|
|
ПУШКИН-ПРОЗАИК Эта ранняя работа представляет собой главу из книги Г. О. Винокура ”Культура языка”, и соответственно проза Пушкина рассматривается здесь не только с точки зрения словесно-художественного творчества, но и с точки зрения языковой культуры вообще. На примере прозы Пушкина обосновывается и сама правомерность такой постановки вопроса. ”Прозой” — вслед за самим Пушкиным — автор называет в данном случае и художественные прозаические произведения, и эпистолярное наследие поэта, уделяя в этой работе преимущественное внимание последнему и показывая стилистическое единство писем, 179которые явились фактом биографии Пушкина-человека, и писем, которые явились плодом воображения Пушкина-художника. Г. О. Винокур характеризует пушкинскую эпоху как время, когда поэтическое творчество было ярким знаменем социально-культурной лингвистической работы , и считает, что благодаря Пушкину наступила золотая пора русской культуры: она впервые заговорила на собственном языке. Знаменательны слова из письма Чаадаева к Пушкину (от 1831 года, оригинал на французском языке), которые приводятся в работе: ”Пишите мне по-русски. Вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания”. Эпистолярная проза Пушкина, по мнению Г. О. Винокура и других исследователей-пушкинистов, была творческой лабораторией Пушкина-повествователя. Одновременно (и справедливо) источником основных стилистических особенностей творчества Пушкина считается его поэзия. Так возникает неповторимый и единственный образ пишущего, стиль которого, как замечал Г. О. Винокур в книге ”Биография и культура” (1927), есть элемент его биографии, влияющий на профессиональную и на жизненную позицию человека в целом. Основная мысль автора работы состоит в том, что в письмах Пушкина, являются ли они подобным элементом его биографии или же специфическим сюжетно-композиционным приемом его поэтики, более всего выразилась личность самого поэта, так как он не испытывал потребности в стилизации (характерологической, жанровой, исторической) речи других людей. Личность Пушкина прежде всего связана с поисками пути для сближения разговорного языка и литературы, со стремлением сделать языковой обиход современного ему общества нормативным, вдохнуть в него культуру. Таким образом, в этой работе можно увидеть, с одной стороны, истоки многосторонне разрабатывавшейся автором впоследствии проблемы взаимодействия языка художественной литературы, языка литературного и языка национального. С другой же стороны, — истоки научных занятий автора в той области, которая стала затем для него чуть ли не центральной: это — язык Пушкина. Проза Пушкина к 20-м годам нашего столетия была еще мало изучена (см.: Якубович Д. П. Обзор статей и исследований о прозе Пушкина с 1917 по 1935 г. // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. Вып. 1. С. 295—318) по сравнению с 30-ми годами и новейшим временем, когда накопился поистине огромный объем литературы о пушкинской прозе. Однако эпистолярное наследие поэта по-прежнему остается на втором плане, несмотря на исследование Б. Л. Модзалевского, во многом созвучное идеям Г. О. Винокура и открывшее значительные перспективы для этой области в пушкиноведении (см.: Модзалевский Б. Л. Предисловие // Пушкин А. С. Письма / Под ред. и с прим. Б. Л. Модзалевского. М.; Л., 1926. Т. 1. (1815—1825). С. III—XLVІІI). Коснувшись лингвостилистических вопросов, Г. О. Винокур охарактеризовал результат взаимодействия разных языковых стихий в творчестве личности, которая дала русскому обществу образчик ”культурной работы над словом” (с. 193). 180
Доныне гордый наш язык 1 Пишите просто! Стоит прислушаться к этому голосу, с некоторых пор все чаще раздающемуся в наших литературных пустынях. Пишите, как Пушкин, — таков вариант. Ведь Пушкин, как известно, писал ”совсем просто”, ведь русскому языку учила его няня — Арина Родионовна. Посылки готовы, остается построить заключение... Скоро сто лет, как началось изучение Пушкина. Написаны тысячи томов о его жизни, о дуэлях, страстях, друзьях и недругах его, кое-что о стихах, почти ничего о прозе. Но будем откровенны и признаемся, что за это столетие мы систематически разучивались понимать Пушкина. По крайней мере, старые биографы лучше нас знали цену басне об Арине Родионовне: ”Это одно из тех недоразумений, — писал когда-то Анненков, — которые отходят в область ”биографических предрассудков”... По смыслу этого предания выходит так, как будто добрая и ограниченная старушка, Арина Родионовна, играла нечто вроде роли бессознательного, мистического деятеля в жизни своего питомца и открывала ему область народного творчества... Конечно, не ее слабая и немощная рука указала поэту ту дорогу, на которой он теперь (1824 год. — Г. В.) очутился...”*. Полезно вспомнить эти старые строки, когда речь идет о языке и стиле Пушкина. Нет, пожалуй, во всей нашей истории литературы более ответственной проблемы, чем проза Пушкина. Менее всего поэтому могут здесь помочь механические ссылки на ”простоту”, ”понятность”, на все, что от няни и пресловутой московской просвирни. Поистине, если бы знал Пушкин, во что обойдется его потомкам эта просвирня, он не посылал бы нас учиться у нее с таким легким сердцем². ”Дмитриев говорит, — писал когда-то Вяземский, — что новые писатели учатся Русскому языку у лабазников. В том отношении виноват немного и Пушкин. Он советовал прислушиваться речи просфирней и старых няней. Конечно, от них можно позаимствовать некоторые народные обороты и выражения, выведенные из употребления в письменном языке к ущербу языка; но притом наслушаешься и много безграмотности. Нужно иметь тонкое и разборчивое ухо Пушкина, чтоб удержать то, чтó следует, и пропустить мимо то, чтó не годится. Но не * Анненков П. В. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. 1799—1826. Спб., 1874. С. 300. 181каждый одарен, как он, подобным слухом”*. Ну да, конечно, кто же спорит — Пушкин действительно всю свою сознательную писательскую жизнь думал о сближении литературы с ”простонародным наречием”, но ведь не зря же он говорил Далю: ”Сказка сказкой, а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать?.. Надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще!”** Не сказка, не просвирня в литературе нужна была, следовательно, Пушкину, и не няне своей собирался он уступать славу замечательнейшего русского прозаика; здесь искал он только сырья для писательской своей работы, здесь находил лишь нетесаный лес, из которого и строил свой чистый и просторный дом. Как же ”это сделать”? 2 Пушкин, конечно, знал, что писать ”просто” — далеко не просто. Если в стихах своих он завершитель богатых традиций прошлого века³, канонизатор, давший устойчивую, классическую форму, то к прозе Пушкин пришел путями безвестными, дорогами окольными: учителей, наличных традиций на них он не повстречал. В прозе ему пришлось начинать сначала. Тут он все создавал заново, и подходил он к этому делу с опаской, с мучительными сомнениями. ”С прозой беда!” — восклицал он еще в Кишиневе, пробуя записывать воспоминания этеристов⁴. Так возникла тяга к простонародному наречию. Но что такое само это простонародное наречие? Мечтая о сближении с ним, думал ли Пушкин, что наша литературная проза должна стать прозою диалекта, говора? Предположение это обнаруживает свою полную несостоятельность при первой же попытке отнестись к нему серьезно. Прежде всего, так называемое простонародное наречие хотя и мыслилось как некий речевой уклад, близкий к языку деревни и с ним связанный генетически, на деле было языком вовсе не только деревни. На нем говорили и образованные классы, поскольку вообще говорили по-русски. Существенно же здесь подчеркнуть, что это был язык, во-первых, исключительно разговорный, а во-вторых, — предназначенный для низших культурных функций. Именно в этой плоскости лежала проблема, которую хотел разрешить Пушкин. Что касается необходимости создать новый уклад письменной речи на основе простонародной разговорной, то еще Тредьяковский считал нужным научиться писать ”не славенским языком, но почти са- * Вяземский П. А. Взгляд на литературу нашу после смерти Пушкина // Полн. собр. соч. (1827—1851). Спб., 1879. Т. 2. С. 361. мым простым Русским словом, то есть каковым мы меж собою говорим”*⁵. Ту же сторону дела отмечает и историк занимающей нас эпохи, когда говорит, что ”многие Русские государственные люди, превосходно излагавшие свои мнения по-французски, писали по-русски самым неуклюжим, варварским образом, точно съезжали с торной дороги на жесткие глыбы только что поднятой нивы”**. Этот же свидетель далее продолжает: ”Но часто, одновременно с чистейшим французским жаргоном, словно перенесенным бурею революции из Сен-Жерменского предместья в Петербургские и Московские салоны, — из одних и тех же уст можно было услышать живую, почти простонародную, идиоматическую речь, более народную, во всяком случае, чем наша настоящая книжная или разговорная. Разумеется, такая устная речь служила чаще для сношений с крепостною прислугою и с низшими слоями общества”***. Таким образом, рядом с задачей создать литературный язык из языка московской просвирни возникала еще и проблема сделать этот простонародный язык языком культурным. Именно этот смысл имеют хорошо известные многочисленные замечания Пушкина о неразработанности русского ”метафизического” языка⁶, об отсутствии у нас языка науки и политики****⁷ и пр. и пр. Тесно связывается с этим и проблема ”светского” языка, языка салонов, т.е. языка хотя и разговорного, но опять-таки культурного, годного не только для ”сношений с крепостной прислугой”, но также и для беседы в избранном кругу, для выражения понятий, доступных правящим слоям общества, чтобы ”рассказывать новости” в дамском обществе, и т.п. Восторгаясь языком ”Пиковой Дамы”, Сенковский писал Пушкину следующее: ”То, чего совершенно не хватает нашей прозе — это язык хорошего общества... Даже Загоскин каждый раз, когда вводит персонаж из высших классов и в особенности дам, заставляет их говорить языком, которым пользуются исключительно в сношениях между хозяйкой и горничной. Если угодно, подлинного русского языка хорошего общества еще не существует, потому что наши дамы не говорят по-русски, кроме как со своими горничными, но нужно изобрести этот язык, нужно создать его и усвоить тем же дамам, и эта-то слава, я ясно вижу, предназначена вам, вам одному, вашему вкусу и восхитительному таланту”*****. Таковы, следовательно, * Гуковский Г. Русская поэзия XVIII века. Л., 1927. С. 14. были те культурные задачи, которые связывались для Пушкина с проблемой русской прозы. Вопрос о прозе был поэтому для Пушкина прежде всего вопросом стилистической культуры, вопросом школы и уменья, а не натуралистического подражания. Всем известно, какую громадную работу совершил Пушкин, прежде чем взялся за прозу. Но дело свое он во всяком случае сделал. Он оставил нам прозу пленительную и совершенную, но тайну своего мастерства унес с собой. Пусть утешаются те, кому полагается все понимать, будто ”Повести Белкина” -лишь пустячок, в котором интересен ”только стиль”; пусть до сих пор верят Белинскому, будто ”Пиковая Дама” — это ”собственно не повесть, а анекдот”, лишь мастерски рассказанный*. Как будто такое указание может оправдать наше невнимание и нелюбознательность именно к самому этому мастерству! Что же такое этот ”только стиль”? Он-то понят ли нами? 3 ”Короткая простая фраза — без ритмических образований, без стилистических фигур; сжатая сюжетная новелла, с накоплением веса к развязке, с тонкими приемами сюжетосложения — где источники это- 1834) должна быть пересмотрена, так как она не позволяет догадаться, о каком произведении Пушкина говорит здесь Сенковский. В начале своего письма Сенковский пишет: ”Смирдин, уступая моей просьбе, дал мне прочесть две первые главы вашей повести”. Относя эту фразу к июлю-августу, редактор ”Переписки” мог иметь в виду только ”Две главы из исторического романа”, т.е. отрывки из Арапа Петра Великого, вошедшие в состав ”Повестей, изданных Александром Пушкиным”, которые вышли в августе 1834 года (см.: Синявский Н., Цявловский М. Пушкин в печати. М., 1914. № 976). Но отрывки эти здесь напечатаны не впервые, и представляется весьма маловероятным, чтобы Сенковский, так живо интересовавшийся проблемой русского прозаического стиля, заметил эти главы только теперь. К тому же с этим мало вяжется замечание Сенковского о том, что он получил от Смирдина две первые главы повести. Но в марте того же года впервые появилась в ”Библиотеке для чтения” ”Пиковая Дама” (см.: Синявский Н., Цявловский М. Пушкин в печати. № 961). Тон, в котором делится Сенковский с Пушкиным своим впечатлением от ”двух глав”, его указания на ”светский язык” и действующих лиц из среды высших классов, его мнение о двух главах как ”шедевре стиля и хорошего вкуса” — все это согласуется с предположением о ”Пиковой Даме” в гораздо большей степени, нежели с возможностью отнести это письмо к какой-либо иной прозаической вещи Пушкина. Надо поэтому относить письмо Сенковского к январю-февралю 1834, когда он мог получить от Смирдина корректуру первых глав ”Пиковой Дамы”⁹. го?” — спрашивает Б. Эйхенбаум* и отвечает: ”Пушкин создавал свою прозу на основе своего же стиха”**. Частичный свет на пушкинскую прозу такой взгляд, конечно, бросает. Интересно, что еще до Эйхенбаума сходное мнение высказал М. Гершензон в своей известной статье о ”Пиковой Даме”. ”Поскольку она (пушкинская проза. — Г. В.) устарела, — писал Гершензон, — ее старомодность обусловлена как раз излишней сухостью. Я разумею то отсутствие воздуха и глубины, тот недостаток сочности, который присущ всем повестям Пушкина... не картина, а рисунок пером... Отчасти эта особенность пушкинской прозы объясняется, без сомнения, тем, что, прежде чем заняться прозою, Пушкин долго работал стихом...”*** Наблюдение Гершензона очень интересно и верно. В несколько ином смысле С. А. Рачинский, в примечаниях к одному из документов Татевского Архива, столь же справедливо указал когда-то, что ”ранние упражнения в стихотворстве наложили на прозу всех современников Пушкина и, позднее, на прозу Тургенева неизгладимую печать мерности и благозвучия”****. Нельзя было бы, разумеется, утверждать, что указанные характеристики содержат до конца верное и исчерпывающее объяснение художественного генезиса пушкинского прозаического стиля. Однако и в той степени, в какой они какую-то сторону пушкинской прозы объясняют, все эти характеристики лежат не в той области и не туда устремлены, куда тяготеет наша собственная постановка вопроса о языке пушкинской прозы. Задача этого изложения состоит не в том, чтобы использовать для стилистической и художественной интерпретации пушкинской прозы общий контекст его творческих приемов и навыков, а в том, чтобы в объяснении пушкинского прозаического языка выйти за пределы собственно литературного материала и оценить возможное значение прозы Пушкина с точки зрения культуры языка. Предшествующие общие замечания относительно культурно-лингвистических проблем, связывавшихся для Пушкина и его эпохи с проблемой художественной прозы, имели целью показать возможность этой постановки вопроса¹¹. Попробуем теперь, исходя хотя бы из только что процитированных определений художественного впечатления от пушкинской прозы, эту возможность осуществить. Попробуем показать, что Пушкин создавал свою художественную прозу действительно из того бытового лингвистического сырья, которое находилось в его распоряжении * Эйхенбаум Б. Проблемы поэтики Пушкина // Сквозь литературу. Л., 1924. С. 165. в виде неразработанного, свернутого в своих потенциальных богатствах, обиходного разговорного языка, что, прежде чем стать языком литературы и вместе с тем приобрести значение языка культурного, этот обиходный язык служил для Пушкина предметом творческого преодоления и стилистической обработки именно в этом своем обиходном качестве, в жанрах обыденной и повседневной речи. Я говорю, разумеется, о письмах Пушкина. 4 Письма и в самом деле были для Пушкина не только деловой или дружеской перепиской, но и отчетливым творческим заданием в области письменного слова. Об этом свидетельствуют хотя бы сохранившиеся эпистолярные черновики Пушкина, а сохранились они не в малом количестве. Это соответствовало и требованиям эпохи, в связи с общим положением литературного искусства в карамзинский и послекарамзинский периоды русской литературы. ”Когда падала высокая линия Ломоносова, — напоминает современный исследователь, — в эпоху Карамзина литературным фактом стали мелочи домашнего литературного обихода — дружеская переписка, мимолетная шутка”*. ”Письма и журналы**, — по словам Веселовского, — вращались в кругу друзей, передавались из рук в руки, стилизовались, ценились и как литературный продукт, списывались в ”белые книги”-альбомы”***. Уже для современников Пушкина его письма имели, помимо социально-жизненного значения, также большую литературную ценность. Точно так же и для нас эти письма не только биографический материал, личный архив поэта, но, кроме того, и драгоценный продукт словесного искусства. Длинный ряд отзывов на протяжении столетия характеризует письма Пушкина именно с этой стороны****. И если не до конца бываешь уверен в искренности современного нам писателя, заявляющего: ”Говоря о ”Капитанской Дочке” как о совершеннейшей прозе Пушкина, мы колеблемся — не следует ли на первое место поставить его письма”*****, — если можно предположить, что подобный ответ есть лишь следствие обычного в наши дни пиетета к Пушкину, то разве не показательно, что иные из пушкинских современников склонны были благодарить поэта за письмо словно как за присылку новых * Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка. Л., 1924. С. 123. стихов? Старик Дмитриев, некогда ругатель ”романтических затей” пушкинского поколения, отвечает на письмо Пушкина в 1835 году в таких выражениях: ”Книги вашей еще и теперь не получил, но твердо надеюсь получить ее, а вдобавок к тому еще утешаюсь и тем, что мнимый упрек мой доставил мне удовольствие пробежать несколько строк любезнейшего из наших поэтов, за что от всего сердца благодарю его”*. Пушкин работал над своими письмами как над художественным продуктом. Он, несомненно, видел в них своеобразное литературное задание. У него было особое чувство эпистолярного стиля. ”Как тебе не стыдно, мой милый, — упрекает он брата, — писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина”**. Он различает особые разновидности этого жанра: ”При сем письмо к Жуковскому в треугольной шляпе и башмаках”***. Когда можно бывало отправить письмо с оказией, вступали в права новые жанровые особенности: письма писались ”спустя рукава”****. Он культивировал и осознавал как своего рода литературную форму многочисленные эпиграммы в прозе, разбросанные в несметном количестве по его письмам. Не видя в ответных письмах брата отклика на свою циническую шутку, он специально справляется: ”Получил ли ты письмо мое о Потопе, где я говорю тебе ”voilà une belle occasion pour nos dames de faire bidet?..”***** и т.д. Но отчетливо сознавал Пушкин и утилитарное назначение эпистолярной прозы на данной стадии разработки русского языка образованных классов. ”Проза наша еще так мало обработана, — пишет он в заметке ”О причинах, замедливших ход нашей словесности”,- что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для понятий самых обыкновенных”******. Вяземскому он советует: ”Предприми постоянный труд, пиши в тишине самовластья, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах...”******* Это отношение Пушкина к своим письмам и эпистолярному жанру вообще наперед уже и нас заставляет отнестись к ним как к sui generis²⁰ художественной лаборатории, где зарождались и созревали великолепные плоды его прозаического стиля. Но к этому же убеждению приводит и последующая проверка на конкретном материале пушкинской прозы. * Пушкин А. С. Сочинения и переписка. Т. 3. С. 187¹². 5 Пушкин не случайно называл свои письма прозою. Переход от эпистолярной речи к собственно художественным жанрам возможен уже потому, что сама художественная проза допускает в своих рамках некоторые эпистолярные жанры. Таковы, например, письма, сообщаемые автором в ходе повествования, как вынуждаемый обстоятельствами письменный диалог между героями и т.п. Минуя случаи откровенной стилизации старинного письма (например, в I гл. ”Дубровского” и V гл. ”Капитанской дочки”, а также письмо Савельича в той же главе), нужно будет признать, что эпистолярные формы в художественной прозе Пушкина сохраняют все стилистические особенности его живого обиходного письма. Содержание и тон этих писем, написанных действующими лицами пушкинской прозы, разумеется, не могут совпадать с остроумием, цинизмом, пылкой живостью и поэзией реальных писем Пушкина — хотя бы в силу одних сюжетных заданий. Но зато совершенно однородными являются в них фраза и синтаксическая композиция письма. Начиная с письма Ибрагима Леоноре во 2-й гл. ”Арапа Петра Великого” и кончая изумительным по своему ускоренному ритму, как бы укороченному дыханию, письмом Лизы к Герману в гл. III ”Пиковой Дамы”* — повсюду выдержан все тот же ”деловой стиль”, ”без воздуха и глубины”, эта сухая, преднамеренная скупость изложения, ровная, замкнутая фраза. Может быть, единственным исключением является письмо Марьи Ивановны в гл. X ”Капитанской Дочки”, где Пушкин, по-видимому, задавался некоторыми стилизаторскими целями, желая изобразить речь провинциальной и ”простой” девушки, например: ”Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой”. Зато в той же ”Капитанской Дочке” (гл. I) есть записка Зурина, лаконичное напоминание о карточном долге, которая так и просится в пушкинскую ”Переписку”, в одно место с подобными же реальными записочками пушкинских приятелей и самого Пушкина. Однако еще более интересно сопоставление писем Пушкина с собственно эпистолярными произведениями его художественной прозы, т.е. с его опытами романа в письмах. Таких опытов у Пушкина, как известно, два — ”Мария Шонинг” и ”Отрывки из романа в письмах”²¹. Оба они не закончены, но в разной степени, причем по-разному и заду- * Приведу здесь несколько фраз из этого письма: ”Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. ...Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут: нет — и, делать нечего, вы должны будете воротиться. Но, вероятно, вы не встретите никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате” и т.д. (Пушкин А. С. Сочинения и письма. Т. 5. С. 514). 188маны. ”Мария Шонинг” состоит из трех писем, после которых автор переходит уже к повествовательному изложению. Это прежде всего отвечает требованиям сюжета, так как если б Пушкин продолжал эту повесть, то ему все равно пришлось бы отказаться от эпистолярной формы с того момента, как обе корреспондентки — Мария Шонинг и Анна Гарлин — начинают жить вместе. Но, с другой стороны, в этом переходе от эпистолярной формы к повествовательной в самом, в сущности, начале повести сказалось, как мне кажется, и то обстоятельство, что совершенно не в духе пушкинской манеры было бы использование романа в письмах как условного жанра²². Между тем именно эта условность, т.е. абсолютная немотивированность данного эпистолярного стиля в применении к данным персонажам и к сюжету, наглядно проступает в ”Марии Шонинг”, где героини ”неизвестно почему” переписываются и ”неизвестно почему” пишут все той же изумительной пушкинской фразой. В одном из своих известных писем к Ив. Киреевскому Баратынский указывал как на недостаток ”Новой Элоизы” Руссо — на отсутствие в ней ”драматической истины” и ”драматического таланта”. ”Ты скажешь, — писал Баратынский, — что это и не нужно в романе, который не объявляет на них никакого притязания, в романе чисто аналитическом; но этот роман — в письмах, а в слоге письма должен быть слышен голос пишущего”*. Этот голос ”пишущего” в ”Марии Шонинг”, несомненно, есть, но он не натурален, не соответствует ни эпохе, ни ситуации. Иное дело замечательные ”Отрывки из романа в письмах”. Это — сама стихия пушкинской прозы, где и ситуация, и сюжетное задание, и характер действующих лиц — все позволило Пушкину перенести в рамки художественного задания синтаксические и композиционные методы своего живого эпистолярного стиля. В двух письмах Владимира²³, которыми Пушкин решился пересечь основную нить романа — переписку Саши и Лизы — с очевидной целью дать место некоторым из своих мыслей о дворянстве, частично снова проступают условные черты жанра. Но в остальном это действительно самый доподлинный и живой ”голос пишущего”, потому что характер корреспондентов и сюжетная ситуация позволили выступить в этой роли голосу самого Пушкина. Манера и тон этих писем, их своеобразие в экспозиции и пуантировке, приемы их тематического заполнения -все это целиком взято из реальной пушкинской переписки. Обращает на себя внимание уже одна удивительная лаконичность этих писем. Скупость изложения достигает здесь своих максимальных пределов. Небольшой, сжатый размер письма вообще следует признать характерным для Пушкина. Каково бы ни было конкретное содержание письма, сколь бы значительна ни была тема его, Пушкин чрезвычайно редко выходил в своих письмах за пределы одной-двух печат- * Баратынский Е. А. Письмо к И. В. Киреевскому (1831) // Татевский сборник. С. 16. 189ных страничек, между тем как приятели его — Вяземский и особенно, например, Катенин — посылали ему чуть ли не целые диссертации в эпистолярном виде. Та же гармоническая краткость, закругленность сохранена и в отрывках из романа в письмах. Уже в первом письме Лиза сообщает своей подруге (вернее — автор читателю) всю свою биографию в той схеме, какая нужна для дальнейшего развития действия — буквально в нескольких строчках. Непосредственно с этой лаконичностью связывается, как само собою разумеется, крайняя тематическая насыщенность этих небольших эпистолярных шедевров. В этих нескольких строчках мы сразу узнаем весьма большое количество фактов. Эти быстрые переходы от одной темы к другой, внезапные вопросы и ответы, мимолетные признания и афористические приговоры — о свете, литературе или иных общих предметах, -все эти типические черты живого эпистолярного творчества полностью перешли из писем Пушкина в его эпистолярный роман. Наконец, и необыкновенная стройность построения, неожиданно заключаемого заостренной концовкой, сближает письма Пушкина с его неоконченным романом. ”Пиши ко мне, мой ангел: письма твои будут мне утешением. Что наши балы, что наши общие знакомые? Хотя я и сделалась затворницей, однако не вовсе отказалась от суеты мира. Вести о нем для меня занимательны”. И ни слова больше. Здесь само внешнее положение Лизы, оторванной от своей среды, с которой она сообщается через посредство писем, напоминает Пушкина в то время его жизни, когда он принужден был спрашивать своих адресатов: ”Что Вильгельм? Есть ли о нем известия? Прощай. Отцу пишу в деревню”*. Или еще подчеркнуто: ”Что Всеволожские? что Мансуров? что Барков? что Сосницкие? что Хмельницкий? что Катенин? что Шаховской? что Ежова? Что гр. Пушкин? что Семеновы? что Завадовский? что весь театр?”** Таков же композиционный характер и остальных концовок в романе. ”Прости, моя милая, — подумай и одумайся”. ”Довольна ли ты моей сегоднешней болтовнею?” и т.п. Сравни с этим в письмах: ”Ты видишь, что, кроме пословиц, ничего путного тебе сказать не сумею. Прощай, мой друг”***. ”Целую твой портрет, который что-то кажется виноватым. Смотри”**** и т.д. Мы могли бы, следовательно, сказать, что пушкинский роман в письмах в эмбрионе написан был задолго до того в реальных, бытовых письмах Пушкина. * Пушкин А. С. Сочинения и переписка. Т. 1. С. 50 (письмо Л. С. Пушкину)²⁴. 6 Эту параллель между пушкинской прозой и его письмами можно продолжить и дальше — от элементов внешнего стиля (фраза) к его композиционной цельности и от романа в письмах к прочим прозаическим жанрам. Вот некоторые примеры. Уже первое письмо Пушкина с юга, адресованное брату Льву: ”Милый брат, я виноват перед твоею дружбою”* объективно обращено не к одному только брату и читается нами как описательная повесть, как образчик особого литературного жанра — путешествие: ”Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада... Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой прекрасною душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества”. Но вот начало ”Путешествия в Арзрум”. Та же лаконичность зачина, где в двух-трех строках сразу описывается ряд событий, предваряющих самое содержание, где в двух скупых фразах развернута вся экспозиция рассказа. ”Из Москвы поехал я (1-го мая) на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом двести верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, близ коего находится его деревня”. И далее характеристика: ”Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию. С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом”** и т.д. Те же сходные приемы далее в пейзажах, в характеристике нравов и т.д. Письмо к брату есть эмбрион литературного путешествия, написанного Пушкиным в зрелые годы. Не забудем, что Пушкин принадлежит к числу немногих писателей, уже при жизни своей имевших возможность видеть свои письма в печати. Известное письмо к Дельвигу, напечатанное в приложении к третьему изданию ”Бахчисарайского Фонтана” (1830)***, примыкая к тому же жанру путешествия, отличается вместе с тем уже некоторыми чисто новеллистическими чертами: в описании посещения ханского кладбища и гарема, в упоминании о ”странном памятнике влюбленного хана” — la fontaine des larmes — есть уже какой-то остов чисто сюжет- * Пушкин А. С. Сочинения и переписка. Т. 1. С. 19²⁹. ной схемы, готовый материал для новеллистического построения. В более поздних письмах Пушкина (1834—1836) присутствуют уже мотивы чисто бытового содержания, полуанекдотического, полуюмористического содержания, напоминающие его Table-talk 31 , вставленные в оправу той своеобразной causerie 32 , какую составляют почти все письма поэта к жене, стиля домашнего разговора. Напомню хотя бы письмо от 19-го апреля 1834 года*, рассказывающее, как Пушкин с Соболевским ”разыграли” Льва Сергеевича за обедом. Критические и полемические статьи — это факт, конечно, вовсе уже несомненный -задолго до того, как он стал работать в ”Московском Телеграфе”, в ”Литературной Газете”, писались Пушкиным в форме писем своим друзьям и сверстникам. Показывать это на примерах — значило бы переписывать почти целиком пушкинское собрание писем. Но укажу хотя бы на известное письмо к Бестужеву, посвященное разбору статьи последнего в ”Полярной Звезде”**. Письмо это интересно, между прочим, и самой внешней манерой изложения. Возражая Бестужеву по пунктам, Пушкин каждый из этих пунктов выписывает впереди своих возражений, в виде как бы заглавий к отдельным абзацам своего письма. Например: ”У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел?.. Ободрения у нас нет и слава богу! Отчего же нет?” и т.д. Сравни такой же метод возражений в статье ”Мнение М.Е. Лобанова”, где такие короткие ”заглавия” заменены лишь обширными цитатами***. В статье ”Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов” тот же прием модифицирован в связи с сатирическим заданием статьи, т.е. заглавия эти выписаны в начале статьи все подряд под нумерами ****. Укажу далее, что и историю пытался Пушкин писать первоначально все в той же эпистолярной форме. Исторические сочинения Пушкина начинаются черновиком его письма Раевскому (март 1821 года) с изложением греческих событий: ”Уведомляю тебя о происшествиях нашего края... Греция восстала и провозгласила свою свободу”***** и т.д. ”Читая Пушкина, кажется, видишь, как он жжет молнием выжигу из обносков: в один удар тряпье в золу, и блестит чистый слиток золота”. Так передавал свое впечатление от Пушкина Брюллов³⁸. Сколько же нужно было Пушкину выжечь бытового, житейского тряпья, обносков, прежде чем показались первые золотые блестки его прозаического стиля. Сколько мудрого, культурного труда вложено в этот эпи- * Пушкин А. С. Сочинения и переписка. Т. 3. С. 99—100 (письмо Н. Н. Пушкиной)³³. столярный путь от послеобеденной болтовни с приятелем к высокому художественному строю ”Пиковой Дамы”, к благородной классической простоте ”Дубровского” или ”Капитанской Дочки”. Такая простота есть действительно культурное достижение; о ней легко кричать на литературных перекрестках, но для того, чтобы создать ее, нужен действительно пушкинский гений, давший нам незабываемый пример культурной работы над словом, великолепным памятником которой остается его переписка. ПРИМЕЧАНИЯ ¹ ”Евгений Онегин”, 3, XXVI. ² Об известном высказывании Пушкина: ”...не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком” (<Опровержение на критики...>; 11, 149). ³ См. статью ”Наследство XVIII века в стихотворном языке Пушкина” в настоящем издании. ⁴ См.: Липранди И. М. Из дневников и воспоминаний // Пушкин в воспоминаниях современников. М.; Л., 1985. Т. 1. С. 330. ⁵ Тредиаковский В. К читателю // Езда в Остров Любви / Пер. с французского на Руской чрез студента Василья Тредиаковского. Спб., 1730. С. [8]. ⁶ См.: Пушкин А. С. П. А. Вяземскому. 13 июля 1825 г. Михайловское (13, 187); <Причинами, замедлившими ход нашей словесности...> (1824); 11, 21. ⁷ Ср.: ”Ученость, политика и философия по-русски еще не изъяснялись” (<Причинами, замедлившими ход нашей словесности...>; 11, 21). ⁸ См. также 13, 167, где письмо Жуковскому датируется иначе, чем в издании 1906 года. Речь идет о прилагаемом к нему черновике письма Александру I, написанном по-французски. ⁹ В последующих изданиях эта датировка подтверждена; см. 15, 109. ¹⁰ См. также: Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т. 6. С. 492. ¹¹См.: Винокур Г. Поэзия и практическая стилистика // Культура языка. М., 1929. С. 277—283, где автор, в частности, говорит об условиях, в которых ”поэтическая стилистика становится фактом стилистики практической...” (с. 277). ¹² См. также 16, 13. ¹³ См. также 13, 35. ¹⁴ См. также 13, 266. ¹⁵ См. также 13, 98. ¹⁶ См. также 13, 131. ¹⁷ См. также 11, 4 и 43. ¹⁸ См. также 13, 131. ¹⁹ См. также 13, 44. ²⁰ См. прим. № 2 к работе ”Об изучении языка литературных произведений”, с. 62. ²¹ В более поздних изданиях этот отрывок имеет название ”Роман в письмах” (8 , 45—62). 193²² Ср. ”Бедные люди” Ф. М. Достоевского. ²³ 8, 52—54 и 55—56. ²⁴ См. также 13, 42. ²⁵ См. также 13, 48. ²⁶ См. также 13, 31. ²⁷ См. также 13, 32. ²⁸ См. также 15, 184. ²⁹ См. также 13, 17. ³? См.: Пушкин А. С. Отрывок из письма к Д. // Северные Цветы на 1826 год. Спб., 1826. С. 101—106. ³¹Застольная беседа — англ. (12, 156—157). ³² Болтовня — франц. ³³ См. также 15, 129. ³⁴ См. также 13, 177—180. ³⁵ См. 12, 67—74. ³⁶ См. 11, 204—210. ³⁷ См. 13, 22. ³⁸ См.: Даль В. И. Воспоминания о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. М.; Л., 1985. Т. 2. С. 264. 194 |