|
В. Н. Топоров Предисловие За три с половиной десятилетия творческой деятельности Михаил Леонович Гаспаров сделал очень многое (можно было бы сказать — «невероятно многое», если бы мы не успели уже вложить свои персты в рану и не уверились бы в подлинности того, что видим, что уже есть), и оно сделано очень хорошо. Об этом знают многие, хотя должны были бы знать множайшие. Что значит здесь это «хорошо»? Гаспаров знает, что когда литературовед говорит об исследуемом им тексте: «хорошо» или «плохо», «нравится» или «не нравится», — он признается в бессилии своей науки или самого себя в ней, терпит поражение (то же в известной степени относится и к тому, кто подобным же образом оценивает работу своего коллеги-литературоведа), потому что оценка «хорошо» или «плохо» — не более чем уяснение себе (и возможность уяснить другим) структуры вкуса оценщика, как она обнаруживает себя при встрече с явлением литературы. Знает Гаспаров и о том, что «...все равно наука всегда начинается с интуиции: с выделения того, что нам интуитивно кажется заслуживающим изучения <...> — хороших и плохих литературных произведений». Но, возможно, он догадывается и о третьем «хорошо», появление которого оправдано в том случае, когда акт творения имел место, когда сотворенное названо, когда увидено, что в мире появилось нечто новое, что оно уже есть и пребудет и что оно хорошо, как видел это Господь в конце каждого творческого дня. Только в этом случае хорошо чуждо эгоцентрическому нарциссизму и связанной с ним «дурной» субъективности и выступает не столько как оценка, сколько как ответ на призыв к творчеству («да будет!»), как утверждение истинности этого «есть», которое неотделимо от хорошо, — ситуация, представленная в индоевропейском, где «есть» и «хорошо» — слова одного корня *es-: *s-, ср. *su-. 9
Именно в этом «творческом» смысле уместно применить здесь это определение хорошо к результатам научной деятельности и художественно-литературных опытов Гаспарова. Чем было это хорошо уловлено каждым, кто знакомился с этими результатами, — интуицией, разумом или чем-то иным, — в данном случае менее важно, ибо знаки подлинности имеют многие и разные пути своего обнаружения. Зато важно, что многое из достигнутого вполне проверяемо хотя бы только сравнением с уже известным (аспект прошлого) и выводами, следующими из полученных результатов (аспект будущего). Из них нужно брать, — если угодно, корыстно, эгоистически, сугубо прагматически, — то, что нужно здесь и сейчас, в связи с конкретной проблемой, по невыдуманным, вполне реальным поводам, и оставить долю времени в праве отбора и суда. Исследователь подошел к этому своему юбилею в расцвете сил, и в меняющемся, возрастающем целом его творчества нам, современникам и свидетелям тех сдвигов, которые произошли и в целом науки о литературе, прежде всего русской, и в объеме знаний и глубине представлений каждого из нас, важнее, конечно, творчески же воспринять те мощные импульсы, которые идут от трудов Гаспарова, чем настаивать на подлинности наших оценок, которые всегда есть прежде всего суд со своей позиции. Поэтому здесь уместнее, хотя бы в самом общем виде, суммарно обозначить размах научных интересов Гаспарова, нашедших отражение в его трудах, тем более что по широте их, как и по глубине проникновения в изучаемую проблему, по количеству исследованного материала, по филологической акрибии и по фундаментальности результатов в нашем современном литературоведении едва ли кого-нибудь можно сравнить с Михаилом Леоновичем. Никто, пожалуй, своими трудами так не способствовал у нас поднятию уровня литературоведения, расширению и углублению наших знаний о русской литературе, как он. В самом деле, если говорить о культурно-исторических, специально литературно-языковых традициях, которым посвящены исследования М. Л. Гаспарова, то придется назвать античную (и отчасти византийскую), балтийскую, славянскую, особенно русскую (как устную народную, так и литературную книжную), западноевропейскую — латинскую средневековую, романскую и германскую. Многообразны и жанры, в которых представлены результаты творческой деятельности Гаспарова, — монографии, научные статьи, адресуемые к специалистам, «популярные» статьи — эссе, рассчитанные на широкий читательский круг и претендующие быть портретом писателя, собрания типа комментированной антологии, публикации новых текстов, воспоминания, интервью, переводы; особо нужно сказать о статьях, связанных со специальностью автора, но далеко выходящих за ее пределы в область, которую можно обозначить как humanitas в широком смысле (ср. «Филология как 10
нравственность», «Обязанность понимать», «Критика как самоцель», «Прошлое для будущего» и т. д.). Многого лишит себя тот, кто сочтет эти периферийные жанры второстепенными, — прежде всего знания того, что относится к личности самого исследователя, а когда речь идет об ученом-гуманитарии такого масштаба, как Гac-паров, игнорирование личного момента едва ли может быть оправдано и приведет к серьезным потерям. Можно говорить также о многообразии и важности «больших» тематических блоков, образующих разделы, направления исследовательского поиска и обладающих определенной цельностью и самодостаточностью, каковыми для Гаспарова являются стиховедение, поэтика — общая и сравнительно-историческая, риторика, языковые основания стиха, античная, русская, западноевропейские литературы, история и культура Древней Греции. Поражает разнообразие и актуальность тем исследований Гаспарова — стих и проза, стих литературный и стих народный, метрика, ритмика, рифма, строфика, язык и стих, ритмика и грамматика (особенно ритмика и синтаксис), семантика метра (семантические ореолы), фоника ритма, ритмический словарь и ритмико-синтаксические клише, рифма и жанр, строфическая традиция и эксперимент, идиостиль, верлибр, литературные имитации народного стиха, внутриязыковый перевод в стихе, эволюция элементов стиха, соотношение стиха и литературного направления, художественный мир писателя, критика и литературная репутация и др. Исключительно широк круг персоналий в трудах Гаспарова. Именами Ломоносова и Державина, Жуковского и Пушкина, Некрасова и Фета, Блока и Маяковского обозначает он основные этапы в развитии русского стиха, и сама эта персонализация при всей ее кажущейся естественности далека от тривиальности. Но еще писал Гаспаров о русских силлабистах и первых экспериментаторах в области силлабо-тоники, о поэтах XVIII века, о Востокове, Лермонтове, Тютчеве, А.К. Толстом, Минаеве, Чехове, о Вячеславе Иванове, Анненском, Брюсове, Белом, Кузмине, Гумилеве, Ахматовой, Мандельштаме, Хлебникове, Пастернаке, Цветаевой, Лившице, Меркурьевой, Шагинян, Шенгели, Усове, Маршаке, Бродском, о десятках поэтов 1890-х — 1925-го годов. Не забыл Гаспаров и своих предшественников по занятиям стихом — Брюсова, Белого, Ярхо, Недоброво, Тынянова, Шенгели, Тарановского. Обширен и круг античных авторов, о которых писал Гаспаров, — Пиндар, Вакхилид, Эзоп, Геродот, Еврипид, Бабрий, Федр, Цицерон, Катулл, Вергилий, Гораций, Овидий, Светоний, Авсоний, Клавдиан и другие поэты риторического века», а также латиноязычные авторы после падения Рима, «темных веков», каролингского возрождения, поэты- ваганты, Иоанн Секунд и др. В огромном и все возрастающем наследии Гаспарова, которое должным образом может быть оценено и воспринято вполне, несо- 11
мненно, только со временем (что, впрочем, не мешает нам пользо ваться дарами этого творчества уже и сейчас), здесь уместно привлечь внимание к четырем большим циклам работ, которые представляют и особый интерес, и особую ценность. Первый цикл — стиховедческие работы, посвященные стиху и его элементам как в синхронии, так и в диахронии (эволюция форм стиха). В этой области Гаспаров работал долго, упорно, последовательно, жестко ограничивая себя и не позволяя себе отклоняться от избранной строго продуманной схемы, следование которой только и могло привести к выполнению поставленного исследователем перед собой задания — создания целостной картины исследуемого явления. Результаты работы в этой области, отраженные в трех больших монографиях — «Современный русский стих. Метрика и ритмика» (1984), «Очерки истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика» (1984) и «Очерк истории европейского стиха» (1989) — и в целом ряде статей, фундаментальны и едва ли можно переоценить их. Какие бы усовершенствования и дополнения, расширения и коррективы ни предлагались, то, что было сделано в этой области Гаспаровым, останется замечательным достижением нашего литературоведения, как самый выдающийся и самый весомый вклад в науку о стихе. Второй цикл — работы по общей поэтике, достаточно разнообразные, всегда проницательные и оригинальные по мысли. Среди них особого внимания заслуживает ряд статей, посвященных анализу «трудных» поэтических текстов. Главная цель подобных анализов — в восстановлении и экспликации смысловой структуры текста, латентно присутствующей в нем, но требующей от читателя очень больших усилий, которые обычно помогают вскрыть лишь отдельные фрагменты смыслового целого. Гаспаровские анализы этого рода всегда очень плодотворны, а нередко поражают своей виртуозностью и неожиданностью (ср. опыт интерпретации цветаевской «Поэмы воздуха», ряда мандельштамовских стихотворений — «Стихи о неизвестном солдате», «За то, что я руки твои не сумел удержать...», «Грифельной оды» и др., исследование «поэтики загадки в петербургском цикле стихов Б. Лившица, «Считалки богов»: заумного языка в хлебниковской пьесе «Боги» и др.). Без восстановления смысловой структуры текста невозможно адекватное понимание его, и своими разгадками» всех извивов смысла, всех лакун в смысловой структуре Гаспаров помогает восстановить связь между читателем и текстом. Если угодно, этот поиск смысла продолжает столь важные исследования семантических ореолов поэтических размеров, предпринимавшиеся тем же исследователем. Третий цикл — античная литература, культура, быт, история. Работы этого цикла многочисленны и разнообразны по темам, задачам, характеру, стилю. Спектр их очень широк — от обобщающих работ по истории греческой и римской литератур с III в. до н. э. 12
по III в. н. э. в академической «Истории всемирной литературы» до эссе, посвященных отдельным писателям (среди этих блистательных опытов портретирования — Вергилий, Гораций, Овидий, лучшие из кратких введений в каждого из этих писателей), от специальных работ, в которых изучаются проблемы композиции, жанровой структуры, сюжетосложения, топики и т. п. на античном материале, до «Занимательной Греции», книги увлекательных рассказов о древнегреческой культуре, «новом Элиане», рассчитанном на «молодого читателя», хотя и немолодой многое почерпнет для себя — и если не всегда из сообщаемых фактов, то уж во всяком случае из мыслей, организующих эти факты в неслучайное целое и приобщающих читателя к умению замечать, наблюдать, понимать, восходить от частностей к общему. Античность в русской поэзии — особая тема Гаспарова. Сюда же относятся и переводы античных авторов, но их столь много и они столь значительны, что о них особо. Четвертый цикл — переводы из древнегреческой и римской литературы, но и из средневековой латинской, немецкой, французской, итальянской, испанской литератур. Общее количество авторов, чьи произведения переводил Гаспаров, кажется, приближается к полутора сотням. Объем переведенного — много десятков печатных листов. Многое впервые стало доступным русскому читателю только в переводах Гаспарова. Если привести список всех авторов, известных и безымянных, им переведенных, то он покажется неправдоподобным, особенно если принять во внимание, что перед нами не переводчик-поденщик, погруженный только в эту свою работу, но профессионал-филолог, автор многих серьезнейших и исключительно трудоемких работ. Среди тех, кого переводил Гаспаров, — Эзоп, Пиндар, Вакхилид, Тимофей, Еврипид, Аристотель, Бабрий, Диоген Лаэртский, Дионисий Галикарнасский, Филодем, Энний, Варрон, Цицерон, Вергилий, Гораций, Овидий, Федр, Петроний, Светоний, Авсоний, Клавдиан, Павлин Ноланский, Си-доний, Драконтий, Максимилиан, Продром, Цец, ваганты, поэты каролингского возрождения, Ноткер Заика, Хротсвита Гандерсгеймская, Бернард Клервоский, Алан Лилльский, Ариосто, Цель-тис, Мартин Лютер, Ганс Сакс, Иоанн Секунд, Клеман Маро, Лафонтен, Грекур, Лебрен, Флориан, Арно, Ириарте, Парини, Хагедорн, Геллерт, Э. Клейст, Георг Гейм (перевод трех книг его стихов остается ненапечатанным) и многие другие. В связи с переводами Гаспарова особенно следует выделить те из них, которые ориентируются на разрушение сложившегося в русской переводческой традиции стереотипа (чаще всего ложного) представлений о том или ином поэте. Убедительный недавний пример — опыт фрагментарного перевода Еврипида, непривычный для читателя, который знаком с трагедиями по переводам Анненского. Гаспаровский Еврипид жестче, строже, антиромантичнее и, конечно, ближе к греческому тексту. Переводы Анненского, вероятно, сохранят свое значение 13
как факт уникальной рецеп<ц>ии Еврипида в русской культуре, но, конечно, русский читатель должен ближе познакомиться с самим Еврипидом, насколько это возможно в русскоязычной его передаче (то же, кстати, относится и к «русскому» Гомеру: как ни сроднились мы с русскими переводами, выполненными полтораста и более лет тому назад, сейчас есть все возможности приблизиться еще больше к «подлинному» Гомеру, и здесь не перед одним мечтателем возникнет в мыслях имя того, кому такая задача была бы по силам). Гаспаров хорошо знает и чувствует все многообразие художественных ценностей переводимого текста, их иерархию, и, как мудрый, но жестоковыйный переводчик, он знает чем и ради чего жертвовать в этом тексте при переводе на русский. В этом отношении большим событием был гаспаровский перевод пиндаровских од. Принеся в жертву многое ради восстановления образного строя их, «чувственной окраски понятий, сентенциозной выразительности идей», переводчик явил нам «нового» Пиндара, открыл его для читателя (тем более что «старый» Пиндар в основном оставался закрытым, если не чуждым, ему). Не должно впадать в преувеличение: Пиндар и в новых переводах остался трудным, но вдруг открылось то, к чему в последние годы стали приходить исследователи: оды Пиндара как поздняя филиация так называемого «indogermanische Dichtersprache» и «гимнической» поэзии, сопоставимой с ведийской и уходящей своими корнями в этот язык и его поэтическую традицию. Экспериментальная установка лежит и в основе перевода грандиозной поэмы Ариосто. Как верх переводческой смелости нужно рассматривать эксперименты Гаспарова, продемонстрированные в его «конспективных» переводах Верхарна и Кавафиса, выполненных верлибром с беспощадным изъятием всего «лишнего». Найдет ли это начинание поддержку в обычной переводческой практике, сказать трудно, однако сам по себе опыт таких «деформаций», при которых строго учитываются все параметры деформации, конечно, небесполезны и, разумеется, не только в переводах: собственно говоря, так и проверяется полноценность и самодостаточность каждой системы. Хаос таким образом проверить нельзя. Переводческая практика Гаспарова, из которой на глазах рождается теория, характеризует его не только как переводчика. Он тот переводчик-перевозчик, который связывает многие дальние берега и все с одним, с этим берегом, русским языком, поэзией, культурой. Он знает, что переводить-перевозить можно по-разному, и есть много ухищрений, чтобы доставить поскорее и попроще ценный груз с одного берега на другой. Но он знает, чем нельзя жертвовать ни в каком случае — самой связью, устанавливающей общение, и уровнем этого общения, определяемым максимальным сохранением переводимой-перевозимой ценности. Критикуя «нарциссическую» филологию постструктурализма и деструктивизма, Гаспаров недавно писал: 14
«Для меня в этом мире не создано и не приспособлено ничего: мне кажется, что каждый наш шаг по земле убеждает нас в этом. Кто считает иначе, тот, видимо, или слишком уютно живет (замечает те книги, какие хочет, и не замечает те, какие не хочет), или, наоборот, так уж замучен неудобствами этого мира, что выстраивает в уме воображаемый и считает его единственным или хотя бы настоящим. Так что вместо «нарциссическая филология» можно сказать «солипсическая филология». А я привык думать, что филология — это служба общения». Если это так (а сомневаться в этом едва ли стоит), то необходи мо сознательно выполнить две трудных работы — «учиться языку собеседника» («максимум достижимого», — замечает Гаспаров) и познать самого себя — и через это учение и через свое самовыражение и самоутверждение в связи с собеседником, его языком и его текстом. Касаясь критики как самоцели, Гаспаров пишет: «Это не наука о литературе, но литература о литературе <...> Это форма самоутверждения и самовыражения: статьи Белинского о Пушкине или Баратынском очень мало говорят нам о Пушкине или Баратынском, но очень много — о Белинском и его последователях. Так и здесь, вероятно, разговор о литературных репутациях должен быть средством не столько к познанию, сколько к самопознанию». Такое высокое понимание филологии открывает в Гаспарове высокий строй мыслей, результаты трудной работы самопознания и сознание своей предназначенности служению филологии, так им понимаемой. И в своих научных трудах, и в своих публикациях, и в своих переводах Гаспаров несет эту службу общения. Он налаживает его не только с чужим и дальним, стараясь приблизиться к нему и усвоить себе его ценности, но и со своим, близким, но ушедшим или невостребованным. В этом отношении нужно быть особенно благодарным Гаспарову за ту огромную работу, которую проделал он по возвращению в русскую литературу многих десятков имен поэтов и их наиболее характерных текстов. Иногда это делается по необходимости кратко, но никогда не походя, не равнодушно, напротив, с полным и благожелательным вниманием к наиболее ценному, лучшему, к тому, что, вероятно, и ушедший поэт хотел бы сохранить в людской памяти о себе («Русский стих 1890-х — 1925-го годов в комментариях ?., 1993»1 — такая книга памяти русской поэзии и ее творцов на роковом отрезке русской истории, книга стихов забытых, но возвращенных поэтов). В других случаях это возвращение из забвения и поминанье может быть сделано в монографической форме, подробно и щедро. И тогда рус- 1 При издании названной книги М. Л. Гаспарова была допущена редакционная ошибка: вместо «Русский стих...» она названа «Русские стихи...». 15
ской литературе возвращается поэт и его поэтическое наследие, восстанавливается образ поэта и человека и весь тот круг, к которому поэт принадлежал (ср. «Вера Меркурьева (1876—1943). Стихи и жизнь»). Воздавая должное великому подвигу труженичества, совершаемому Михаилом Леоновичем Гаспаровым, принося ему нашу дань почтения, признательности, глубочайшего уважения и любви, мы сознаем его роль и в филологии, и в широком спектре гуманитарных наук, и в нашей культуре. Он на наших глазах расширил дом, в котором мы живем и работаем, и населил его новыми ценностями, которые стали уже и нашим достоянием. И даже в трех редчайших случаях, когда наша инерция не позволяет принять те или иные мысли, когда они кажутся субъективными, они все равно соприсутствуют нашим иным мыслям, и эта субъективность усваивается как некий творческий фермент, который не может быть беспоследственным.
Это было давно, в одно из самых жарких и душных московских лет, в субботу, когда читальные залы всегда переполненной библиотеки были непривычно пустынны. Из дверей библиотеки вышел человек. Он не мог не привлечь внимания. Лицо его было усталым и задумчивым: мысли его скорее всего были еще там, в оставленном за спиной зале, над книгой. Как у того, кому открыто жить в разных временах, в полноте времен, в его лице одновременно узревалось и старческое, и юношеское, но, главное, отрешенность от суеты жизни и погруженность в (?) иное. В нем, кажется, что-то сбывалось, и спросить мне хотелось: что видишь? И много лет спустя, сейчас, в эту холодную зиму тот же человек, без пальто и без шапки, преодолевая порывы сильного ветра и для это чуть наклонившийся вперед, шел, как тогда, по пространству между двумя крыльями той же библиотеки, из одного в другое. И остановить его значило бы нарушить какую-то важную внутреннюю работу. И так всегда, из года в год, со дня на день, скромно и верно за своим делом. 16 |