звуковым содержанием. Разумеется, й с одной стороны, и ъ, ь — с другой, в этом отношении суть «знаки» в разном смысле этого понятия, и понимание этого сказывается у Тредиаковского в том, что первый и вторые два знака он анализирует особо, в раздельных параграфах.

Во всяком случае, нельзя не считать примечательным для деятеля первой половины XVIII в., что он не только не принимает в данном случае, как и во всех остальных, букву за звук, но и прекрасно разбирается в объективном содержании корреляции «твердость — мягкость» согласных в русской фонетической системе (правда, только в применении к конечному положению). Так, Тредиаковский вполне осознает, что ъ для русского письма в сущности не нужен. Он хотя и называет его знаком «отолшченія», но при этом постоянно прибавляет: «сушчественного отолшченія», — что, по его собственному разъяснению, означает указание на природное, естественное свойство согласных во всех языках. Тредиаковский хочет этим указать на то, что «отолшченіЕ», о котором он говорит, не есть результат какой-либо дополнительной артикуляции к основной артикуляции согласного звука, не предполагает какой-либо специальной работы органов речи.

Однако Тредиаковский считает нужным оставить ъ в русской азбуке и орфографии вследствие того, что эта буква играет также роль того, что мы сейчас называем «разделительным знаком». А уж если оставлять ее в середине слов, как например объявить и т. п., то лучше оставить ее в привычном месте и на конце слов. (Разумеется, отсюда никак не должно следовать, будто Тредиаковский считает непременно твердыми все согласные перед ј в случаях типа объявить, — в этом он, по-видимому, не разбирался.) Правда, говорит Тредиаковский, можно было бы заменить букву ъ в таких случаях, как объявить, каким-нибудь другим знаком, например — или ’ (!); но так как это было бы непривычно, то есть новшеством без особой нужды, то он этого не рекомендует.

Зато он решительно возражает против мнения, по-видимому высказанного кем-то из его собеседников, что можно было бы исключить букву ь, оставив только ъ, и таким способом различать твердость и мягкость конечных согласных. Тредиаковский возражает против этого именно потому, что «отолшченіЕ» есть нечто «сушчественное», тогда как «отонченіЕ» он так никогда не квалифицирует, то есть понимает его именно как следствие дополнительной артикуляции.

Во всем описанном до сих пор речь шла преимущественно о составе алфавита и значениях отдельных его знаков. Однако, как явствует уже из одной вышеприведенной цитаты, орфография состоит для Тредиаковского не только из обозначения «звонов», но также из правил, по которым из букв образуются «склады» и «слова». Значительная часть труда Тредиаковского посвящена также и этим, собственно орфографическим вопросам.

Характеристика церковной орфографии у Тредиаковского не ограничивается указанием на имеющиеся в ней лишние и связанные буквы, излишние знаки придыхания и ударения, титлы и чужеязычные приемы письма. Она включает в себя также указания на то, что мы сейчас назвали бы морфологическим, или — точнее — фонологическим, принципом правописания. Тредиаковский выражает это в следующих словах: «Isвѣсно вамъ, что Есть словá, первобраѕныя, і отъ ніхъ проіѕводныя. Въ сіхъ послѣдніхъ, чтобъ храніть тѣмъ самыЕ характерістіческіЕ (ѕнаменательныЕ) буквы, которыЕ находилісь въ средніхъ складахъ, і въ другихъ прочихъ іногда у первобраѕныхъ, писателі по сей ортографіі весьма тшчатся о семъ, і думаютъ, что оні погрѣшаютъ, Ежелі гдѣ, по случаю, сего не учінятъ» (стр. 93).

Например, поясняет дело Тредиаковский, в слове сладкій пишут вопреки произношению д, а не т, так как первообразное слово сладость «імѣетъ характерістіческую букву въ средінѣ (д)». Этому правилу, продолжает Тредиаковский, противоречат случаи вроде пішү при писаніЕ, где ш сменяется на с, несмотря на то, что эти два слова также связаны словопроизводственными отношениями между собой. Тредиаковский не понимает разницу между обоими случаями. Он берет своим лозунгом положение Квинтилиана: «sic scribendum quidque indico, quo modo sonat» — «так писать надлежітъ, какъ звонъ требуетъ» (стр. 190, 277), и указанное правило «старинной ортографіі» считает «не ісправным».

«...Древняя наша ортографія, — говорит Тредиаковский, — не можетъ всегда наблюдать характерістіческіхъ буквъ въ проіѕводныхъ словахъ. Можетъ лі она напісать воѕмогность отъ воѕмогу, не мѣняя (г) на (ж) возможность? Всякъ изъ насъ скажетъ, что не можно такъ напісать, чего жъ раді? ібо ѕвонъ требуЕтъ буквы (ж), а не (г). Что жъ больше? Такъ пісать надлежітъ, какъ ѕвонъ требуЕтъ» (стр. 277—278).

Нам сейчас совершенно ясна теоретическая ошибка, допущенная здесь Тредиаковским. Она состоит, разумеется, не в том, что он в данном случае становится на платформу фонетического письма. Сам по себе этот принцип с чисто лингвистической точки зрения нельзя считать ошибочным: дело лишь в том, какую оценку мы даем этому принципу с точки зрения практической и культурно-исторической целесообразности; ведь существуют же орфографии, построенные на этом принципе (например, белорусская, сербская, испанская).

Однако ошибка Тредиаковского состоит в отожествлении таких соотношений, как сладость — слаткій, с одной стороны, и пішу — пісание — с другой. Иными словами, Тредиаковский не отличает позиционных фонетических изменений (д > т перед глухими) от морфологизованных звуковых чередований (ш/c, ж/г), представляющих собой застывший результат былых фонетических процессов. Именно это отожествление — по существу неправильное, но тем не менее очень любопытно характеризующее лингвистическую пытливость и наблюдательность Тредиаковского, — и лежит в основе выдвигаемого им фонетического принципа в русской орфографии.

Развивая свое положение, Тредиаковский высказывает попутно некоторые интересные мысли и делится с читателями наблюдениями, которые представляют несомненную ценность в историческом отношении. Так, например, он решительно восстает против этимологического принципа в правописании, в чем нельзя ему не сочувствовать.

«Что мнѣ нужды, — пишет Тредиаковский, — что проіѕведенія корень віденъ не будетъ». «СтараЕтся лі о кореняхъ все обшчество пішущіхъ» (стр. 270). Корни, по словам Тредиаковского, нужны только ученым, и они их все равно сумеют найти, как ни написать слово.

Беда Тредиаковского заключалась лишь в том, что морфологический, точнее — фонологический, принцип в русской орфографии в большом числе случаев совпадает с этимологическим и именно этим последним и удержан в русской правописной традиции. Таким образом, «органическая ортография» Тредиаковского, как он ее называет, оказалась в противоречии с объединенными силами принципов этимологического и фонологического.

Очень важно проследить, как именно осуществляет свой принцип «письма по звонам» Тредиаковский практически. При ближайшем рассмотрении выясняется следующее:

1) Требования «писать по звонам» имеет у Тредиаковского далеко не безусловный характер. Тредиаковский готов к очень большим уступкам установившемуся обыкновению и потому очень категоричен лишь в формулировании самого принципа, им отстаиваемого, но не в установлении соответствующих практических орфографических правил. Так, он готов считаться с теми возражениями против «органической» орфографии, которые основываются на неизбежном появлении графических омонимов в случае последовательного применения принципа, как например «ротъ» — genus и os, плотъ — fructus и rabis и т. п.

Правда, по мнению Тредиаковского (по-видимому, справедливому), таких омонимов не может быть много. Но раз такие случаи все же есть, то Тредиаковский готов изъять их из общего правила: «Того раді, — говорит он, — пускай оні пішутся для раѕлічія, не по sвoну». По мнению Тредиаковского, эта его уступка не имеет принципиального значения, «Я не весьма толь грубъ, — говорит он, — чтобъ

всему обшчеству не хотѣлъ угождать; однако не такъ, чтобъ я сію [т. е. привычную] ортографію почиталъ праведною: я Ея отдаю на волю каждому пісателю, да і самъ себѣ подобныя жъ прошу вольности для того, что я і самъ многія Ешче слова пішу не по ѕвону, но по обыкновенію».

Тредиаковский считает это ограничение принципа временным. Он совершенно убежден, что рано или поздно его принцип все равно восторжествует, и хочет способствовать этому постепенным внедрением в практику фонетических написаний.

2) Из всего сказанного следует, что уже и в собственной своей орфографической практике Тредиаковский непоследователен в отношении применения защищаемого им принципа «органической» орфографии. Действительно, даже и в области соотношения глухих и звонких согласных, которой он охотнее всего иллюстрирует свой принцип письма по звонам, в целом ряде случаев Тредиаковский сохраняет в своей орфографии традиционные написания.

Во-первых, он никогда не отражает в своей орфографии оглушения конечных звонких. Во-вторых, он не отражает оглушения звонких в середине слов в ряде случаев, из которых некоторые оговаривает сам, например: обшчій, предпочітаю, средство, сродство (стр. 282). Список таких исключений можно заметно расширить при помощи наблюдений непосредственно над текстом Тредиаковского, например: обстоятельствахъ (14), обшчеству (14), предпріятый (14), подпорою (18), убавку (27), положівші (45), молодцы (12), подтверждаемо, здравствовать, бывші (13) и др. В частности, обращает на себя внимание, что на протяжении всей книге Тредиаковский ни разу не пишет ф вместо в в положении перед глухими.

Нет надобности искать этому какого-либо специального объяснения — например, можно было бы думать, что это стоит в связи с южновеликорусским происхождением Тредиаковского, в говоре которого в в закрытом слоге звучало как w. Нет, Тредиаковский прекрасно понимает, что в > ф, и даже говорит, что в строгом соответствии с принципом надо было бы писать Петрофъ (стр. 410).

Таким образом, отмеченные непоследовательности в написаниях Тредиаковского, который сам считал их непоследовательностями, объясняются исключительно его своеобразной орфографической политикой, то есть стремлением постепенно приучить публику к «органической» орфографии и не отпугивать ее массовым применением непривычных написаний.

3) Самое число тех фонетических положений, в отношении которых Тредиаковский применяет свою «органическую ортографию» очень невелико. Кроме отражения на письме оглушения звонких озвончения глухих, Тредиаковский допускает еще следующие орфограммы фонетического характера:

а) он не пишет знака зубного взрывного согласного в положении между фрикативным и сонорным зубным, например: шчаслівый празнікъ, ізвѣснѣе, бесхітросныхъ и т. п. Сюда же он, по этимологи-

теской догадке и в противоречии с общей его антиэтимологической тенденцией, относит срогій вместо строгій. Такие написания Тредиаковский считает своей индивидуальной привычкой и не настаивает на том, чтобы ему следовали в этом другие (стр. 283);

б) в ограниченном числе случаев Тредиаковский передает через ц сочетание дс, тс в положении перед согласной, например: швецкій. Ср., однако, пріятство, готского;

в) в словах лехкій и мяхкій и производных Тредиаковский пишет хк. Но — кто, что;

г) нередко он передает в орфографии чн > шн, например: нарошно, статошное, прошно и т. д.

4) Наконец, обращает на себя внимание тот факт, что орфографические нововведения Тредиаковского ограничиваются исключительно областью консонантизма и ни в одном пункте не касаются вокализма (если не считать вышеизложенных его рассуждений по поводу ѣ). Это, разумеется, не случайно и находит себе объяснение в орфоэпических воззрениях Тредиаковского.

5) Неправильно было бы предполагать, будто Тредиаковский не отдает себе отчета в несоответствии орфографии и звуков речи в области гласных звуков Наоборот, в книге Тредиаковского содержится большой и очень точный по-своему материал наблюдений по физиологии звуков русской речи, несомненно характеризующий автора как самого крупного знатока вопроса в его эпоху.

Ниже я остановлюсь более подробно на этом материале, а сейчас замечу, что далеко не все то, что замечал Тредиаковский в живой речи, он считал принадлежащим к составу правильного, литературного русского языка В связи с этим стоят его довольно пространные рассуждения по вопросу об «употреблении», в котором он различает разные стороны и оттенки. Так, например на странице 295 он говорит о необходимости различать простонародный, или «подлый», язык от такого, «которому надлежитъ быть благороднѣе и чішче, для того, что сей послѣдній долженствуетъ употребляемъ быть въ пісменныхъ і ученыхъ сочіненіяхъ».

На странице 307 читаем: «Умѣюшчій человѣкъ нѣсколько чужіхъ яѕыковъ, ѕнаЕтъ, что въ каждом яѕыкѣ жівушчемъ Есть два способа, какъ імъ говоріть. Первый употребляютъ люді ѕнаюшчіі сілу въ своЕмь яѕыкѣ; а другой въ употребленіі у подлості і кресьянъ».

На странице 312 читаем: «Я вѣдаю, что есѣ ѕнаюшчіі і неѕнаюшчіі нынѣ твердятъ УпотребленіЕ а въ чемъ оно состоітъ; і сколько власть Его надъ яѕыкомъ долженствуетъ почітаЕма быть ѕаконною, того нікто у насъ не опредѣляетъ. Ежелі твердіть одно только употребленіЕ; то і блінніково употребленіЕ долженствуетъ быть важно».

Далее, формулируя свое понимание употребления в ряде специальных параграфов написанных от лица самого употребления, в одном из них (VI) Тредиаковский пишет так:

«Понеже мужіцкій і гражданскій яѕыкъ некоторыі также мною однімъ употребленіемъ неправо наѕываютъ; то я объявляю, что то токмо употребленіЕ, котороЕ у бóльшія і іскуснейшія часті людей,

есть точно мною рожденноЕ; а подлоЕ, которое не только меня, но і імені моЕго не pasyмѣетъ, Есть не употребленіЕ, но ѕаблужденіЕ, которому родный отецъ есть неѕнаніЕ» (стр. 325).

Все это хорошо согласуется и с другими аналогичными заявлениями Тредиаковского, например с его полемическим письмом против Сумарокова в 1750 г., в котором, между прочим, Тредиаковский писал: «У Автора и сельское употребление, есть правильное и красное: его жерновы, по присловію, толь добры, что все мелютъ»¹. Очевидно, мы имеем дело не со случайным заявлением, а с выношенным, установившимся мнением.

А вот и конкретный пример того, как эта теория употребления отражается на орфографической теории Тредиаковского. Утверждая, что дамы «больше наблюдают ѕвоны в составленіі словъ своіхъ», Тредиаковский продолжает: «хотя нѣкоторыЕ іѕъ ніхъ і проіѕводятъ ѕа надлежащчіі предѣлы сіі ѕвоны тѣмъ, ѕвоны ставятъ точнаго подлінно своЕго выговора, какімъ оні составляютъ нѣкоторыя слова, но составленіЕ сіЕ бываЕтъ іногда не ісправноЕ, напрімѣръ, міласлівая вместо мілостівая; і прочая» (стр. 283).

Это замечание Тредиаковского с предельной ясностью показывает, что принцип письма «по ѕвонамъ» не распространяется на такие явления фонетики, которые в его сознании представляются фактами языка не литературного, но принадлежащего к «лучшему употреблению».

Разумеется, не только явления вокализма изымаются Тредиаковским из действия законов «органической ортографии», но также и известные явления консонантизма, не относящиеся к языку лучшего употребления. Но это еще не значит, что Тредиаковский не замечает соответствующих явлений живой речи; он их лишь относит к дурному, не литературному, не ученому произведению.

«Многіі, — пишет он (стр. 329), — не токмо говорять, что простітельнѣЕ но і пішутъ: просітца, молітца вмѣсто просітся, молітся, ЕЕ вмѣсто Ея; Ево, вмѣсто Его» и т. д. Здесь несомненна ориентация на книжный, буквенный выговор, а потому здесь нет и никакого противоречия с принципами «органической ортографии», потому что если и можно мириться с уклонениями от книжного выговора в самом произношении, в устной речи, то письмо во всяком случае должно отражать произношение образцовое, лучшее, то есть книжное.

6) В книге Тредиаковского содержится также немало указаний на отдельные орфографические проблемы, не связанные с звуковой стороной языка, например о написаниях со строчных или прописных букв, о правилах переноса, о слитных и раздельных написаниях адвербиализованных предложных конструкций (Тредиаковский здесь высказывается за написания слитные) и т. д. На этих вопросах, имеющих второстепенное значение, я останавливаться здесь не буду (см. стр. 283—288), а прямо перейду к заключительным положениям книги Тредиаковского.

¹ «Сборник...» А. Куника, II, стр. 470 и сл.

1. Все существенное в орфографической теории Тредиаковского изложено в первых двух частях его книги. Как мы видели, здесь Тредиаковский излагает свое орфографическое учение, отталкиваясь от церковнославянской орфографической традиции и подвергая ее критике с точки зрения некоторых исходных положений, основанных на критерии «разумности».

Однако в заключительной, третьей части своего труда Тредиаковский ставит себе задачей формулировать законы русской орфографии уже положительным образом, независимо от критики церковнославянской традиции. Оставляя здесь уже полностью в стороне вопрос о том, что неудовлетворительно в наличной орфографической традиции и как следовало бы ее изменить, Тредиаковский в заключение говорит уже просто о том, что представляет собой, как известная система, постулируемая им орфография в ее отношениях к звуковой системе русского языка. Это заставляет его войти в подробности физиологии, звуков русской речи и русской фонетики и представить соответствующие факты языка, которых до сих пор он касался лишь вскользь и попутно в систематическом изложении.

Эта заключительная часть книги Тредиаковского хотя, собственно, и не содержит уже чего-либо нового в чисто орфографическом отношении, тем не менее представляет собой большой исторический интерес, и именно как один из самых ранних опытов по русской фонетике в применении к русскому литературному языку современного типа. Без преувеличения можно сказать, что в этой части своего труда Тредиаковский предстает перед нами как пионер русской фонетики, стоящий намного выше всех своих современников.

Из их числа он, по-видимому, многим был обязан своему общению с Вас. Овд. Адодуровым, сначала студентом, а впоследствии — адъюнктом академии по математическим наукам и далее куратором Московского университета. Судя по скудным данным, которыми мы обладаем об Адодурове, его следует причислить к числу лучших представителей русской научной интеллигенции первой половины XVIII в. Будучи математиком, Адодуров в то же время занимался и языковедением. В частности, историки русского просвещения XVIII в. единогласно считают его автором известного сочинения «Anfangs-Gründe der Russischen Sprache», приложенного к большому немецко-латинско-русскому словарю Вейсмана 1731 г.

Тредиаковский познакомился с Адодуровым приблизительно за год до того, по возвращении своем из-за границы, и жил некоторое время у него на квартире. По некоторым признакам можно судить, что это было не просто знакомство, но своего рода интеллектуальная дружба, взаимно оплодотворявшая обоих.

2. В области физиологии звуков речи, естественно, находим у Тредиаковского некоторые недоразумения, но наряду с этим также и много верно наблюденного и истолкованного. Тредиаковский не разобрался как следует в вопросе о том, что обозначают, с чисто

физиологической стороны, йотированные гласные знаки. Буквы я, Е, ѣ, îо, ю он считает всегда знаками простых гласных, но только произносимых, как он выражается, с огущением, и ниже, чем гласные, обозначаемые буквами а, е, о, у.

Как бы ни понимать это «огушченіЕ»: как указание на наличие ј перед гласным, — а этому противоречат настойчивые утверждения Тредиаковского о том, что это гласные простые, состоящие из одного звука, — или как указание на палатальный характер предшествующего согласного, — а это не в ладу с тем, что различия здесь Тредиаковский всегда приписывает гласным, а не согласным, а также с тем, что в йотованных гласных Тредиаковский отмечает наличие элемента і, ясно, во всяком случае, что двоякого значения этих знаков Тредиаковский не понимает.

Дело осложняется еще тем, что в эту же систему соотношений Тредиаковский вдвигает и отношение і — ы, считая ы «огушченным» звуком і, то есть придавая ему функцию своеобразного і йотированного (ы, по его мнению, есть двойное і). Интересно, однако, что это неумение разобраться в физиологии звуков речи в сущности не помешало Тредиаковскому разобраться в функциональных отношениях между соответствующими парами букв и звуков, так что как фонетист Тредиаковский часто свободен от упреков там, где его можно упрекнуть как наблюдателя физиологии звуков речи.

Не понял Тредиаковский некоторых деталей и в общей системе гласных звуков русского языка, хотя один из самых важных вопросов этого рода, именно — различаемость гласных по подъемам, для него в принципе, по-видимому, был ясен. Тредиаковский различает гласные по степени открытия полости рта; он даже предлагает своему собеседнику по диалогу воспользоваться для проверки своих утверждений зеркалом: «Відіте, — пишет он, — что знакъ (а) самымъ большімъ отверстіЕмъ устъ проіѕносится; а знакъ (у), почітай самымъ меньшимъ. Посему громогласнѣйшая всѣхъ буквъ Есть (а), а всѣхъ гласныхъ глушаЕ Есть (у)» (стр. 367).

При этом Тредиаковский превосходно определяет взаимные отношения гласных, устанавливая пропорцию, согласно которой а так относится к е, как о к у, однако так, что а и о находятся на разных ступенях. В этой пропорции Тредиаковский, между прочим, видит причину того, что а во многих языках изменяется в е, тогда как о — в у. Однако Тредиаковский не сумел понять, что е и о находятся на одинаковой ступени, и отсюда его недоумения по поводу перехода е в о.

Отдавая себе отчет в аканьи, на которое указал ему Адодуров (стр. 148—149) и которое он считает чертой специально московского говора, произношение îо на месте е Тредиаковский характеризует как «всего народа ніскій, і почітай могу сказать самый простый выговоръ». И далее Тредиаковский не сумел найти в своей системе надлежащего места для гласного і, который он помещает между е и о, так что вся гамма пяти гласных представляется ему последовательностью одного направления.

Своеобразно мнение Тредиаковского о физиологии согласных. Он их считает не самостоятельными звуками, а лишь способами, какими приводится в действие гласный звук. Соответствующее определение встречается в первый раз уже в самом начале книги (стр. 20), где говорится, что буква может означать не только «ѕвонъ», приходящий от голоса, но такие, быть знаком «растворенія», какімъ въ нѣкоторый способъ пріводітся тотъ нашего голоса ѕвонъ».

Сущность этого взгляда состоит в том, что согласные звуки считаются вообще безголосными и могли бы быть характеризованы, как шумы, добавляющиеся к голосу и этим его своеобразно каждый раз окрашивающие. Вот почему, превосходно различая звонкие и глухие согласные в их соотношениях, Тредиаковский, несомненно в соответствии с терминологией своего времени, называет их мягкими (звонкие) и твердыми (глухие).

Так как мягких и твердых согласных в нашем смысле Тредиаковский не различает, за исключением их положения в конце слова, относя различие между ними на счет соседних гласных, то у него получается 6 пар звонких и глухих, именно: б — п, в — ф, г — х (то есть γ — х), д — т, ж — ш, s — с, причем к остается звуком в данном отношении непарным (стр. 378).

В особый разряд «средних» он относит л — р, м — н и аффрикаты ц — ч. Замечательно, что сонорные л — р, м — н Тредиаковский противопоставляет попарно, но отдает себе полный отчет, что это противопоставление совсем не такое, как противопоставление звонких и глухих.

К «мягкости» и «твердости» эти противопоставления, по его словам, не имеют никакого отношения; противопоставляются же они потому, что «іѕъ каждыя пары въ простомъ поврежденномъ выговорѣ, одна ѕа другую подмѣняется», то есть здесь имеются в виду акустические замены типа секлетарь, Микита и т. п.

Аффрикаты попали в «средние», разумеется, потому, что они не имеют противопоставлений по звонкости и глухости, а объединены в пару вследствие того, что Тредиаковскому известны их взаимные замены в диалектах (цадно — чадно, цасто — часто, цепець — чепець) (см. стр. 357—358).

В целом, как видим, у Тредиаковского получается строго выдержанная система согласных, которая для своего времени должна быть признана очень разумной. Добавляю, что отсутствие в этой системе парных звуков щ — ж объясняется тем, что щ Тредиаковский трактовал как сочетание шч; как он произносил соответствующий парный звонкий согласный, остается, к сожалению, неизвестным, так как орфографическая традиция не дала ему, вероятно, повода обратить внимание на эту сторону дела.

Толкование буквы г как знака звука фрикативного в руководствах по языку XVI—XVIIІ вв. — вещь обычная. В согласии с прочими филологами этого времени Тредиаковский замечает: «СіЕ безъ всякого Есть спóра, что всѣ мы россіане нашъ (г) проіѕносімъ, как

латинскоЕ (h)... Слѣдовательно, хоть у насъ іѕъ согласныхъ такія, которая бъ сходствовала съ латінскімъ (g) передъ (а) (о) (і)» (стр. 380—381).

Из дальнейшего, однако, выясняется, что дело сложнее и что речь идет здесь не столько об отсутствии звука, сколько об отсутствии буквы. Такую букву Тредиаковский считает для русского алфавита необходимой, и это потому, что, как признает Тредиаковский, в противовес только что сделанному заявлению о фрикативном произношении г: «впрочемъ въ нашемъ велікороссійскомъ проіѕношеніі давно, ілі Ешче ісстарі уже она употребляЕтся: ібо нікто у насъ сего слова гусь, і бесчісленно многіхъ другіхъ, не проіѕносітъ такъ, как оно напісано чрезъ (г), то Есть, какъ чреѕъ (h) латінскоЕ по нѣмецкому і польскому проіѕношенію, но какъ чрезъ (g) латінскоЕ ж: такъ напрімѣръ, gусь. Однако все такіе слова пішем мы чреѕъ (г) в протівность проіѕношенію. Можно сказать по францусскому прісловію, что подліннікъ сея буквы находітся у насъ безъ копіі» (стр. 381—382). На мой взгляд, все это имеет очень большое значение для понимания истории звука γ в русском литературном языке.

К сожалению, единственный источник для изучения истории этого звука в литературном языке, сверх того, что мы можем находить в современном произношении, это только показания современников, так как на письме оба звука в гражданской печати не различались. (В церковной различались г для звука фрикативного, и г для звука взрывного, откуда заимствуют свою идею Адодуров и Тредиаковский.)

Именно, можно думать, что собственно в литературном русском произношении, если его не отожествлять полностью с церковным, — а это уже и для петровского времени, вероятно, было бы неверно, не говоря уже о середине XVIII в., — фрикативное у вместо взрывного г не было уже чисто фонетическим вариантом, но в известной мере представляло собой вариант только лексический, так как не всякое слово могло иметь двоякое произношение. На основании свидетельства Тредиаковского можно заключить, что известная часть лексики произносилась с γ, а другая — с г.

Вопрос здесь заключается лишь в том, можно ли оба эти лексические круга считать элементами одной и той же системы языка, то есть можно ли считать гусь словом тогдашнего литературного языка, а например, слово благо — словом так называемого «просторечия». Но вряд ли могут быть сомнения, что хотя бы ограниченный круг слов мог слышаться в двояком произношении, в зависимости от условий речи.

Таким образом, схематически можно было бы наметить следующие стадии в истории звуков г = γ в литературном языке:

I. Всякое слово произносится с γ, если попадет в контекст литературной речи (блаγо — γусь).

II. Литературное слово с γ, просторечие с г (блаγо — гусь).

III. Всякое литературное слово произносится двояко; просторечие с г [блаγо (благо)], гусь.

IV. Благо сокращается до боγ (бок!), гусь.

Думаю, что замечания Ломоносова в его «Российской грамматике» ведут к тому же выводу. Он, как известно, указывал на произношение γ только для ограниченного круга лексики.

Вот все существенное, что можно извлечь из труда Тредиаковского в отношении физиологии звуков речи. Гораздо точнее Тредиаковский в том, что относится собственно к фонетике, то есть к действующим в языке живым фонетическим законам. Здесь несомненен его научный приоритет в истории русской фонетики по целому ряду пунктов. Последнее он, ревнивый к своим заслугам, отмечает и сам, оговаривая, однако, случаи, в которых он повторяет чужое наблюдение — именно наблюдение, относящееся к аканью.

Соответствующие правила, излагаемые Тредиаковским, следующие:

1) В московском произношении неударяемое о произносится как а, например, малакó. Выше мы видели, что хотя Тредиаковский и признает социально-культурное значение московского выговора, все же такое произношение он не склонен считать правильным.

2) В некоторых случаях (ближе Тредиаковский их не определяет) неударяемое а «в простом выговоре» произносится как е, например: чесы.

3) В «самом простом выговоре» е произносится как о. Стремясь понять физиологическую подкладку е > îо, Тредиаковский догадывается, что такой переход предполагает мягкость согласного перед е, и потому приходит к заключению, что там, где этот переход имеет место, вероятно этимологически нужно предполагать Е, то есть йотированный гласный, а не е. Так, на основании ѕовіотъ вместо soветъ Тредиаковский приходит к мысли, что первоначально, вероятно, было ѕовѣтъ (стр. 398—399). Нельзя не признать, что эти рассуждения Тредиаковского характеризуют его как мыслителя-лингвиста с самой лучшей стороны.

4) Вместо і преимущественно неударяемого «часто в нашем выговоре» слышится е. Здесь имеется в виду просторечное произношение пѣвчей, начінаней вместо пѣвчіі, начінаніі. Как и предыдущий, этот пункт относится не к живым действующим законам, а к соотношению двух произносительных систем — книжной и живой.

5) Я, преимущественно неударяемое, в «нашем нынешнем выговоре» заменяется через ѣ (!), например, лѣдунка, кнѣгіня.

6) Е > і в «простонародном выговоре»: повелѣваітъ, сказываітъ.

7) Нет ни одного слова, начинающегося с ы.

Тредиаковский заключает: «іѕъ сіхъ наблюдений втораго, третіяго, четвертаго, пятаго, шестаго, седьмаго и осьмаго я могу наѕваться первымъ прімѣчателемъ, для того я ні у кого іѕъ нашіхъ понынь о семъ не слыхалъ» (стр. 399—400).

Что касается фонетики согласных, то Тредиаковский сводит ее к следующим правилам:

а) звонкие (мягкие) сочетаются с звонкими, глухие — с глухими;

б) звонкие в конце слов становятся глухими, независимо от их мягкости или твердости;

Эти два правила Тредиаковский называет главными и генеральными. Далее следует:

в) сонорные «лучше соединяются» с звонкими, а ц, ч, — с глухими, хотя это правило и не всеобщее. То есть Тредиаковский понимает независимость звонких и глухих перед сонорными: влага — флагъ, врагъ — прахъ, но с аффрикатами он запутывается.

Так как в его системе аффрикаты объединены с сонорными в общий класс «средних», то он думает, что звонкие глухие ведут себя и в сочетании с аффрикатами так как в сочетании с сонорными, и для этого переставляет порядок звуков. Например, словом офца иллюстрируется преимущественно склонность аффрикатов сочетаться с глухими а словом цвѣтъ — обратное;

г) зубные сливаются с последующими шипящими в долгие шипящие: вошшествіе, пріежжій. Сюда же относит Тредиаковский сочетание зубных с аффрикатами: молоцца, прічча(!);

д) gs, gc, тs, тс перед согласной «іѕчеѕаютъ, а вмѣсто себя оставляютъ ц: егіпецкій, персіцкій»;

е) жч, сч, ѕч > шч: возмошчі, беѕчініе, шчастіе; тут же о шн: прошно, нарошно;

ж) в предлогах к перед к і г > х: хъ кому, хъ королю, хъ грамматамъ!;

з) ж, ч, ш не соединяются с двугласным і ь (Тредиаковский не различает ж, ш от мягкого ч), — а потому е > о, а не îо (сам так пишет иногда: учоный, жонка, решоточка).

Как видим, только в очень немногих пунктах Тредиаковский не сумел разобраться в реальных звуковых отношениях, или в отношениях между буквами и звуками. Особенно ценно то, что Тредиаковский, оставаясь сторонником розни между языком литературным и живым, тем не менее проявил подлинно научный интерес к явлениям новой фонетики и сумел уловить целый ряд очень существенных ее явлений.

Описав эти явления, он, естественно, не мог в заключение не поставить еще раз вопрос о тех выводах, которые должны следовать из описанной фонетической системы для орфографии. Когда «чужестранец», выслушавший все фонетические объяснения автора, констатирует, что в таком случае современная орфографическая практика не «органична» и состоит в изображении не произношения, а «произведения», то автор торжествующим тоном заключает: «Но дѣйствительно пішутъ інако, а говорятъ інако, вы предлагаете. Пішутъ, да не должно такъ пісать, я отвѣтствую» (стр. 411).

Что касается непоследовательности своих требований в отношении органического характера правописания, то Тредиаковский извиняет ее необходимостью «снисходительства» к установившимся обычаям: «с людьмі надо жіть по людскі» (стр. 414). Однако угождение обычаям не должно быть «льстивым»: «В моЕмъ случаѣ, — пишет Тредиаковский, — угожденію сему должно состоять въ попушченіі,

пісать нѣкоторыя слова по кореню, которыя Ешче не пішутся по органу: ібо много ужé іхъ, но і у насъ нынѣ пішутся по органу. Однако всегда твердіть, что способъ пісанія по проіѕведенію Есть, не толь ісправенъ, коль оный, который по органу».

Разумеется нужно считаться еще и с тем, что, как я не раз указывал, Тредиаковский не распространяет своего «органического» принципа на такие явления произношения, которые он считает местными (московскими), «низкими», «простыми», «поврежденными» и т. п.

1. Такова орфографическая теория Тредиаковского. Какова же должна быть ее историческая оценка? Мне кажется, она должна быть сведена к следующим положениям:

1) В своем орфографическом трактате Тредиаковский засвидетельствовал свое подлинное лингвистическое чутье, в особенности — умение фиксировать свое внимание на различительных моментах в языковой системе Большинство его положений, касающихся фонетики, оказывается соответствующим действительности, причем надо непременно иметь в виду то, что в установлении этих положений Тредиаковский не имел предшественников и был подлинным пионером науки. Естественно, что менее совершенными являются его положения в области физиологии звуков речи, но иного было бы и трудно ожидать от русского деятеля первой половины XVIII в. Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что даже и при всех несовершенствах которые ей объективно присущи, излагаемая Тредиаковским физиология звуков речи для эпохи ее появления — вне конкуренции.

2) В собственно орфографической программе Тредиаковского есть ряд положений, совершенно разумных и теоретически вполне допустимых. Сюда относятся, например, его предложения об исключении лишних букв из алфавита. Не совсем в той форме, как это хотелось бы Тредиаковскому, но многие его положения в конце концов были практически реализованы в последующем ходе истории русской орфографии. Что касается самой формы, то предпочтение буквы і букве и, как известно, поддерживалось и многими позднейшими деятелями русского просвещения. Ничего худого не было бы, если бы из двух конкурирующих букв ѕ и з в нашей орфографии сохранилась бы первая — своей победой вторая обязана лишь тому, что она была более употребительна и в древности. Короче, в вопросах состава русского алфавита все предлагаемое Тредиаковским с чисто лингвистической точки зрения неоспоримо, и если не все из его предложений исторически осуществилось, то по основаниям не чисто лингвистического характера.

3) Что касается правил правописания в узком смысле понятия, то программа Тредиаковского характеризуется двумя противоречиями, подрывающими ее в основе:

а) Тредиаковский не сумел различить позиционно фонетических изменений от чередования звуков;

б) по условиям эпохи он не мог стать на точку зрения полного отожествления языка литературного, ученого, с языком общества, хотя бы только в пределах образованной, культурной его части.

Никаких упреков в этом втором отношении Тредиаковский, разумеется, не заслуживает, и не только как сын своего времени, но прежде всего потому, что, как мы теперь хорошо знаем, такое отожествление стало возможно только после того, как живая речь общества сама прониклась известными элементами языка литературного и тем способствовала процессу слияния обеих разновидностей языка в нечто цельное.

Более того, Тредиаковский отличается от других деятелей XVIII в. именно тем, что уже и в то время склоняется в известной мере к такому слиянию и его, так сказать, исторически предчувствует —¦ отсюда и его острый интерес к явлениям живой фонетики. Однако в середине XVIII в. не было надлежащих условий для осуществления подобного слияния, и в этом — одно из важных объяснений противоречивости позиции Тредиаковского.

4) Указанные противоречия в теории Тредиаковского не во всем имели отрицательный и одинаковый результат. То, что он продолжал отличать книжную речь от живой, мешало ему идти к ясным и последовательным заключениям только в отношении букв е и ѣ. Именно, мнение о различном характере звуков е и ѣ и оценка звука о на месте Е под ударением после мягких как выговора «низкого» и «...самого простого» позволили ему прийти к выводу, что если здесь и нужна дифференциация двух каких-либо знаков — все равно е = ѣ или е = Е, — то для различения не простого гласного и двугласного, а звуков е и о. Именно такое различение установилось много позднее в форме е = ё.

Справедливость, однако, требует отметить, что хотя в ряде случаев различение е = Е у Тредиаковского и не совпадает с нашим различением е = ё, например, зоветъ — моЕ, или пей — скорѣй, то во многих других случаях оба различения оказываются совпадающими, например зоветъ — моЕй, медъ — вѣра и т. п. С другой стороны, то, что Тредиаковский удержался от внесения фонетических написаний безударного вокализма, исходя из того же принципа книжного выговора, что его фонетический принцип не распространен им поэтому на такие написания, как -ться в инфинитиве и многие другие положения, привело, безусловно, к положительному для него результату с точки зрения исторических судеб русской орфографии, то есть с точки зрения утвердившегося в ней как господствующего — фонологического принципа.

5) Этот фонологический принцип зато жестоко пострадал вследствие первого из отмеченных противоречий в системе Тредиаковского. Здесь его орфография не выдерживает суда истории русского языка. Фонологическая основа русской орфографии есть в конце концов результат случайности, именно — результат глубокого воз-

действия на русский письменный язык церковнославянской орфографии.

Помимо всего того, что можно сказать и что говорилось уже не раз о громадном положительном значении церковнославянского влияния на русский литературный язык в области лексической и морфологической, с особой силой мне хотелось бы сейчас подчеркнуть значение этого влияния для судьбы русской орфографии. Ему мы обязаны тем, что русская орфография независимо от ряда частных ее несовершенств, сохранения в ней, например, ряда чисто исторических написаний вроде -ого и т. п., в основе своей фонологична, а потому очень удобна и покоится на прочном структурном фундаменте. Исторический урок, который можно извлечь из изучения орфографической жизни Тредиаковского, заключается в том, что отход от этого фонологического принципа в русской орфографии есть неизбежно вместе с тем отход от церковнославянского предания, и обратно.

Под конец жизни Тредиаковский испытывал значительные колебания в своих орфографических взглядах. Писать по своей «органической ортографии» он перестал довольно скоро, а в известном предисловии к «Телемахиде», между прочим, писал: «Преважная сія задача, правѣе ль орфографіи быть по кореню, или по произношенію, и понынѣ еще не рѣшена, а м. б., что и во вѣки разрѣшена не будетъ. Разумъ побораетъ по Выговору и доказательства его всѣ превесьма тверды: но мудрованіе Грамматіковъ стоить такъ — сякъ за корень».

Теоретик орфографии не умирал в Тредиаковском, и — что бы мы ни думали о практическом значении его трудов в этой области, — долг историка русской культуры мне кажется состоит в том, чтобы с почтительной благодарностью помянуть старейшего русского лингвиста, пионера русской фонетики, который так мало знал радостей в своей неудачливой жизни и для которого справедливый суд потомства задержался так надолго.