К. М. Поливанов

Москва

ВСПОМИНАЯ МИХАИЛА ЛЕОНОВИЧА ГАСПАРОВА

Михаил Леонович у меня, как, наверное, очень у многих, всегда вызывал восхищение – восхищали и ма­нера держаться, и форма общения с людьми (подчерк­нуто обходительная), и почерк, не говоря, естественно, уже о докладах, лекциях, статьях, книгах. В нем чувст­вовались гармоничность, обаяние, исключительные тонкость и артистизм.

Михаилу Леоновичу была свойственна удивительная, если так можно выразиться, парадоксальность. Его очень сильное заикание не мешало, а, может быть, по­могало его лекциям и докладам быть захватывающе ин­тересными. За этим, конечно же, стояло точное пони­мание того, что и как надо рассказать и написать, чтобы это стало интересно и понятно для других.

Наверное, многим помнится М.Л. на конференциях, погруженный в записную книжку или книгу, – он все­гда жаловался, что на слух воспринимает плохо. Но как только доклад оказывался интересным, М.Л. его не­медленно замечал и обращался в слух, – даже если те­мой были предметы, которые его не очень интересова­ли, как, например, роман «Доктор Живаго». Помню его фразу, что он надеется, что ему не представится необ­ходимости в жизни перечитывать этот роман. Но на конференции в РГГУ в 1998-м, посвященной именно «Доктору Живаго», при первых же интересных наблю­дениях, прозвучавших в докладе С. Витт, М.Л.   не толь­ко отложил книжку, но даже пересел ближе к кафедре.

Степень заинтересованной включенности в то, что происходит вокруг, была намного больше, чем могло показаться. М.Л. много раз говорил и писал о том, что диалогов не бывает, что люди не слышат друг друга – но сам умел слушать и умел быть услышанным.

Возникавший в представлении многих образ учено­го, который только работает, а больше его ничего не интересует – далек от объективности. Он регулярно и внимательно читал газеты, он внимательнейшим обра­зом слушал людей, которые, казалось бы, были ему во многих отношениях чужды. Но, видимо, в каждом раз­говоре, рассказе, собеседнике – он находил для себя действительно интересное.

В Интернете промелькнул рассказ о том, как М.Л. записывал что-то, о чем сказал школьник после его лекции, мне самому довелось однажды быть очевидцем почти такой же ситуации, – от самых разных людей я слышал, что М.Л. записал их слова в книжечку – ему, правда, бывали интересны самые разные замечания, самых разных людей — он умел из них извлекать то, что помогало привести в стройность и гармонию какую-то часть явлений, о которых он думал.

В 1989—1990 годах в Институте мировой литературы было задумано издание академического собрания со­чинений Бориса Пастернака. Возглавили этот проект Ирина Юрьевна Подгаецкая и Михаил Леонович, а я оказался ученым секретарем. По существу к подготовке текстов даже и не подступали, но попытались начать работу по комментированию. Сотрудников почти не было, денег на заключение договоров тоже. Довольно скоро стало понятно, что проект собрания едва ли осу­ществим, но тем не менее больше десяти лет Ирина Юрьевна собирала нас иногда каждый вторник, иногда, когда М.Л. бывал в командировках или лежал в боль-

нице, – реже. Это были удивительно приятные встречи с людьми, которые исключительно тепло относились друг к другу. Обсуждение того, как и что комментиро­вать, занимало достаточно много времени в наших встречах, но общение с Ириной Юрьевной – разговоры на самые разные филологические и нефилологические темы: о французской и арабской поэзии, о Мандель­штаме и Пушкине, Сигизмунде Кржижановском, о пре­подавании и детях, о политике и о путешествиях и го­родах, о филологическом факультете, коллегах по ин­ституту, – все это было для М.Л. никак не менее важно, чем собственно академическая составляющая разговора.

Разговоры начинались в Институте и почти всегда после этого мы переходили пить кофе с пирожками, часто и с бутылкой сухого красного вина, в буфет Цен­трального дома литераторов, – позже, когда Ирина Юрьевна начала болеть и реже бывать в Институте, мы сразу же, встречаясь, шли пить кофе (у Михаила Лео­новича с собой всегда бывала плитка горького пористо­го шоколада «Слава», который любила Ирина Юрьев­на). К нам иногда присоединялись, когда бывали в Мо­скве, А. Жолковский и Л. Флейшман, Р. Вроон, П. Йенсен, К. Харер.

Принося М.Л. заметки к комментариям, через неде­лю или две я получал обратно преображенный, пере­писанный текст (так постепенно сложились коммента­рии к «Близнецу в тучах», вышедшие в 2005 году от­дельной книжкой). Разумеется, сколько я ни старался подражать его манере и стилистике – никогда не мог даже отдаленно достичь точности, красоты, изящества и лаконичности, с которой М.Л. умел излагать все на­блюдения, касавшиеся и анализа, и интерпретации.

Я все эти годы рассказывал М.Л. практически обо всех своих работах, он всегда готов был выслушать во-

просы и соображения, как обо всем стихотворении, так и об отдельных строчках. Почти всегда после разговора что-то становилось намного понятнее, а рядом вырас­тали новые незамеченные до этого вопросы.

Мне кажется, что из многих наблюдений, которые я показывал М.Л., ему больше всего понравилось мое предположение о Василии Комаровском как источнике стихотворения Цветаевой, посвященного Мандельшта­му. М.Л. сперва хотел опубликовать свою статью о «прохожем размере» – четырехстопном ямбе с чере­дующимися дактилическими и мужскими рифмами – рядом с моей заметкой о Комаровском и Цветаевой. Ко­гда же они опубликовались порознь, то на своей книж­ке «Метр и смысл», которую он дополнил семантикой и этого метра – М.Л. сделал мне шутливую надпись: «...разросшийся довесок к его заметке». Шутливыми были почти все надписи на книгах и статьях: «Коту ученому от зайца познающего» – на «Записях и выпис­ках» рядом с изображением зайца на странице 6, или на статье «Маршак и время» в «Лит. учебе» 1994: «Дорогой К.М. это писано в 1970, но почему-то никто не хотел печатать», «От товарища по котофейству разного ро­да» – «у казенного дома перед кофеем» (под казенным домом подразумевался Институт мировой литературы) и др.

По поводу единичных наблюдений М.Л. всегда го­ворил: «Спа-а-а-с-и-и-бо» – мне кажется, каждому то­чечному проясняющему что-то в поэтическом тексте замечанию – найденному мной у кого-то или собствен­ному – М.Л. всегда действительно заинтересованно ра­довался.

На следующий день после похорон Ирины Юрьев­ны, 3 октября 2002 года, М.Л. прислал мне открытку с напоминанием о том, что комментарий к «Близнецу»

готово печатать изд-во РГГУ – и о том, что его попро­сили составить сборник разборов стихотворений в се­рии «Библиотека учителя»: «...не откажите в дозволе­нии включить туда нашу с Вами статью в ИАН с пере­сказами из “Близнеца в тучах”. А рядом будут наши с И.Ю. пересказы из “Сестры-жизни” ...очень надеюсь, что зимой мы с Вами сделаем всего “близнеца” для желтого ИВГИ, если Вы не раздумали. Постараемся доживать за троих. З.Х, на следующий день».

Приводить в строй и ясность М.Л. умел не только наблюдения за стихами – его отчеты о работе группы за год обладали удивительным художественным совер­шенством, или когда он правил чужую работу – два из­мененных слова, перемена предложений местами, два добавленных уточнения – и внутри невнятной или скучной работы возникало что-то изумительно прият­ное.

Наши разговоры о стихах Пастернака продолжались и когда я навещал М.Л. в его последней больнице. Ря­дом с ним в палате реанимации лежала книга О’Коннор о «Сестре моей жизни» и однотомник Пастернака 1933 года. Так, в один из разов он спросил, как я понимаю строчку «поезд только тронулся, еще вокзал, Москва плясали в кольцах, в конусах по насыпи, по рвам», ответ о дыме паровоза пришел мне в голову уже в метро на обратном пути (недавно попался ранний автограф – там «в дымных конусах»). При следующей встрече М.Л. ра­достно согласился с предложенным объяснением. Наш последний разговор (чуть больше, чем за месяц до смерти) был о смене стилей в поэме «Спекторский», о том, насколько там много связано или не связано с Цве­таевой. Я как всегда надеялся, что к следующей встрече успею что-то посмотреть «вдогонку» разговору, о чем-то еще спрошу или расскажу...