Сергей Кормилов
Москва

Михаил Леонович Гаспаров
Масштаб и своеобразие творческой личности ученого

Сколь ни многоразличны области гуманитарных наук, в которых проявился уникальный талант М. Л. Гаспарова, представляется очевидным, что главные из них — две: античная филология и стиховедение. Филолог-классик по образованию, Гаспаров первые свои крупные работы, включая книгу «Античная литературная басня (Федр и Бабрий)» (1971), посвятил античной истории и литературе, стиховедческие же статьи у него поначалу отнюдь не преобладали. Однако в конечном счете он создал стиховедческую классику, макси­мально охватывающую русскую и мировую поэзию как материал, а об антич­ности при всей своей широте писал выборочно. Лосевская всеохватность его не отличала. Этот античник не исследовал Гомера; наиболее крупная фигура из греческих поэтов, о которой он написал отдельную работу, — Пиндар. Вто­рая и последняя книга Гаспарова об античности — «Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре» (1995), труд историко-популяризатор­ский, зато уж эту роль сыгравший и продолжающий играть лучше каких бы то ни было аналогов. «Я думаю, что это самое полезное, что я создал по части античности»¹, — полагал автор, не смущаясь нефилологическим назначением книги. В собственно же филологическом плане он со всей определенностью предпочитал римскую литературу греческой. Ему принадлежат работы обо всех самых крупных римских поэтах-классиках. В этих статьях полнее всего представлены и теоретико-литературные положения.

Если Гаспаров-стиховед, как правило, освещал в своих работах, даже не больших, целые явления (как, например, 13-сложник — основной размер рус­ской силлабической поэзии — или итальянский стих, эволюционировавший в сторону силлаботоники), то излюбленный его жанр при исследовании антич­ной словесности — «литературный портрет». Воистину литературный, и не только потому, что эти статьи, согласно заметке «От автора» к первому тому «Избранных трудов», «писались, по большей части, как предисловия и после­словия к изданиям греческих и латинских поэтов в русских переводах»² (часто гаспаровских). Это далеко не всегда были научно-популярные и тем более мас-

совые издания. Конечно, дело и не только в скудости биографических сведений о тех или иных античных деятелях, что заставляло любого исследователя сосредоточиваться именно на литературных текстах. М. Л. Гаспаров вообще тяготел к имманентному анализу произведений. Контекст, с его эрудицией, учитывал, но не выдвигал в качестве основного предмета рассмотрения. На­пример, в статье «“Когда волнуется желтеющая нива...”: Лермонтов и Ламар­тин» впервые было указано на предшествовавшее лермонтовскому стихотво­рение А. Ламартина «Крик души», но самое интересное в этой работе — анализ композиции лирического шедевра Лермонтова и характеристика ее художе­ственных функций. В предисловии к последней книге Гаспарова он и его соав­тор отмечают: «Произвольного интерпретаторства (мифопоэтического и т. п.) мы всячески избегали»³. Знаток мифологии, стремившийся сделать литерату­роведение точной наукой, был, как видим, решительно против и применения мифопоэтической методологии к стихам поэта начала XX в., не склонного к мифологизаторству.

Тем не менее вклад М. Л. Гаспарова в античную филологию не нуждается в оговорках. Он нередко работал с материалом, который был ему ближе (как всякий литературовед), однако всегда демонстрировал своеобразие не только творчества данного поэта, но и литературы того времени вообще, самого это­го времени, а иногда и других эпох. Он мог в одной фразе сопоставить между собой всех виднейших античных лириков, уделив каждому лишь по одному слову, как в статье «Катулл, или изобретатель чувства»: «Рядом с ним Гораций кажется холоден, Овидий — легкомыслен, Тибулл — вял, Проперций мно­гословен, среди же их греческих образцов Алкей и Сапфо — отрывочны, а александрийские эпиграмматисты — мелки» (I: 82). И слово «кажется» здесь не случайно. Гаспаров многократно настойчиво говорил о том, насколько по-разному воспринимались античные авторы их современниками и воспринимаются сейчас. Так, Катулл, забытый в средние века, стал любимцем читателей нового времени, видящих у него выражение непосредственного любовно­го чувства. Между тем любовные стихи Катулла — это не больше десятой части его строк (а половина — стихи ругательные), и никакие произведения этого поэта не могли быть непосредственными, независимыми от ученых уп­ражнений. Спустя полторы тысячи лет книга Иоанна Секунда «Поцелуй» из 19 стихотворений весьма изощренно варьировала один и тот же мотив каза­лось бы совсем не рационального свойства: на «вдохновенном порыве можно было бы написать одно, два, пять стихотворений о поцелуях, но не девятна­дцать, столь всесторонне охватывающих тему. Перед нами — налаженная пят­надцатью веками риторическая фабрика слова; навыки такого производства каждый молодой латинист усваивал с детства и пользовался ими, почти не прилагая сознательных усилий; “сырьем” здесь, конечно, были подлинные душевные переживания поэта, но до читателя они доходили только в неузна­ваемо переработанном виде» (I: 408). То же было и у Катулла, но в мужскую поэзию он внес действительно новое чувство любви — «не потребительской, а деятельной, не любви-болезни и любви-развлечения, а любви-внимания и любви-служения. Катулл начал, элегики завершили, и этот культ любви-служения

перешел от римской “столичности” к “вежеству” средневековья, “светскости” нового времени и “культурности” наших дней. Он вошел в плоть и кровь европейской цивилизации» (I: 109). В двух фразах дана пунктирная история важ­нейшей из лирических тем, больше того — одного из главных общечеловече­ских чувств.

Таким образом, «литературные портреты» Гаспарова не ограничиваются рамками этого жанра. То, что они предельно небанальны и всесторонне обри совывают каждого «портретируемого», — это само собой. Во всех в том или ином виде присутствует полемический элемент (хотя прямой развернутой полемики Гаспаров не любил, предпочитая быть убедительным в позитивном аспекте). Опровергаются чаще всего расхожие, непрофессиональные пред­ставления или штампы окостеневшей науки. Последнее весьма успешно осу­ществлялось и на древнегреческом материале. Например, Гаспаров оспари­вает господствующее мнение о законченности «Истории» Геродота, исходя из эстетических принципов классической Греции: повествование должно быть композиционно симметричным подобно фронтону в ордерной архитектуре; если бы Геродот довел его до конца Греко-персидских войн, продлив на три десятка лет, идеал законченности и симметрии был бы достигнут. О статье «Сюжетосложение греческой трагедии» автор отзывался пренебрежительно, говоря, что она понадобилась для одного из коллективных трудов ради прили­чия (тематической полноты): «...пришлось написать о сюжетосложении траге­дии, которой я никогда не занимался (разумеется, перечитав 33 трагедии боль­ше по переводам, чем по подлинникам)». Но немедленно добавлял: «Жаль, что не случилось так же написать о сюжетосложении комедии — это было бы инте­реснее» (ЗВ, с. 312). «Так же» в данном случае значит «так же хорошо». Гас­паров с его тонкой иронией вообще не раз изящно самоуничижался, например, говоря о своей плохой памяти или неспособности к языкам; это относится и к его оценке написанных им статей об античных авторах. «Разумеется, статьи мои были компилятивные: чтобы донести до русского читателя как можно больше из того, до чего додумалась западная филология насчет Горация или Вергилия» (там же). Возможно, это была попытка оправдаться перед колле­гами по первой специализации в связи с предпочтением второй. Но через не­сколько строчек Гаспаров все-таки сообщал: «Потом иногда с удивлением приходилось слышать: “Какие у вас оригинальные мысли!” Вероятно, они появлялись сами собой от переупаковки чужого» (ЗВ, с. 313). Вот именно, что появлялись, а стимулирующая роль работ предшественников для ученого - это норма. Другие, наверно, знали те же работы, но подобных гаспаровским соз­дать не смогли.

Разумеется, не только «литературные портреты», составляющие основу тома «О поэтах», отличаются этими качествами. Та же статья о греческой тра­гедии была в высшей степени новаторской. Поскольку трагедий классического периода сохранилось мало, «внимание исследователей сосредоточивалось не на том, что у этих трагедий общего, а на том, что в них различного. Они иссле­довались не как цельная форма художественного мышления, характерная для всего классического периода, а как выражение отдельных стадий эволюции

этого художественного мышления за сто лет» (I: 449). Гаспаров вовсе не ушел от исторического подхода, но совместил его с теоретическим, отчего и эволюция трагедии стала яснее. В частности, было показано, как изменялось в ней соотношение лирического, драматического и эпического начал, о чем обычно теоретики литературы даже не задумываются, коль скоро трагедия традицион­но относится к драматическому роду.

Большое внимание Гаспаров уделял античным риторикам. Вопреки распространенным представлениям, античность не знала авторитетных для всех поэтик (не выработала, например, сколько-нибудь четкой системы жанров), главное же, поэты руководствовались не ими, не совокупностью правил, а соб­ственно литературными образцами, даже проявляя бóльшую самостоятель­ность, как Вергилий в своем эпосе, обращенном в будущее, по сравнению с гомеровским и последующим эпосом, обращенным в прошлое. Но риторика многое значила не только для прозаиков (негативное значение слова «рито­рический» — совсем недавнее).

То, что одна из самых больших статей Гаспарова раскрывает читателю своеобразие поэзии вагантов, свидетельствует о его стремлении принять участие (наряду с такими учеными, как Д. С. Лихачев и А. Я. Гуревич) в реаби­литации средневековой культуры в глазах читателей. О латинских авторах средних веков и Возрождения, недооцениваемых исследователями, сосредо­точенными на становлении национальных языков и культур, он писал нема­ло. А самый большой осуществленный им поэтический перевод — это двух­томный перевод свободным стихом (на западный манер) с итальянского «Не­истового Роланда» Л. Ариосто. В заметке «От переводчика» сказано о том, как он старался сохранить оттенок архаичности стиля оригинала — последнего ры­царского романа. «Особой заботой оказалась передача имен. По-итальянски героев каролингского эпоса зовут Орландо, Руджьеро, Ринальдо, Маладжиджи; по-французски — Роланд, Рожер, Рено, Можис; каждый язык переиначивал их на свой лад, и нужно было сделать выбор, наиболее удобный для русского языка с его привычкой к склоняемым существительным. Поэтому во всех со­мнительных случаях за основу бралась самая интернациональная форма име­ни — латинизированная: отсюда в переводе Роланд, Руджьер, Ринальд, Мала­гис и т. д.»⁴.

Маленький пример, отражающий поистине грандиозную работу. А ведь только среди гаспаровских переводов с комментариями — и Федр с Бабрием (в основном и представляющие античную литературную басню на двух языках, будучи едва ли не противоположными творческими индивидуаль ностями), и Пиндар с Вакхилидом, и Авсоний, и Светоний, и Диоген Лаэрт­ский (автор жизнеописаний философов), и Цицерон, и др. Собственно, лишь М. Л. Гаспарову мы обязаны полноценным переводом «Поэтики» Аристотеля, представляющей собой необработанный конспект, к тому же с акцентом на том, что представлялось авторам античных поэтик наименее самоочевидным. Для современного читателя самоочевидным было бы нечто совсем иное. Не дописанные Аристотелем слова переводчик гипотетически восстановил в скоб­ках. Для него же самого более ценным бывало личностно значимое. «Интерес-

нее всего было переводить тех, с кем я меньше всего чувствовал внутреннего сходства, — оды Пиндара, “Науку любви” Овидия: это как будто расширяло душевный опыт» (ЗВ, с. 312), — признавался он. И далее: «Два перевода, которы­ми я, пожалуй, больше всего дорожу, официально даже не считаются моими. Это две книги Геродота, “перевод И. Мартынова под редакцией М. Гаспарова”, и семь больших отрывков из Фукидида, “перевод Ф. Мищенко — С. Жебелева под редакцией М. Гаспарова”» (ЗВ, с. 323). Труднее же всего оказалось перево­дить слишком примитивные пересказы басен Эзопа.

Тот факт, что Гаспаров приоткрыл для читателя сложнейшую творческую лабораторию переводчика, притом переводчика-ученого, — его отдельная заслуга. А в качестве свободного художника он выпустил в 2003 г. книгу «Экспериментальные переводы». В античности, объяснял он, были разные экспе­рименты, в том числе трансформация стихотворения из одного жанра в другой, большего или меньшего объема. Гаспаров попробовал «переводы» конспек­тивные, и не только с чужих языков, но и «с русского на русский». Долго за­нимавшийся юмористикой критик в данном случае напрочь утратил чувство юмора и напечатал обличительную статью⁵. Однако Гаспаров не настаивал на терминологически точном употреблении слова «перевод», пользовался им в весьма расширительном смысле. «Я подумал: если имеют право на существо­вание сокращенные переводы и пересказы романов и повестей (а я уверен, что это так и что популярные пересказы “Дон Кихота” и “Гаргантюа” больше дали русской культуре, чем образцово точные переводы), то, может быть, возможны и сокращенные переводы лирических стихотворений?» (ЗВ, с. 326). Почему в XX и XXI в. эксперимент должен быть в меньшем почете, чем в античности?

Конечно, больше всего Гаспаров переводил античных авторов, но не обо­шел и многих поэтов нового времени включая XX век, даже утверждал: «...дороже всего мне У. Б. Йейтс и Георг Гейм, которого я перевел почти полностью, — может быть, кто заинтересуется?» (там же). И как стиховед-русист он больше всего занимался стихом XX столетия начиная с богатейшего именно в этом отношении Серебряного века. Найдя еще менее идеологизированную сферу филологии, чем история античной литературы, он по контрасту с самым отда­ленным временем обратил внимание на недавнее. Вполне доступны в 60—70-е годы были только советские поэты, но в их ямбах и хореях обнаруживались те же закономерности и тенденции, которые потом обнаружились и в стихе эмигрантов.

В 1963—1965 гг. гаспаровские публикации по стиховедению еще единичны: «Статистическое обследование русского 3-ударного дольника», «Воль­ный хорей и вольный ямб Маяковского». Сразу обнаружился интерес автора к неклассическому стиху, статистически изученному плохо. Но статистически же Михаил Леонович опроверг принятое в советском литературоведении как аксиома мнение, будто Маяковский всегда или в основном писал тоническим стихом. Корпус произведений с длинными стихами, неравными между собой, но укладывающимися в схемы двусложных силлабо-тонических метров, ока­зался весьма представительным. Из пяти публикаций 1966 г. стиховедческих три: статья «Античный триметр и русский ямб», вступительная заметка, ре-

дакция и публикация работы Б. И. Ярхо, Н. В. Лапшиной и И. К. Романовича «Из материалов “Метрического справочника к стихотворениям М. Ю. Лермон­това”» (в 1979 г. Гаспаров как ответственный редактор выпустил уникальный коллективный труд «Русское стихосложение XIX в. Материалы по метрике и строфике русских поэтов») и рецензия на англоязычную книгу Р. Кембелла «Александр Блок. Исследование ритма и метра». Постепенно количество стиховедческих работ нарастает. В 1968 г. печатается статья «Тактовик в си­стеме русского стихосложения», после которой заглавное слово в ее названии обрело терминологический статус для всех стиховедов (тактовик - стих, про­межуточный между дольником и чисто акцентным стихом); тем самым было уточнено и упорядочено представление о тоническом стихосложении. Темати­ка работ Гаспарова колеблется от сравнительно частной («Русский силлабиче­ский 13-сложник», 1971) до глобальной («Метрический репертуар русской ли­рики XVIII—XIX вв.», 1972). В статье «Оппозиция “стих — проза” и становление русского литературного стиха» (1973), появившейся первоначально в Польше, осуществлен прорыв в историческом подходе к стиху: Гаспаров сделал вывод, что до рубежа XVI—XVII вв. (появления «досиллабических» виршей) в русской словесности не было оппозиции «стих — проза», а была другая: «речь поющаяся (в фольклоре) — речь произносимая». Михаила Леоновича потом много кри­тиковали за такую «непатриотическую» концепцию, за «уничтожение» стиха в древнерусских литературе и фольклоре. Он, впрочем, писал и о «былинном стихе», вообще о стихе фольклора, очевидно, не придавая определяющего зна­чения всем тонкостям терминологии. За теорию стиха ему досталось по случаю 60-летия (в сборнике, посвященном этому событию) от молодого стиховеда, столь же талантливого, сколь склонного к буквоедству⁶. Сказанное послед­ним трудно оспорить, но Гаспаров и не пытался оспаривать: для популяри­заторских целей (а именно таковы были цели книги, вызвавшей данную ста­тью «по поводу») было достаточно приблизительной, но общеупотребитель­ной терминологии.

В 1974 г. выходит наиболее оснащенная статистической аргументацией и наиболее значимая теоретически книга М. Л. Гаспарова «Современный русский стих: Метрика и ритмика». В основном она посвящена стиху XX в. (до 1960-х годов включительно), но рассматривается он на фоне стиха XIX и XVIII вв. Более значительной стиховедческой книги не было и нет. «Вместо введения» здесь определялись основные понятия русской метрики, в первой главе дава лись сведения о квантитативных методах в русском стиховедении примени­тельно уже не только к метрике, а ко всем основным параметрам стиха. Глава вторая представляла метрический репертуар русской поэзии XVIII—XX вв. (после реформы Тредиаковского—Ломоносова). В последующих главах подробнейшим образом описывались двусложные размеры, два преобладающих трех­сложных (дактиль в XX в. отступает), дольник и тактовик советских поэтов, причем литературный тактовик в сравнении с фольклорным, наконец, основ­ные формы стиха Маяковского (вопреки хронологии, но логично: эти формы оказались далеко не столь распространенными, как хотелось представителям идейно выдержанного стиховедения).

В 1984 г. вышла вторая из самых значительных книг ученого — «Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика», написанная более популярно, чем «Современный русский стих»⁷, но охватившая всю историю и предысторию национальных стиховых форм, а вводная глава («Вместо введе­ния») в ней называлась «Основные этапы истории европейского стиха»; заяв­ленная проблематика здесь раскрывалась на 13 страницах с примерами, запи­санными столбиком. Это высший образец лаконизма Гаспарова.

В 1989 г. конспект истории европейских стиховых форм был развернут в книгу «Очерк истории европейского стиха». Три главных стиховедческих монографии Михаила Леоновича составили научную трилогию, не имеющую ана­логов в мировой литературоведческой практике. От книги к книге автору уре­зали объем и тираж, однако его известность в стране и в мире неуклонно росла. Им были охарактеризованы все основные национальные версификационные системы начиная с античных (ученый считал, что греческой и латинской кван­титативной метрике предшествовала греческая силлабометрика), славянской и балтийской народной силлабики и тоники, а также германской тоники. Есте­ственно, рассуждения о древнейших системах стиха были гипотетическими, но никто их серьезно не оспорил. Они стали в ряд с характеристикой форм, о своеобразии которых достоверно известно или которые с большой степенью вероятности реконструируются.

Были у Гаспарова идеи, может быть, и более спорные. Так, он считал культурную традицию обычно более важной для формирования стиха, чем свойства национальных языков. Возможно, он бессознательно отталкивался от положения, содержавшегося в стиховедческой книге его юности, ориентированной на официальную народность (хотя о ее авторе никогда не писал и, вероятно, не говорил ничего плохого): «В свете гениальных трудов И. В. Ста­лина в области языкознания сейчас уже всякому ясно, что единственный путь развития подлинно научного стиховедения заключается в признании тесной зависимости между системой стихосложения и структурными особенностями того языка, на основе которого она формируется»⁸. Впрочем, в 1952 г. пер­вокурсника М. Гаспарова наверняка заставляли штудировать первоисточник данного умозаключения. За признание приоритета в стихе собственно худо­жественной традиции перед особенностями национального языка, восходя­щее к Б. И. Ярхо (в статье «Работы Б. И. Ярхо по теории литературы» Гаспаров излагал его точку зрения, правда, считая биологизм предшественника недостатком: «Что литературный источник первичен, а жизненный — втори­чен, должно быть для литературоведа аксиомой. Утверждать противное <...> — это все равно, что утверждать, будто человек возникает из молока, каши, булки и говядины: конечно, без всего этого человек жить не может <...>, но возникает человек все же не из пищи, а из человеческих же семенных кле­ток» — II: 480), его упрекали опять-таки в непатриотической позиции. Одним из недоброжелателей ученого был большой патриот В. В. Кожинов, выпустивший в 1970 г. популяризаторскую книжку «Как пишут стихи» и, вероятно, поэтому считавший себя обязанным председательствовать на конференциях стиховедов в ИМЛИ. Возможно, с этим связано редкое у Гаспарова несправед-

ливое, слишком однозначное высказывание (впрочем, сугубо неофициальное) о друге Кожинова Н. М. Рубцове: «Рубцов копировал стиль стихов “Родника” и “Нивы” за 1900 г., и копировал так безукоризненно, что это придавало им идеальную законченность: перенеси на страницу старой “России” — не выделится ни знаком» (ЗВ, с. 274).

В 1987 г. в Таллине вышла книжка Гаспарова под названием «Учебный материал по литературоведению. Русский стих» — комментированная хрестома­тия стройно систематизированных версификационных раритетов Серебряно­го века, демонстрирующая разнообразие возможностей русского стиха. Через два года она была переиздана двумя частями в Даугавпилсе (с переменой мест заглавия и подзаголовка). К 1993 г. Михаил Леонович подготовил ее сильно расширенный вариант, озаглавив его «Русский стих 1890-х — 1925-го годов в комментариях», но издательство «Высшая школа» без согласования с автором выпустило книгу под искаженным названием «Русские стихи...», Михаил Лео­нович дарил ее знакомым, исправляя от руки «заглавие-недоразумение». За эту в сущности действительно учебную книгу ему была присуждена Государствен­ная премия России (1995). Она дважды переиздавалась под названием «Рус­ский стих начала XX века в комментариях» (2001, 2004).

Чтобы читатели понимали разницу между стихом и стихами, сборник Гаспарова «Избранные статьи» (1995) был поделен на разделы «О стихе», «О сти­хах», «О поэтах». Так же были названы три больших тома «Избранных тру­дов» (1997), но представление, будто стиховедение — дисциплина сложная, не всякому понятная и не всем нужная, сказалось и здесь: том, посвященный античным авторам, был сделан первым, том «О стихах» — вторым, а том «О стихе» — третьим, причем опять от тома к тому урезался тираж, хотя на магазинных полках замечательный трехтомник не залежался. В третий его том входят описание стиха Блока, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, тек­стологическая статья «Рифма Маяковского: двадцать конъектур», работы о поэтах, которые были как теоретиками, так и интереснейшими практиками стиха: «Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец», «Белый-стиховед и Белый-стихотворец», — и еще многое. Если в «Избранные статьи» вошла работа «Рифма Бродского», то в томе «О стихе» она не дублируется, для него ото­брана статья общего характера «Эволюция русской рифмы» с приложением «Рифма Блока». Характерный пример гаспаровской, а точнее, просто научной логики — из работы «Русский гексаметр и другие национальные формы гексаметра» (другие, кроме русской, греческой и латинской, — немецкая, англий­ская и польская): «Почему в средневековой греческой поэзии гексаметр умер, и Продрому с Цецем не удалось его возродить, тогда как в средневековой ла­тинской поэзии гексаметр продолжал жить, и традиция его не прерывалась? Потому что для поэтов средневекового Запада гексаметр был стихом нерод­ного языка, застрахованным от соперничества со стихотворными формами родных германских и романских языков, а для поэтов Византии гексаметр был стихом родного языка, неминуемо вступавшим в соперничество с други­ми его стихотворными формами и соперничества этого не выдержавшим. Так парадоксальным образом иноязычная среда не препятствовала, а способст-

вовала сохранению художественной формы, завещанной античностью, и на­оборот» (ІІІ: 253).

В 1976 г. была напечатана первая статья М. Л. Гаспарова о семантическом ореоле размера «Метр и смысл: к семантике русского 3-ст. хорея». В 1999 г. он собрал статьи на эту тему в книге «Метр и смысл. Об одном из механиз­мов культурной памяти». В последнее время его больше интересовали не формы стиха, а именно семантика этих форм и их значимая связь с граммати­кой, синтаксисом. В 2004 г. он выпустил в соавторстве с Т. В. Скулачевой сборник «Статьи о лингвистике стиха». По сути, это знаменовало создание нового направления в филологии.

В последние годы формировался также корпус исследований М. Л. Гаспа­рова, которые могли в самом скором времени стать его третьим основным «ли­цом» как ученого, да, по сути, уже и стали. Он шел не только вширь, «обсчи­тывая» огромные массивы стихотворных строк, но и в глубь отдельных тек­стов, тщательно их комментируя, анализируя и интерпретируя (он никогда не смешивал три эти процесса работы с текстами, отчетливо понимая и разъясняя, каковы задачи каждого из них). В «Избранных статьях» 1995 г. раздел «О стихах» даже превышает по объему первый раздел — «О стихе»; правда, в «Из­бранных трудах» 1997 г. второй том меньше первого, в основном античного, и третьего, стиховедческого. Гаспаровская методика в данном отношении начала вырабатываться при комментировании переводившихся древних авторов: «Сто лет назад комментарии были рассчитаны на читателя, который после школы сохранял смутное общее представление об античной истории и культуре, и нужно было только подсказывать ему отдельные полузабытые частности. Те­перь наоборот, читатель обычно знает частности (кто такой Сократ, кто такая Венера), но ни в какую систему они в его голове не складываются. Стало быть, главное в современном комментарии — не построчные примечания к отдель­ным именам, а общая преамбула о сочинении в целом и о той культуре, в ко­торую оно вписывается» (ЗВ, с. 313).

Те же принципы оказались применимы к новому времени и в высшей степени пригодились в работах Гаспарова о произведениях немалого числа поэтов XX в. «Среди них, — писал В. Н. Топоров, — особого внимания заслуживает ряд статей, посвященных анализу “трудных” поэтических текстов. Главная цель подобных анализов — в восстановлении и экспликации смысловой структу­ры текста, латентно присутствующей в нем, но требующей от читателя очень больших усилий, которые обычно помогают вскрыть лишь отдельные фраг­менты смыслового целого. Гаспаровские анализы этого рода всегда очень пло­дотворны, а нередко поражают своей виртуозностью и неожиданностью (ср. опыт интерпретации цветаевской “Поэмы воздуха”, ряда мандельштамовских стихотворений — “Стихи о неизвестном солдате”, “За то, что я руки твои не сумел удержать...”, “Грифельной оды” и др., исследование “поэтики загадки” в петербургском цикле стихов Б. Лившица, “Считалки богов”: заумного языка в хлебниковской пьесе “Боги” и др.). Без восстановления смысловой структу­ры текста невозможно адекватное понимание его, и своими “разгадками” всех извивов смысла, всех лакун в смысловой структуре Гаспаров помогает вос-

становить связь между читателем и текстом. Если угодно, этот поиск смысла продолжает столь важные исследования семантических ореолов поэтических размеров, предпринимавшиеся тем же исследователем»⁹. Так сближаются и сливаются в одно три «лица» ученого — комментатора древних и новых авто­ров и стиховеда, ищущего культурно обусловленных связей внешних форм и художественного значения, содержания.

Некоторые из этих комментариев РГГУ выпустил отдельными книжками: «Академический авангардизм. Природа и культура в поэзии позднего Брюсо­ва» (1995), «О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года» (1996), «“Близнец в тучах” Бориса Пастернака: опыт комментария» (2005, в соавторстве с K. M. Поливановым). В последней специально разъяснено, что это коммента­рий не просто к отдельным словам и понятиям, как обычно бывает, а ком­ментарий нового типа, которого требуют сверхсложные произведения и ко­торый призван прежде всего отвечать на вопрос «о чем, собственно, здесь говорится»¹⁰. В целях комментирования Гаспаров не стеснялся пересказывать поэтические тексты простой и понятной прозой, «своими словами». А из по­этов XX в. больше всего писал о Мандельштаме, честно говоря о его искрен­ней попытке в поздней лирике принять советский строй. Но в принципе Гас­паров полагал необходимым изучать массовую литературу, закрепляющую до­стижения классиков или делающую свои открытия. Он прочитал и просчитал поэтов не только второго или третьего, но и едва ли не десятого ряда.

Не менее интересны разборы казалось бы ясных стихотворений поэтов XIX в.: Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, А. К. Толстого. Здесь также обнаруживаются переклички с исследованиями в очень далеких областях. На­пример, в статье «“Уснуло озеро” Фета и палиндромон Минаева. Перестановка частей» сравниваются, словно равноценные, фетовское стихотворение и паро­дийный вариант Д. Д. Минаева, поменявшего в нем местами строчки от кон­ца к началу: вышло не только осмысленно, но в чем-то даже более логично. Однако если «в минаевском варианте пространство от строфы к строфе рас­ширялось, то в фетовском оно суживается, <...> как бы сжимается до точки и затем расширяется вновь, уже в новом качестве — как пережитое, интериоризо­ванное , осмысленное». Это не просто «оправдание» Фета — тут же исследова­тель напоминает о большой литературной традиции: «Интериоризация содер­жания, переход от внешнего к внутреннему и от вещественного к духовному — господствующий принцип построения романтической лирики (генетически он восходит, вероятно, к духовным одам XVII—XVIII вв.). Он характерен и для Фета во всех его стихах; и сила связанных с ним композиционных ассоциаций такова, что наше стихотворение держится на нем и не рассыпается, несмот­ря на всю нагнетаемую Фетом зыбкость, отрывистость и парадоксальность» (ІІ: 46). Сама же парность стихотворных текстов привлекала Гаспарова и в со­вершенно иных случаях, например в статье «“Соломинка” Мандельштама. По­этика черновика», где «окончательный текст известного стихотворения» соотносится с двумя черновыми редакциями, которые «удовлетворительным образом <...> еще не были изданы...»¹¹. А сознательность работы римского поэта над словом особенно видна, «если обратить внимание на парные стихо-

творения Катулла. Больше, чем кто-нибудь, он любит одну и ту же тему обрабатывать дважды — то введя дополнительный мотив, то переменив интона­цию, то композицию» (I: 99).

Есть у Гаспарова работы, где как бы далекие, но близкие ему темы прямо сливаются в одну, например, статья «Анненский — переводчик Эсхила» или брошюра «Античность в русской поэзии начала XX в.», изданная в Пи­зе на русском языке в 1995 г. «Не забыл Гаспаров и своих предшественников по занятиям стихом — Брюсова, Белого, Ярхо, Недоброво, Тынянова, Шенгели, Тарановского»¹². Этот список надлежит пополнить именами С. П. Боброва, С. М. Бонди, Л. И. Тимофеева, с рецензии на книгу которого «Очерки теории и истории русского стиха» (1958) начинался Гаспаров-стиховед. Не только предшественников, но и соратников и последователей отмечал он печатно. Пи­сал, пусть поменьше, о филологах-классиках и переводчиках, наконец, о таких литературоведах, с которыми очевидных исследовательских пересечений у не­го почти или совсем не было. Вот лапидарное завершение статьи «Ю. М. Лот­ман: Наука и идеология»: «В истории нашей культуры 1960—1990-х годов структурализм Ю. М. Лотмана стоит между эпохой догматизма и эпохой анти­догматизма, противопоставляясь им как научность двум антинаучностям» (II: 493). У Гаспарова не вызывал энтузиазма не один лишь нынешний демонст­ративный антидогматизм. Не импонировал ему даже антидогматизм Бахтина: «М. М. Бахтин был философом. Однако он считается также и филологом — потому что две его книги написаны на материале Достоевского и Рабле. Это причина многих недоразумений. В культуре есть области творческие и обла­сти исследовательские. Творчество усложняет картину мира, внося в нее новые ценности. Исследование упрощает картину мира, систематизируя и упорядочивая старые ценности. Философия — область творческая, как и литература. А филология — область исследовательская. Бахтина нужно высоко превознести как творца — но не нужно приписывать ему достижений исследователя. Фило­соф в роли филолога остается творческой натурой, но проявляет он ее очень необычным образом. Он сочиняет новую литературу, как философ — новую систему»¹³. Ни первая (1979), ни вторая «антибахтинские» публикации Гаспа­рова не возымели практического действия, но их эвристические потенции, ду­мается, велики.

Не без доли эпатажа Гаспаров заявлял, «что философия уже умерла. Фи­лология — то ли умерла, то ли нет, а философия — уже бесспорно» (ЗВ, с. 300). Но в его работах, в том числе научно-публицистических — «Обязанность по­нимать», «Филология как нравственность», «Прошлое для будущего» и др., немало высказываний, от которых не отказались бы претендующие на титул философа, например: «Я существую только по попущению общества и могу быть уничтожен в любой момент за то, что я не совершенно такой, какой я ему нужен» (ЗВ, с. 88), — или: «Что такое совесть и что такое честь? И то и другое определяет выбор поступка, но честь — с мыслью “что подумали бы обо мне отцы”, совесть — с мыслью “что подумали бы обо мне дети”» (ЗВ, с. 91), — или: «Сколько у вас бывает разговоров в день — хотя бы мимоходных, пятиминутных? Пятьдесят, сто? Ведите их всякий раз так, будто собеседник - не-

ведомая душа, которую еще нужно понять. Ведь даже ваша жена сегодня не такая, как вчера. И тогда разговоры с людьми действительно других языков, вер и наций станут для вас возможнее и успешнее» (ЗВ, с. 97).

В «Занимательной Греции» один из фактов приведен с весьма недвусмысленной оценкой: «Заурядные прихлебатели нахлебничали по голодной необходимости — Аристипп придумал для себя красивое философское оправ­дание. Но в основе его было все то же опасное чувство: право на праздность»¹⁴. Это опасное чувство — право на праздность, — столь свойственное античным рабовладельцам, было понятно, как и многое другое, однако органически чу­ждо вечному труженику М. Л. Гаспарову. Не только систематизировать, хотя бы по темам, но и перечислить все сделанное им еще долго не сможет никто. Подлинное же изучение научного и творческого наследия Михаила Леонови­ча Гаспарова — гигантский труд. Зато в высшей степени благодарный.

Примечания

¹ Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 314. Ссылки на эту книгу даются в тексте с обозначением ЗВ.
² Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. I . О поэтах. М., 1997. С. 7. Ссылки на это издание даются в тексте с обозначением тома римской цифрой и страницы — арабской.
³ Гаспаров М.Л., Поливанов K.M. «Близнец в тучах» Бориса Пастернака: опыт комментария. М., 2005. С. 4 (Чтения по истории и теории культуры. Вып. 47).
⁴ Ариосто Лудовико. Неистовый Роланд. Песни I—XXV / Перев. М. Л. Гаспарова. Изд. подгот. М. Л. Андреев, P. M. Горохова, Н. П. Подземская. М., 1993. С. 539.
⁵ См.: Сарнов Б. С русского — на русский // Вопросы литературы. 2005. № 4. С. 352— 359.
⁶ См.: Шапир М. И. Гаспаров-стиховед и Гаспаров-стихотворец. Комментарий к стиховедческому комментарию // Русский стих. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М, 1996. С. 271—310.
⁷ «Самая полезная моя книга называется “Очерк истории русского стиха”, 1984» (ЗВ, с. 318).
⁸ Штокмар М. П. Исследования в области русского народного стихосложения. М., 1952. С. 14.
⁹ Топоров В. Н. Предисловие // Русский стих. С. 12.
¹⁰ Гаспаров М. Л., Поливанов K. M. Указ соч. С. 3.
¹¹ Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 186.
¹² Топоров В. Н. Указ. соч. С. 11.
¹³ Гаспаров М. Л. История литературы как творчество и исследование: случай Бахтина // Русская литература XX—XXI веков: проблемы теории и методологии изучения. Материалы Междунар. науч. конф. Москва, 10—11 ноября 2004 года. М., 2004. С. 8.
¹⁴ Гаспаров М. Л. Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре. М., 1995. С. 252.