В. Н. Топоров
Институт высших гуманитарных исследований РГГУ

Предисловие

За три с половиной десятилетия творческой деятельности Михаил Леонович Гаспаров сделал очень мно­гое (можно было бы сказать — «невероятно многое», если бы мы не успели уже вложить свои персты в рану и не уверились бы в под­линности того, что видим, что уже есть), и оно сделано очень хорошо. Об этом знают многие, хотя должны были бы знать множайшие.

Что значит здесь это «хорошо»? Гаспаров знает, что когда литературовед говорит об исследуемом им тексте: «хорошо» или «пло­хо», «нравится» или «не нравится», — он признается в бессилии сво­ей науки или самого себя в ней, терпит поражение (то же в извест­ной степени относится и к тому, кто подобным же образом оцени­вает работу своего коллеги-литературоведа), потому что оценка «хорошо» или «плохо» — не более чем уяснение себе (и возможность уяснить другим) структуры вкуса оценщика, как она обнаруживает себя при встрече с явлением литературы. Знает Гаспаров и о том, что «...все равно наука всегда начинается с интуиции: с выделения того, что нам интуитивно кажется заслуживающим изучения <...> — хороших и плохих литературных произведений». Но, возможно, он догадывается и о третьем «хорошо», появление которого оправ­дано в том случае, когда акт творения имел место, когда сотворен­ное названо, когда увидено, что в мире появилось нечто новое, что оно уже есть и пребудет и что оно хорошо, как видел это Господь в конце каждого творческого дня. Только в этом случае хорошо чуждо эгоцентрическому нарциссизму и связанной с ним «дурной» субъективности и выступает не столько как оценка, сколько как ответ на призыв к творчеству («да будет!»), как утверждение истин­ности этого «есть», которое неотделимо от хорошо, — ситуация, представленная в индоевропейском, где «есть» и «хорошо» — слова одного корня *es-: *s-, ср. *su-.

Именно в этом «творческом» смысле уместно применить здесь это определение хорошо к результатам научной деятельности и художественно-литературных опытов Гаспарова. Чем было это хоро­шо уловлено каждым, кто знакомился с этими результатами, — ин­туицией, разумом или чем-то иным, — в данном случае менее важ­но, ибо знаки подлинности имеют многие и разные пути своего об­наружения. Зато важно, что многое из достигнутого вполне прове­ряемо хотя бы только сравнением с уже известным (аспект прошло­го) и выводами, следующими из полученных результатов (аспект будущего). Из них нужно брать, — если угодно, корыстно, эгоисти­чески, сугубо прагматически, — то, что нужно здесь и сейчас, в свя­зи с конкретной проблемой, по невыдуманным, вполне реальным поводам, и оставить долю времени в праве отбора и суда. Исследо­ватель подошел к этому своему юбилею в расцвете сил, и в меняю­щемся, возрастающем целом его творчества нам, современникам и свидетелям тех сдвигов, которые произошли и в целом науки о литературе, прежде всего русской, и в объеме знаний и глубине представлений каждого из нас, важнее, конечно, творчески же вос­принять те мощные импульсы, которые идут от трудов Гаспарова, чем настаивать на подлинности наших оценок, которые всегда есть прежде всего суд со своей позиции.

Поэтому здесь уместнее, хотя бы в самом общем виде, суммарно обозначить размах научных интересов Гаспарова, нашедших от­ражение в его трудах, тем более что по широте их, как и по глуби­не проникновения в изучаемую проблему, по количеству исследо­ванного материала, по филологической акрибии и по фундамен­тальности результатов в нашем современном литературоведении едва ли кого-нибудь можно сравнить с Михаилом Леоновичем. Никто, пожалуй, своими трудами так не способствовал у нас под­нятию уровня литературоведения, расширению и углублению на­ших знаний о русской литературе, как он.

В самом деле, если говорить о культурно-исторических, специально литературно-языковых традициях, которым посвящены исследования М. Л. Гаспарова, то придется назвать античную (и от­части византийскую), балтийскую, славянскую, особенно русскую (как устную народную, так и литературную книжную), западноев­ропейскую — латинскую средневековую, романскую и германскую. Многообразны и жанры, в которых представлены результаты творческой деятельности Гаспарова, — монографии, научные ста­тьи, адресуемые к специалистам, «популярные» статьи — эссе, рас­считанные на широкий читательский круг и претендующие быть портретом писателя, собрания типа комментированной антологии, публикации новых текстов, воспоминания, интервью, переводы; особо нужно сказать о статьях, связанных со специальностью авто­ра, но далеко выходящих за ее пределы в область, которую можно обозначить как humanitas в широком смысле (ср. «Филология как

нравственность», «Обязанность понимать», «Критика как само­цель», «Прошлое для будущего» и т. д.). Многого лишит себя тот, кто сочтет эти периферийные жанры второстепенными, — прежде всего знания того, что относится к личности самого исследователя, а когда речь идет об ученом-гуманитарии такого масштаба, как Гac-паров, игнорирование личного момента едва ли может быть оп­равдано и приведет к серьезным потерям.

Можно говорить также о многообразии и важности «больших» тематических блоков, образующих разделы, направления исследовательского поиска и обладающих определенной цельностью и са­модостаточностью, каковыми для Гаспарова являются стиховеде­ние, поэтика — общая и сравнительно-историческая, риторика, языковые основания стиха, античная, русская, западноевропейские литературы, история и культура Древней Греции. Поражает разно­образие и актуальность тем исследований Гаспарова — стих и про­за, стих литературный и стих народный, метрика, ритмика, рифма, строфика, язык и стих, ритмика и грамматика (особенно ритмика и синтаксис), семантика метра (семантические ореолы), фоника ритма, ритмический словарь и ритмико-синтаксические клише, рифма и жанр, строфическая традиция и эксперимент, идиостиль, верлибр, литературные имитации народного стиха, внутриязыковый перевод в стихе, эволюция элементов стиха, соотношение сти­ха и литературного направления, художественный мир писателя, критика и литературная репутация и др.

Исключительно широк круг персоналий в трудах Гаспаро­ва. Именами Ломоносова и Державина, Жуковского и Пушкина, Некрасова и Фета, Блока и Маяковского обозначает он основные этапы в развитии русского стиха, и сама эта персонализация при всей ее кажущейся естественности далека от тривиальности. Но еще писал Гаспаров о русских силлабистах и первых экспериментаторах в области силлабо-тоники, о поэтах XVIII века, о Востокове, Лер­монтове, Тютчеве, А.К. Толстом, Минаеве, Чехове, о Вячеславе Иванове, Анненском, Брюсове, Белом, Кузмине, Гумилеве, Ахмато­вой, Мандельштаме, Хлебникове, Пастернаке, Цветаевой, Ливши­це, Меркурьевой, Шагинян, Шенгели, Усове, Маршаке, Бродском, о десятках поэтов 1890-х — 1925-го годов. Не забыл Гаспаров и сво­их предшественников по занятиям стихом — Брюсова, Белого, Ярхо, Недоброво, Тынянова, Шенгели, Тарановского. Обширен и круг античных авторов, о которых писал Гаспаров, — Пиндар, Вакхилид, Эзоп, Геродот, Еврипид, Бабрий, Федр, Цицерон, Катулл, Вергилий, Гораций, Овидий, Светоний, Авсоний, Клавдиан и другие по­эты риторического века», а также латиноязычные авторы после падения Рима, «темных веков», каролингского возрождения, поэты- ваганты, Иоанн Секунд и др.

В огромном и все возрастающем наследии Гаспарова, которое должным образом может быть оценено и воспринято вполне, несо-

мненно, только со временем (что, впрочем, не мешает нам пользо ваться дарами этого творчества уже и сейчас), здесь уместно при­влечь внимание к четырем большим циклам работ, которые пред­ставляют и особый интерес, и особую ценность.

Первый цикл — стиховедческие работы, посвященные стиху и его элементам как в синхронии, так и в диахронии (эволюция форм стиха). В этой области Гаспаров работал долго, упорно, пос­ледовательно, жестко ограничивая себя и не позволяя себе откло­няться от избранной строго продуманной схемы, следование кото­рой только и могло привести к выполнению поставленного иссле­дователем перед собой задания — создания целостной картины ис­следуемого явления. Результаты работы в этой области, отражен­ные в трех больших монографиях — «Современный русский стих. Метрика и ритмика» (1984), «Очерки истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика» (1984) и «Очерк истории европейского стиха» (1989) — и в целом ряде статей, фундаменталь­ны и едва ли можно переоценить их. Какие бы усовершенствования и дополнения, расширения и коррективы ни предлагались, то, что было сделано в этой области Гаспаровым, останется замечательным достижением нашего литературоведения, как самый выдающийся и самый весомый вклад в науку о стихе.

Второй цикл — работы по общей поэтике, достаточно разно­образные, всегда проницательные и оригинальные по мысли. Сре­ди них особого внимания заслуживает ряд статей, посвященных анализу «трудных» поэтических текстов. Главная цель подобных анализов — в восстановлении и экспликации смысловой струк­туры текста, латентно присутствующей в нем, но требующей от чи­тателя очень больших усилий, которые обычно помогают вскрыть лишь отдельные фрагменты смыслового целого. Гаспаровские ана­лизы этого рода всегда очень плодотворны, а нередко поражают сво­ей виртуозностью и неожиданностью (ср. опыт интерпретации цве­таевской «Поэмы воздуха», ряда мандельштамовских стихотворе­ний — «Стихи о неизвестном солдате», «За то, что я руки твои не су­мел удержать...», «Грифельной оды» и др., исследование «поэтики загадки в петербургском цикле стихов Б. Лившица, «Считалки бо­гов»: заумного языка в хлебниковской пьесе «Боги» и др.). Без вос­становления смысловой структуры текста невозможно адекватное понимание его, и своими разгадками» всех извивов смысла, всех лакун в смысловой структуре Гаспаров помогает восстановить связь между читателем и текстом. Если угодно, этот поиск смысла продолжает столь важные исследования семантических ореолов по­этических размеров, предпринимавшиеся тем же исследователем.

Третий цикл — античная литература, культура, быт, история. Работы этого цикла многочисленны и разнообразны по темам, за­дачам, характеру, стилю. Спектр их очень широк — от обобщающих работ по истории греческой и римской литератур с III в. до н. э.

по III в. н. э. в академической «Истории всемирной литературы» до эссе, посвященных отдельным писателям (среди этих блистательных опытов портретирования — Вергилий, Гораций, Овидий, лучшие из кратких введений в каждого из этих писателей), от спе­циальных работ, в которых изучаются проблемы композиции, жан­ровой структуры, сюжетосложения, топики и т. п. на античном ма­териале, до «Занимательной Греции», книги увлекательных расска­зов о древнегреческой культуре, «новом Элиане», рассчитанном на «молодого читателя», хотя и немолодой многое почерпнет для се­бя — и если не всегда из сообщаемых фактов, то уж во всяком случае из мыслей, организующих эти факты в неслучайное целое и приоб­щающих читателя к умению замечать, наблюдать, понимать, восхо­дить от частностей к общему. Античность в русской поэзии — осо­бая тема Гаспарова. Сюда же относятся и переводы античных авто­ров, но их столь много и они столь значительны, что о них особо.

Четвертый цикл — переводы из древнегреческой и римской литературы, но и из средневековой латинской, немецкой, француз­ской, итальянской, испанской литератур. Общее количество авто­ров, чьи произведения переводил Гаспаров, кажется, приближается к полутора сотням. Объем переведенного — много десятков печат­ных листов. Многое впервые стало доступным русскому читателю только в переводах Гаспарова. Если привести список всех авторов, известных и безымянных, им переведенных, то он покажется не­правдоподобным, особенно если принять во внимание, что перед нами не переводчик-поденщик, погруженный только в эту свою ра­боту, но профессионал-филолог, автор многих серьезнейших и ис­ключительно трудоемких работ. Среди тех, кого переводил Гаспа­ров, — Эзоп, Пиндар, Вакхилид, Тимофей, Еврипид, Аристотель, Бабрий, Диоген Лаэртский, Дионисий Галикарнасский, Филодем, Энний, Варрон, Цицерон, Вергилий, Гораций, Овидий, Федр, Петроний, Светоний, Авсоний, Клавдиан, Павлин Ноланский, Си-доний, Драконтий, Максимилиан, Продром, Цец, ваганты, поэты каролингского возрождения, Ноткер Заика, Хротсвита Гандерсгеймская, Бернард Клервоский, Алан Лилльский, Ариосто, Цель-тис, Мартин Лютер, Ганс Сакс, Иоанн Секунд, Клеман Маро, Лафонтен, Грекур, Лебрен, Флориан, Арно, Ириарте, Парини, Хагедорн, Геллерт, Э. Клейст, Георг Гейм (перевод трех книг его стихов остается ненапечатанным) и многие другие. В связи с переводами Гаспарова особенно следует выделить те из них, которые ориенти­руются на разрушение сложившегося в русской переводческой тра­диции стереотипа (чаще всего ложного) представлений о том или ином поэте. Убедительный недавний пример — опыт фрагментар­ного перевода Еврипида, непривычный для читателя, который зна­ком с трагедиями по переводам Анненского. Гаспаровский Еврипид жестче, строже, антиромантичнее и, конечно, ближе к греческому тексту. Переводы Анненского, вероятно, сохранят свое значение

как факт уникальной рецеп<ц>ии Еврипида в русской культуре, но, ко­нечно, русский читатель должен ближе познакомиться с самим Еврипидом, насколько это возможно в русскоязычной его передаче (то же, кстати, относится и к «русскому» Гомеру: как ни сроднились мы с русскими переводами, выполненными полтораста и более лет тому назад, сейчас есть все возможности приблизиться еще больше к «подлинному» Гомеру, и здесь не перед одним мечтателем воз­никнет в мыслях имя того, кому такая задача была бы по силам). Гаспаров хорошо знает и чувствует все многообразие художествен­ных ценностей переводимого текста, их иерархию, и, как мудрый, но жестоковыйный переводчик, он знает чем и ради чего жертвовать в этом тексте при переводе на русский. В этом отноше­нии большим событием был гаспаровский перевод пиндаровских од. Принеся в жертву многое ради восстановления образного строя их, «чувственной окраски понятий, сентенциозной выразительности идей», переводчик явил нам «нового» Пиндара, открыл его для чи­тателя (тем более что «старый» Пиндар в основном оставался закры­тым, если не чуждым, ему). Не должно впадать в преувеличение: Пиндар и в новых переводах остался трудным, но вдруг открылось то, к чему в последние годы стали приходить исследователи: оды Пиндара как поздняя филиация так называемого «indogermanische Dichtersprache» и «гимнической» поэзии, сопоставимой с ведийской и уходящей своими корнями в этот язык и его поэтическую тради­цию. Экспериментальная установка лежит и в основе перевода гран­диозной поэмы Ариосто. Как верх переводческой смелости нужно рассматривать эксперименты Гаспарова, продемонстрированные в его «конспективных» переводах Верхарна и Кавафиса, выполнен­ных верлибром с беспощадным изъятием всего «лишнего». Найдет ли это начинание поддержку в обычной переводческой практике, сказать трудно, однако сам по себе опыт таких «деформаций», при которых строго учитываются все параметры деформации, конечно, небесполезны и, разумеется, не только в переводах: собственно говоря, так и проверяется полноценность и самодостаточность каж­дой системы. Хаос таким образом проверить нельзя.

Переводческая практика Гаспарова, из которой на глазах рождается теория, характеризует его не только как переводчика. Он тот переводчик-перевозчик, который связывает многие дальние берега и все с одним, с этим берегом, русским языком, поэзией, культу­рой. Он знает, что переводить-перевозить можно по-разному, и есть много ухищрений, чтобы доставить поскорее и попроще ценный груз с одного берега на другой. Но он знает, чем нельзя жертвовать ни в каком случае — самой связью, устанавливающей общение, и уровнем этого общения, определяемым максимальным сохранением переводимой-перевозимой ценности. Критикуя «нарциссическую» филологию постструктурализма и деструктивизма, Гаспаров недавно писал:

«Для меня в этом мире не создано и не приспособлено ничего: мне кажется, что каждый наш шаг по земле убеждает нас в этом. Кто считает иначе, тот, видимо, или слишком уютно живет (замечает те книги, какие хочет, и не замечает те, какие не хочет), или, наоборот, так уж замучен неудобствами этого мира, что выстраива­ет в уме воображаемый и считает его единственным или хотя бы на­стоящим. Так что вместо «нарциссическая филология» можно ска­зать «солипсическая филология». А я привык думать, что филоло­гия — это служба общения».

Если это так (а сомневаться в этом едва ли стоит), то необходи мо сознательно выполнить две трудных работы — «учиться языку собеседника» («максимум достижимого», — замечает Гаспаров) и по­знать самого себя — и через это учение и через свое самовыражение и самоутверждение в связи с собеседником, его языком и его тек­стом. Касаясь критики как самоцели, Гаспаров пишет:

«Это не наука о литературе, но литература о литературе <...> Это форма самоутверждения и самовыражения: статьи Белинского о Пушкине или Баратынском очень мало говорят нам о Пушкине или Баратынском, но очень много — о Белинском и его последова­телях. Так и здесь, вероятно, разговор о литературных репутациях должен быть средством не столько к познанию, сколько к самопо­знанию».

Такое высокое понимание филологии открывает в Гаспарове высокий строй мыслей, результаты трудной работы самопознания и сознание своей предназначенности служению филологии, так им понимаемой. И в своих научных трудах, и в своих публикациях, и в своих переводах Гаспаров несет эту службу общения. Он нала­живает его не только с чужим и дальним, стараясь приблизиться к нему и усвоить себе его ценности, но и со своим, близким, но ушедшим или невостребованным. В этом отношении нужно быть особенно благодарным Гаспарову за ту огромную работу, ко­торую проделал он по возвращению в русскую литературу многих десятков имен поэтов и их наиболее характерных текстов. Иногда это делается по необходимости кратко, но никогда не походя, не равнодушно, напротив, с полным и благожелательным вниманием к наиболее ценному, лучшему, к тому, что, вероятно, и ушедший поэт хотел бы сохранить в людской памяти о себе («Русский стих 1890-х — 1925-го годов в комментариях ?., 1993»¹ — такая книга памяти русской поэзии и ее творцов на роковом отрезке русской истории, книга стихов забытых, но возвращенных поэтов). В других случаях это возвращение из забвения и поминанье может быть сде­лано в монографической форме, подробно и щедро. И тогда рус-

¹ При издании названной книги М. Л. Гаспарова была допущена редакционная ошибка: вместо «Русский стих...» она названа «Русские стихи...».

ской литературе возвращается поэт и его поэтическое наследие, восстанавливается образ поэта и человека и весь тот круг, к которому поэт принадлежал (ср. «Вера Меркурьева (1876—1943). Стихи и жизнь»).

Воздавая должное великому подвигу труженичества, совершаемому Михаилом Леоновичем Гаспаровым, принося ему нашу дань почтения, признательности, глубочайшего уважения и любви, мы сознаем его роль и в филологии, и в широком спектре гуманитар­ных наук, и в нашей культуре. Он на наших глазах расширил дом, в котором мы живем и работаем, и населил его новыми ценностя­ми, которые стали уже и нашим достоянием. И даже в трех редчай­ших случаях, когда наша инерция не позволяет принять те или иные мысли, когда они кажутся субъективными, они все равно со­присутствуют нашим иным мыслям, и эта субъективность усваива­ется как некий творческий фермент, который не может быть беспо­следственным.

τὸ δὲ παθεῖν εὖ πρῶτον ἀέθλων·
εὖ δ᾿ ἀκούειν δευτέρα μοτρ᾿· ἀμφοτέροισι δ᾿ ἀνήρ
ὅς ἄν ἐγκύρση καὶ ἥλε, στέφανον ὕψιδτον δέδεκται
        Pind. Pyth. I, 98—100

Это было давно, в одно из самых жарких и душных московских лет, в субботу, когда читальные залы всегда переполненной библиотеки были непривычно пустынны. Из дверей библиотеки вышел человек. Он не мог не привлечь внимания. Лицо его было усталым и задумчивым: мысли его скорее всего были еще там, в оставлен­ном за спиной зале, над книгой. Как у того, кому открыто жить в разных временах, в полноте времен, в его лице одновременно узревалось и старческое, и юношеское, но, главное, отрешенность от суеты жизни и погруженность в (?) иное. В нем, кажется, что-то сбывалось, и спросить мне хотелось: что видишь?

И много лет спустя, сейчас, в эту холодную зиму тот же человек, без пальто и без шапки, преодолевая порывы сильного ветра и для это чуть наклонившийся вперед, шел, как тогда, по простран­ству между двумя крыльями той же библиотеки, из одного в дру­гое. И остановить его значило бы нарушить какую-то важную вну­треннюю работу. И так всегда, из года в год, со дня на день, скром­но и верно за своим делом.

16