III

Предмет нашего анализа — личная жизнь в истории. Следовательно, — история личной жизни. Прямого смысла понятия эта перестановка, разумеется, не меняет. Но самое словоупотребление здесь таково, что может показаться, будто она вносит какой-то новый оттенок. И в самом деле, возможны такие интерпретации самого понятия история, в которых исчезает как раз самое для него существенное: единство и конкретность предмета. Историческое понимается тогда не как бывшее, происшедшее, а только как движущееся, как процесс, эволюция. С этой точки зрения² изучать предмет исторически — значит изучать собственно не самый

² Она характерна, напр., для некоторых видов формализма, для сравнительного языковедения недавнего прошлого, для формального метода и т. п.

предмет в его содержании, а только формы его движения, его эволюционный путь, его, так сказать, “историческую траекторию”. Такое понимание своей задачи неизбежно приковывает все внимание историка исключительно к внешней форме исторического предмета, ибо только она и служит той плоскостью, по которой вычерчивается эта линия движения. Что же касается всего того, что скрывается за этой плоскостью и идет от нее вглубь, то оно в таком случае полностью исчезает с поля зрения исследователя. Может поэтому показаться, что когда мы вместо: личная жизнь в истории — говорим: история личной жизни, то мы закрываем глаза на первоначальную конкретность нашего предмета и сводим его изучение лишь к наблюдению за одной только сменой его внешних проявлений и за движением его по плоскости. На самом деле это конечно не так. Нет нужды отрицать динамический и диалектический характер исторического предмета для того, чтобы настаивать на его изучении в его собственном содержании, а не только в его внешней оболочке. Для этого достаточно только помнить, что здесь речь идет о таком процессе, в динамике которого исторический предмет сам впервые только становится. Это есть, следовательно, некоторого рода контекст, в котором ни один отдельный момент не может быть понят без связи с целым, и только в этом контексте как в едином целом может быть узрен самый предмет истории. Глубокую ошибку совершают поэтому те, кто изучение исторического предмета в его индивидуальности и конкретности думают подменить сооружением абстрактных схем движения и эволюции. Им приходится иметь дело с одними только фикциями, ибо нет ничего, что движется и изменяется, а есть только то, что в движении возникает и рождается. “Исторически таким образом понимается не только настоящее из прошлого, но также и прошлое из настоящего: ибо то, что подлежит уразумению, по существу не

есть ни то, ни другое, а только то внутреннее, что присутствует в том и другом”¹.

Когда мы говорим, следовательно, что личная жизнь в истории есть история личной жизни, то этим мы утверждаем, что история есть тот контекст, то динамическое целое, в котором как целое же личная жизнь становится. И если мы хотим уразуметь личную жизнь как действительно осмысленное целое, то мы не удовольствуемся уже, разумеется, изучением одной только внешней смены состояний и проявлений этого целого, но будем стремиться разглядеть само целое как то внутреннее, которое скрывается за каждым из этих состояний и проявлений как за своим внешним знаком. Иными словами, предмет нашего изучения, для того, чтобы овладеть им в его конкретной полноте, должен пониматься нами структурно. Мы должны как бы рассечь его вдоль всей его глубины, чтобы увидать, как внешнее переходит там во внутреннее и через какие сочленения форм совершается этот переход от наблюдаемого к уразумеваемому, от явления к его содержанию². Остается, следовательно, взглянуть и на историю личной жизни как на особую структуру и произвести расчленение в той системе форм, которая конституирует ее как исторический предмет sui generis. —

Наш вопрос может быть формулирован теперь так: чтó составляет внешнюю сторону в истории личной жизни, из какого матерьяла состоят те, доступные нашему непосредственному наблюдению, явления, совокупность которых мы могли бы назвать внешней формой в структуре биографии? Само

¹ Theodor Litt. Geschichte und Leben, Leipzig 1918, S. 9. — Второго издания этой книги (1925) я не видал.
² Об этом сочленении форм, в противоположность механическому их соединению, см. напр. “Описательную психологию” Дильтея, гл. VII, также отдельные указания в упоминавшейся книге Шпрангера. К уяснению понятия структуры вообще см. Густав Шпет. Эстетические фрагменты II и III, П. 1923.

собой разумеется, что здесь еще не может быть ничего цельного и осмысленного. Это всего лишь разрозненные, пестрые и случайные наблюдения, которые только в дальнейших, более глубоко залегающих пластах нашей структуры получают свой смысл и значение. Это именно то, что в личной жизни “случается” или “приключается”. Это приключения в точном смысле слова: герой биографии появляется на свет, учится, путешествует, женится, воюет, пишет стихи или лепит статуи и т. п., и т. п. Все эти события и дают тот материал, из которого составляется биография. Но избранным здесь терминам должно быть придано значение возможно более широкое. Следует помнить, что та действительность, в которой события и приключения совершаются, есть действительность социальная. В общем случае можно поэтому сказать, что в историю личной жизни входят все решительно события, совершающиеся в рамках того социального целого, членом которого является герой биографии. С этой точки зрения смерть Наполеона есть столько же факт политической истории Европы, сколько факт личной жизни Пушкина, а уничтожение крепостной зависимости в 1861 г. столько же фаза классовой борьбы в России, сколько событие в личной жизни Тургенева или Герцена. Весь контекст социальной действительности в ее исчерпывающей полноте — вот тот матерьял, из которого история лепит биографию. И если биограф, как увидим ниже, принужден все же производить известный отбор в этом неисчерпаемом обилии фактов, то каковы бы ни были принципы этого отбора, мы уже заранее можем установить, 1. что буквально любой из этих фактов может попасть в среду отобранных и 2. что кроме этих фактов, никакого другого матерьяла у биографа вообще нет и быть не может. Последнее стóит в особенности даже подчеркнуть, ввиду нередких в литературе заявлений, способных внести неясность в этом пункте. “Быть может, — пишет в своих статьях о Пушкине П. Е. Щеголев, — когда-нибудь мы будем иметь настоящую биографию поэта, — не

фактическую историю внешних событий, а историю сокровенных движений его души, ее жизни”¹. Заявление это еще более характерно оттого, что мы слышим его от писателя, обогатившего биографию Пушкина как раз громадным фактическим матерьялом. Но нет биографии внешней и внутренней. Биография одна, как едина жизнь, цельная и конкретная. Термины “внешнее” и “внутреннее” во всяком случае допустимы здесь только как средство анализа, как способ проникнуть в сердцевину предмета и разглядеть его содержание. Термины эти суть термины непременно одного и того же предмета. Как только мы начинаем примышлять к ним реальное, вещное содержание, — а именно это и делает Щеголев, — мы немедленно же разрушаем единство нашего предмета, а расчленение форм в конкретной структуре заменяем грубым и абстрактным рассечением их, как если бы связь между ними была не структурной, а чисто механической. В биографии, если только не отожествлять ее с психологией, все внешнее есть ео ipso непременно и внутреннее, потому что здесь внешнее только знак внутреннего и вся биография вообще — только внешнее выражение внутреннего. Потому то и лишено силы разграничение Щеголева: если “фактическая история внешних событий” ему действительно известна, то он располагает уже всем нужным для того, чтобы видеть и “сокровенные движения души”. Имеющие очи да видят. Если же последняя задача, по его мнению, неразрешима еще, то это означает только, что фактическая, внешняя история жизни известна ему с полнотой недостаточной. Какое значение имеет все это для самих методов биографии как науки, — мы увидим ниже.

Но вот отбор, тот действительно необходим. В общем случае, сказали мы выше, в биографию входит все. Но теперь перед нами как раз случай частный, конкретная индивидуальная биография. Какая часть социальной действительности

¹ П. Щеголев. Пушкин, изд. 2, стр. 201—202.

наполняет этот узкий круг частного бытия, и какими нитями связывает она его с собой? Эти нити и границы без особого труда усматриваются в самой личной жизни как предмете. Те формы в структуре личной жизни, которые являются носителями самой ее предметности, и служат, очевидно, критерием отбора фактов для биографа. Ведь всякое событие, или приключение, которое мы выделили как элемент внешней формы в биографической структуре, возможно только как событие для кого-нибудь или приключение с кем-нибудь. В специальных целях, разумеется, можно намерено отвлечься от подчеркиваемой здесь особенности события и сказать, что это есть событие мировой истории вообще. Но это будет только означать, что вместо одного мы рассматриваем событие в проекции на другой предмет. Можно, напр., смотреть на рождение Пушкина не только как на факт его биографии, но также как на дату в истории русской или европейской литературы, однако факт или дату непременно чего-нибудь. Беспредметное же событие “вообще” — вещь немыслимая. Поэтому, когда мы говорим, что событие есть непременно событие для кого-нибудь или с кем-нибудь, то мы только указываем, в какой предметной отнесенности должно быть взято событие, чтобы оно стало событием специально биографическим. Этот предмет (кто-нибудь), эта автоонтическая форма в биографической структуре, являющаяся как бы носителем предметных качеств личной жизни, — есть, разумеется, сама личность. Оставляя для дальнейшего рассмотрения вопрос о том, в чем же состоят эти необходимые отношения между личностью как автоонтической формой и событием как формой внешней, и какое место сами эти отношения занимают в структуре биографии, мы теперь переносим свое внимание на самое личность как основной стержень, вокруг которого располагаются все биографические матерьялы.

Личность — это и есть то, что живет и без чего, следовательно, нет самой жизни. Но собственно личность как таковую биография не изучает. Соответствующие заглавия и под-

заголовки в биографических работах на самом деле всегда означают историю личной жизни. В старину в этом отношении выражались точнее. Во времена Пушкина можно было сказать: Вяземский пишет жизнь Фонвизина. А еще раньше — еще проще. Вот первый пришедший в голову пример: Житие Ушакова, написанное Радищевым. Здесь предмет биографии назван с безукоризненной точностью. Личность, правда, сохраняет все свое значение в качестве центральной оси, вокруг которой вращается все остальное, но, строго говоря, она должна составить предмет совсем особого изучения. Что сама личность также может быть узнана нами только в ее жизни, — это бесспорно, но несомненным все же остается различное направление научного интереса в том и другом случае. Именно поэтому и выступает личность в биографии не просто как исторический портрет (вот эта особая проблема), а в некоторой специально модифицированной форме. В чем состоит эта модификация, мы сейчас увидим, а пока задержимся несколько на общей проблеме личности, где я хотел бы специально подчеркнуть один только пункт. — Само собою разумеется, что сама личность как особый предмет есть также предмет исторический и снова со своею особой структурой. Этого одного достаточно для того, чтобы мы могли совершенно закрыть глаза на всякого рода “классификации личностей” и т. п. квази-типологии, которые обычно строются на основании психофизических и биологических наблюдений, а если и заводят речь об истории, то не знают туда иного пути, как только через клинику¹. Подчеркиваемое здесь иногда требование, чтобы биопсихическая характеристика разных типов личности дополнялась характеристикой социальной — дела ни малейшим образом не меняет, потому что это есть именно

¹ См. М. Басов. Новые идеи в учении о личности. Напечатано как введение к 3-му изд. книги проф. А. Ф. Лазурского: Классификация личностей, Л. 1925. См. особенно стр. 27 и 32.

дополнение, — “не только” эндо-психика, “но и” экзо-психика (термины Лазурского), т.-е. чисто механическая склейка, прилаживание одного к другому, а не существенное проникновение в структуру предмета и его уразумение, которое доступно только историку. Получающаяся в результате всех этих построений жуткая абстракция столь же мало может быть устранена введением бесконечного числа дробных подразделений и смешанных рубрик, как на это рассчитывает Лазурский¹, сколь мало может выдержать критику нашего метода (как имя?) рубрика “красота”, в которую на равных правах попадают Пушкин с Некрасовым (не по признаку общего пристрастия к картам), или рубрика “система, организация”, куда рядышком классификатор складывает Петра Великого, Эдиссона и Ротшильда!² — Но есть одна сторона во всем этом вопросе, значение которой не должно от нас ускользать из-за отрицательного отношения к упомянутым биологическим и психофизическим абстракциям. Это — проблема самой матерьяльной организации личности, на языке исторической терминологии — проблема внешности. Иной раз могут показаться несущественными и посторонними для целей историка относящиеся сюда характеристики, выражаемые обычно различными антропологическими и т. п. терминами, именно потому, что с ними ассоциируются эти действительно не нужные историку “классификации”. Но, как известно, только глупец не судит по внешности: глубокая жизненная правда выражена в этом афоризме. Иное дело, конечно, что “судить” нужно умеючи. Но зато и учителей у нас здесь немало. Вот один из образцов этого рода, где действительно удачно передан общий дух жизни Тютчева через описание его внешности: “Стройный, худощавого сложения, небольшого роста, с редкими, рано поседевшими волосами, небрежно осенявшими высокий, обнаженный, необыкновенной

¹ Классификация личностей, стр. 66.
² Там же, стр. 290 (таблица).

красоты лоб, всегда оттененный глубокою думою; с рассеянием во взоре, с легким намеком иронии на устах, — хилый, немощный по наружному виду, он казался влачившим тяжкое бремя собственных дарований, страдавшим от нестерпимого блеска своей собственной неугомонной мысли”¹. Но не только талантливые биографы являются нашими учителями в науке “судить по внешности”. Еще большему, естественно, учат нас поэты. Приведу в пример изображение Настасьи Филипповны в Идиоте (1, III), где сходное по методу с аксаковским решение вопроса подчеркнуто еще тем, что самое изображение, т.-е. поэтический портрет, дано в контексте романа именно как портрет — реальная фотография: “На портрете была изображена, действительно, необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему, глаза темные, глубокие, лоб задумчивый, выражение лица страстное и высокомерное”. И мы уже не удивляемся, когда на вопрос Гани: “Так вам нравится такая женщина, князь?” — Мышкин отвечает: “Удивительное лицо! и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных”². Разумеется, что здесь грани между проницательностью и безвкусицей, равно как между собственно-историческим уразумением и переходом его в сложное построение метафизического порядка — очень тонки и легко стираются. Но в частности о метафизических истолкованиях мы будем еще иметь случай гово-

¹ И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, М. 1886, стр. 50.
² Л. П. Гроссман, Поэтика Достоевского, М. 1925, стр. 125—126, указывает, что Достоевский “придает совершенно исключительное значение описанию наружности своих героев. Внешний облик человека для него, как для Бодлэра, как бы является драматизированной биографией, матерьяльным средоточием и полнейшим выражением неизбежной внутренней драмы”. — См. также интересные иллюстрации и рассуждения, относящиеся к данной проблеме, у Д. Мережковского, Толстой и Достоевский 1, 2, глава первая.

рить ниже, а пока нам важен только метод, который в конечном итоге сводится к известному элементарному закону, позволяющему наивному сознанию, как это формулирует Шпрангер¹, уже в самом теле видеть “выражение души”.

¹ Lebensformen, S. 415.