In Honor of Professor Victor Levin: Russian Philology and History. [W. Moscovich et al., eds.]. Jerusalem, 1992. С. 156—169.

-156-

 

Н. ТОЛСТОЙ (МОСКВА)

ВЗГЛЯДЫ А. Н. ПЫПИНА
НА ИСТОРИЮ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

(Страничка из истории русской лингвистики)

Наш общий с Виктором Давидовичем Левиным научный метр, учитель, старший коллега и язвительный, хотя и внутренне благожелательный, критик академик В. В. Виноградов большое внимание уделял истории науки о русском языке. По сути дела, не изучив досконально историю научной дисциплины, в иных случаях не описав ее заранее, Виктор Владимирович не принимался за собственные фундаментальные исследования. Так была написана известная книга ”Современный русский язык”, состоявшая в первом издании 1938 г. из двух частей, — в первой была изложена история грамматических идей, во второй — грамматическое учение и описание самого автора, так появилась серия статей и книга по истории


-157-

русских синтаксических учений и ряд других работ по истории русской лингвистической науки /1/.

В одной области лингвистических знаний — в истории русского литературного языка, Виктор Владимирович, как будто, отступал от своего обыкновения и не предложил истории дисциплины, ограничившись в своих статьях ссылками на немногочисленные работы С. К. Булича, А. С. Будиловича, А. И. Соболевского. Может быть он это сделал потому, что в 20-е и 30-е годы, в общем, мало ощущалась необходимость такой отдельной дисциплины и ее как бы и не было. Была, правда, уже статья Н. С. Трубецкого ”Общеславянский элемент в русской культуре», опубликованная в книге того же автора ”К проблеме русского самосознания” (1927), однако по шуточному выражению Виктора Владимировича, ”эта книга стоила десять лет”, и о ней писать в тридцатые годы было отнюдь не безопасно.

По сути дела такая дисциплина как история русского литературного языка почти не имела предыстории. Она началась как бы внезапно в конце тридцатых и серьезно заявила о себе в сороковых и пятидесятых годах и у нас и в зарубежных славянских странах. В ее становление и возмужание внес свой ощутимый вклад и наш дорогой юбиляр Виктор Давыдович Левин. Но если, действительно, все случалось так, как изложено выше, тем более интересны и значительны научные опыты и те небольшие результаты, которые были предложены и достигнуты в области русского литературного языка в ее ”подготовительный” период.

История русского литературного языка тесно связана с историей русской литературы. Правда, такая связь характерна прежде всего для истории языка художественной литературы, которую тот же В. В. Виноградов считал отдельной лингвистической дисциплиной /2/, но и процессы развития книжного стандартного языка и развития книжности и словесности,


-158-

как явления культурологические, при всей их специфичности, не намного отдалены друг от друга. Поэтому, естественно, что такой крупный историк русской литературы как А. Н. Пыпин не мог обойти темы сущности и судьбы русского литературного языка в России. Показательно и то, что эту проблему он затронул и в общих чертах осветил в первой книге своей четырехтомной ”Истории русской этнографии”, которая была задумана и написана как часть истории русской народности, а главу о литературном языке снабдил подзаголовком ”XVIII век. Наука и народность: язык народный и литературный” /3/.

А. Н. Пыпин в введении к ”Истории русской этнографии” пояснял читателю, что ”одно историческое явление великой важности мало обращало на себя внимание, — что новейшая образованность и была именно могущественным побуждением и средством к достижению того национального самосознания, которое одно может обещать полноту народного развития <...>. Изучения национальные, именно изучения народа и народности с целью научным образом постичь характер и жизнь народа, как основу национальности и государства, и указать истекающие из них начала, особенности и современные потребности общественного развития — стали предметом внимания ученых и политиков только в новейшие времена европейской образованности; национально-политические движения с конца прошлого века сделали теперь эти изучения и предметом общего интереса, и вопросом науки” (ИРЭ 1, 3). При этом уместно вспомнить, что А. Н. Пыпин был ученым, воспринимавшим литературу как часть общенациональной духовной культуры и искавшим в литературных явлениях прежде всего исторический смысл /4/. В его трудах сквозь призму истории литературы выступала история русской общественности, русской культуры и русского национального самосознания. Он считал, что ”история литературы входит в целую историю общества, и по литературе мы имеем возможность судить


-159-

возрастание общественного самосознания” /5/. В том же духе маститый петербургский ученый оценивал и историю литературного языка и сам литературный язык. Согласно его мнению, ”литературный язык есть верное отражение умственного и поэтического содержания общества в данную эпоху, отражение тех путей, которыми это содержание развивалось, и отношений, в каких оно находилось к народной старине и настоящему” (ИРЭ 1, 161). Аналогичным образом характеризуется и эволюция литературного языка: ”История нашего литературного языка в течение прошлого века (т.е. XVIII в. — Н. Т.) может стать любопытным дополнением к истории реформы (Петра Великого — Н. Т.) со всем ее разносторонним действием на умы и нравы общества, всем новым запасом идей, всей борьбой старого с новым, их совместным существованием в жизни, и все более сильным притоком народной стихии в новую возникшую умственную жизнь” (ИРЭ 1, 161). По справедливому мнению А. Н. Пыпина, литературный язык является орудием литературы, во многом определяющим ее национальный характер и поэтическую окраску. Притом для русского общества проблема создания литературного языка на народной основе была разрешена поздно, так как ”у нас только в первой половине XVIII-го века поднимался тот основной вопрос литературы, вопрос о ее орудии, который в западных литературах был решен гораздо раньше: у итальянцев в XIV веке с Дантом, Петраркой и Боккачио; у англичан в XVI веке; у немцев тогда же, с Лютером; у французов в XV—XVI-ом, с литературой Возрождения. В новых славянских литературах (за исключением польской) этот вопрос усердно и часто с большими трудностями разрабатывался с конца прошлого и даже в ХІХ-ом столетий...” (ИРЭ 1, 172).

А. Н. Пыпина интересуют время и условия возникновения национальных литератур и в связи с этим (одновременно с этим) национальных литературных языков в Европе. Но к решению этой проблемы приступает не он, а


-160-

А. С. Будилович, выпустивший два года спустя после выхода в свет пыпинской ”Истории русской этнографии” (вернее, ее первого тома) монографию ”Общеславянский язык” /6/. Пóзднее появление русского национального литературного языка, согласно А. Н. Пыпину, было связано с тем, что ”настоящим, нормальным языком книги считался церковный, т. е., собственно говоря, та особая разновидность старославянского языка, которая образовалась с течением веков от неизбежного воздействия русского говора” (ИРЭ 1, 165).

В принципе такой концепции придерживались почти все русские ученые XIX в. и первой половины XX в., от А. Х. Востокова до В. В. Виноградова, писавшего в 1934 г., что ”русским литературным языком эпохи феодализма был язык церковнославянский” /7/, Как будто эта концепция господствует и в наше время и имеет, несмотря на возражения С. П. Обнорского, Ф. П. Филина и других, наибольшее распространение и признание. Однако и в прошлом и в настоящем в рамках концепции бытования и развития церковнославянского языка на Руси ставилась проблема взаимоотношения церковнославянской и русской стихий в древнерусской книжности и в языке этой книжности. Вопрос пропорции элементов этих стихий в древнем и новом принятом на Руси литературном языке был и остается основным конкретным вопросом применительно к разным эпохам и разным жанрам книжности и устной нормированной речи. Для периода в канун Петровской реформы XVIII века А. Н. Пыпин этот вопрос освещает так: ”...В книжном обращении была неопределенная амальгама из двух, хотя по происхождению близких и исторически связанных, но тем не менее различных стихий. Эти стихии церковные и народные существовали рядом, но церковная была все-таки чужда самой жизни, и старые книжники до конца не могли выяснить себе их взаимного отношения и выработать живую литературную речь” (ИРЭ 1, 162). Как


-161-

нормальным языком книги считался церковный, древнеславянский язык, так ”настоящей книгой, заслуживающей внимания, считалась только книга божественная и учительная (то же понятие о книге сохраняется до сих пор в народе, и новейшие охранители, не ведая, что творят, — любят ссылаться на это в укор либеральной литературе, которая старается довести до народа известную долю научного мирского знания). Жизнь, конечно, брала свое, и чем дальше, тем больше в книгу, или вернее в письменность врывается народный язык. Он уже издавна вошел в ту часть письменности, которая передавала реальные дела народной жизни — грамоты и договоры, дела административные и судные, законодательство, наконец, тот отдел литературы, которого при всех усилиях не могла подавить церковная книжность, — в произведения народно-поэтической письменности. Тем не менее он не был признаваем, и до XVIII века ни одно из произведений этой последней литературы не было удостоено печати, да и не помышляло этого удостоиться» (ИРЭ 1, 162—163).

В приведенном отрывке обнаруживаются два существенных положения. Во-первых, указание на непосредственную связь характера книжности с характером (или выбором) литературного языка, с определенным его типом, и, во-вторых, выделение юридического языка, языка древнерусского права и связанной с ним документацией, из обширной сферы древнеславянского языка и признание в языке права преобладания древнерусских черт. Первое положение получило свое дальнейшее развитие в изучении жанровых структур и особенностей древнеславянских литератур, прежде всего древнерусской литературы /8/, в выяснении специфики языка и стиля отдельных жанров и конкретных памятников, второе положение — в ряде работ, посвященных древнерусскому юридическому языку /9/.

А. Н. Пыпин умело уловил сложность и разноликость


-162-

компонентно языковых отношений в XVII в. и воссоздал литературно-лингвистическую картину допетровской эпохи. По его мнению, ”образование нового языка было исторической необходимостью. Литература XVII-го века, хотя слабыми и неверными шагами, несомненно, вступала на новую дорогу: рядом со старой традиционной книжностью появились произведения совсем нового характера; возникало заметное влияние киевской школы и через нее польской литературы; появляются переводы из западных литератур — книг географических и исторических, наконец, повестей и драматических пьес. Все это вместе произвело в книжном языке чрезвычайную путаницу; он представлял бессвязную массу необработанных элементов: церковно-славянскую или русскую основу с различными варваризмами, особенно, польскими, латинскими и южнорусскими. Наконец, явилось и стихотворство с тем же вавилонским смешением языков, о котором трудно сказать какому языку оно принадлежало больше: славянскому, великорусскому, южнорусскому или белорусскому; в то же время существовал более или менее чистый славянский язык у церковных стилистов, чистый русский язык у писателей деловых. Это было состояние брожения, где новые элементы заявляли свое присутствие, но еще не срослись ни во что органическое” (ИРЭ 1, 164). В принципе удачно подмеченная и кратко описанная языковая ситуация слишком резко и в общем неточно оценена как ”путаница”, ”бессвязная масса” и ”вавилонское смешение”, в то время как весь процесс перехода от старого к новому состоянию, процесс способствовавший формированию не только русского (великорусского) литературного языка, но и литературных языков украинского и белорусского, на более четкой диалектной (народной) основе развивался во многом последовательно и закономерно. В XVII в. у восточных славян создавались разные модели и опыты литературного языка (литературных языков), происходила конкуренция


-163-

литературно-языковых норм, обращение к различным диалектным базам. Довольно сложные соотношения литературно-языковых компонентов культурного ландшафта Юго-Западной и Московской Руси XVII века и роль церковнославянского, латинского и польского языков в формировании этого ландшафта были освещены и исследованы в работах Е. Ф. Карского, А. Мартеля, В. В. Виноградова и других намного позже небольшого очерка А. Н. Пыпина в его ”Истории русской этнографии” /10/.

Отметим также, что А. Н. Пыпин в своей литературно-языковой характеристике XVIII века не претендовал ни на полноту, ни на всесторонность освещения вопроса. Это в особенности касается предшествующего XVIII веку периода, т.е. века XVII-го и более ранних веков. Что же касается самого XVIII века, то его языковая характеристика в пыпинской книге сводится к следующему: ”Язык Петровского времени с его известными свойствами — тем еще неорганизованным смешением славянского и русского, обилием иностранных слов, в сыром виде вставленных в русскую речь, — в сущности не представлял никакой новой ломки языка, как обыкновенно говорят, а был только второй ступенью ранее начавшегося брожения, второю в том смысле, что продолжалось прежнее неустановившееся положение языка, который, воспринимая новые понятия, еще не находил для них органического выражения. Но вместе с тем это было уже нечто совершенно новое, носившее в себе зародыш будущего могущественного развития” (ИРЭ 1, 164). В этой характеристике хотелось бы подчеркнуть положение об отсутствии ломки языка, об эволюционном пути развития русского литературного языка, в отличие от революционного, скажем, сербского пути, или украинского и отчасти болгарского. Признак эволюционного и признак непрерывного развития характерны для русского языка в полной мере. В этом отношении вместе с польским и


-164-

чешским языками он являет собой классический пример такого исторического пути.

Послепетровскую пору, по мнению А. Н. Пыпина, можно определить как время для ”муз”, время решения вопросов грамматики и стилистики, в центре которого стоял М. В. Ломоносов. Именно ему ”образцом при установлении правил языка естественно представлялась общая грамматическая система европейских языков, классических и новейших”, и ему же, по мнению А. Н. Пыпина, приходилось иметь дело ”с материалом весьма сложным, разнородным по составу и частию совершенно необработанным”. При этом ”исход из затруднения Ломоносов нашел в средней мере — в простом соединении славянского и русского элементов, которые признавал как бы равноправными, или даже отдавая предпочтение церковному: различную роль их он определял не столько по основаниям филологическим и по значению русского языка в жизни, сколько по основаниям риторическим. Ломоносов представлял себе традицию употребления церковного и русского языка по трем стилям, причем церковный язык особенно служил для стиля высокого, т. е. для всех возвышенных мыслей и возвышенных предметов поэзии, и известно, как много авторитет Ломоносова содействовал дальнейшему сохранению церковного элемента в литературном языке” (ИРЭ 1, 168).

А. Н. Пыпин полагал, что церковный язык, будучи ”историческим элементом”, уравновешивал структуру русского литературного языка XVIII века, языка, подвергнутого наплыву ”жизненного реализма и иностранных слов”. Этот ”исторический элемент”, пояснял А. Н. Пыпин, был так привычен, что его использование ”не возбуждало никаких сомнений и было признано всеми единогласно”. Что же касается народного языка, то его враждовавшие литературные авторитеты того времени продолжали считать и называть языком ”подлым”,


-165-

допустимым только в ”подлых” народных песнях и в ”подлых” комедиях и подобных сочинениях, хотя нужно учитывать, что в то время слово ”подлый” имело иное значение, чем в современном языке. В кругу подобных рассуждений А. Н. Пыпин обращается ко второй крупной фигуре просвещенного столетия, к Тредиаковскому. Он цитирует ряд высказываний этого русского писателя и переводчика, в том числе и известное заявление о том, что ”Езда в остров любви” переведена не ”славянским языком... но почти самым простым русским словом, т.е. каковым мы между собою говорим”, и добавление, что ”язык славянский ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но разговаривал со всеми”. Приводит А. Н. Пыпин и утверждение В. К. Тредиаковского о том, что ”писать так надлежит, как звон требует”, которое потом было повторено Н. М. Карамзиным, а затем и Вуком Караджичем в форме ”пиши, как говоришь!”. Весь вопрос, однако, тогда и несколько позже сводился к тому, какая социальная, общественная или литературная среда принималась за основу письменного, т.е. литературного языка. Чья устная речь могла служить образцом? Речь петербургских и московских салонов XVIII в., как полагал Н. М. Карамзин /11/, или речь сербских пахарей и пастухов (”орача и говедара”) XIX в., как считал Вук Караджич? А. Н. Пыпин не оставляет без внимания и этот вопрос. Он указывает, что, по заявлению В. К. Тредиаковского, таким образцом должен был быть ”язык двора, благоразумнейших министров, премудрейших священноначальников и знатнейшего дворянства” (этого мнения потом не придерживался и сам Тредиаковский), и тут же поясняет, что ”общество все-таки не говорило по-славянски”, что в своем разговорном языке оно стремилось к среднему уровню, возникавшему ”под влиянием книжного знания” и терявшему ”патриархальную грубоватость народной речи”, А. Н. Пыпин напоминает, что сама разговорная речь


-166-

высокого общества XVIII в. еще устанавливалась и что представители этого общества и особенно законодатели нормы, по свидетельству Сумарокова, то пугались ”грубого языка”, то опасались ”к превеликому себе посмешеству” пользоваться церковными выражениями ”в любовных или геройских разговорах”, то сомневались, как приличнее или изящнее сказать — глаз или око, лоб или чело, щеки или ланиты, опять или паки, и т.п. (ИРЭ 1, 169).

”История русской этнографии” Александра Николаевича Пыпина вышла в свет столетие тому назад. За это столетие история русского литературного языка не только сформировалась как отдельная научная дисциплина, но и достигла ощутимых результатов и в теории, и в фактографии. Многое из того, что было написано известным петербургским литературоведом, и в особенности то, что изложено мною в конспективном плане, видится уже общеизвестным, даже тривиальным и наивным, но вся система взглядов, взятая в целом, и внимание к отдельным деталям, точно характеризующим ту или иную эпоху, и процесс становления литературного языка, — заслуживают внимания не только как факт истории науки, но и как определенная концепция, которая выдержала испытание временем и во многом созвучна современным научным взглядам, А. Н. Пыпин писал свою главу о народном и литературном языке в конце 80-х годов, тогда же, когда А. И. Соболевский работал над своей книгой о русском литературном языке /13/ и П. Житецкий писал о литературно-языковой ситуации на Украине в XVII в. /14/, а А. С. Будилович готовил свою книгу ”Общеславянский язык”, на которую потом А. Н. Пыпин откликнулся обширной рецензией /15/. Поэтому Пыпин был вправе сказать в самом начале изложенного нами сочинения: ”История нашего литературного языка со времени реформы (реформы Петра Великого — Н. Т.) разработана до сих пор чрезвычайно мало. Кроме книги г. Буслаева ”О преподавании отечественного языка” (1844),


-167-

где намечены многие вопросы этой истории; кроме старой книги К. Аксакова и новой книги г. Будиловича /16/ о Ломоносове, и, наконец, кроме отдельных заметок в ”Филологических разысканиях” г. Грота, не было предпринято никаких специальных работ, которые выяснили бы эту историю со времен Петра и до нашего времени. Между тем предмет исполнен интереса” (ИРЭ 1, 161).

А. Н. Пыпин, таким образом, заложил один из первых камней в фундамент науки об истории русского литературного языка, и это не следует предавать забвению. Не следует также оставлять мысли об известном параллелизме и некоторой взаимозависимости развития русского общественного сознания и общественной мысли, русской литературы и русского литературного языка. Эта благодарная проблема еще ждет своего исследователя.

Примечания:

  1. В. В. Виноградов. Современный русский язык, Вып. 1. Введение в грамматическое учение о слове. Вып. 2. Грамматическое учение о слове. М., 1938; В. В. Виноградов. Из истории изучения русского синтаксиса (от Ломоносова до Потебни и Фортунатова). М., 1958.
  2. В. В. Виноградов. Наука о языке художественной литературы и ее задачи. IN: Исследования по славянскому литературоведению и стилистике. М., 1960, с. 5—45.
  3. А. Н. Пыпин. История русской этнографии, тт. I—IV. Спб., 1890—1892. (далее сокращенно: ИРЭ 1, и страницы), с. 161.
  4. См, раздел о творчестве А. Н. Пыпина, написанный А. Л. Гришуниным, IN: Академические школы в русском литературоведении. М., 1975.
  5. А. Н. Пыпин. Характеристика литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. Исторические

-168-

очерки. Спб., 1909, с. VII.

  1. А. С. Будилович. Общеславянский язык в ряду других языков древней и новой Европы. В 2-х тт. Варшава, 1892.
  2. В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв. М., 1934 с. 7. Во втором издании в 1938 г. в этой печальной для всей книги фразе слова ”эпохи феодализма” были заменены словом ”средневековья” (с. 5). См. также: Н. И. Толстой. Взгляды В. В. Виноградова на соотношение древнерусского и древнеславянского литературного языка, IN: Н. И. Толстой, История и структура славянских литературных языков. М., 1988, с. 210—220.
  3. D. Čiževsky. On the Question of Genres in Old Russian Literature. IN: Harvard Slavic Studies S. Cambridge Mass., 1954, pp. 105-115; S. Wolman. Žánrová struktura slovanských literatur. IN: Česko-slovenské pžednášky pro VI mezinárodní sjezd slavistů. Praga, 1968, s. 215—223; Д. С. Лихачев. Система литературных жанров древней Руси. IN: Славянские литературы. VII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1973, с. 160—177.
  4. Б. О. Унбегаун. Язык русского права. IN: B. O. Unbegaun. Selected papers on Russian and Slavonic Philology. Oxford, 1969, pp. 312—318; В. М. Живов. История русского права как лингво-семиотическая проблема. IN: Semiosis. Semiotes and History of Culture, Vol. 11, Columbus, 1987.
  5. Е. Ф. Карский. Белоруссы, т. III. Очерки словесности белорусского племени. 2. Старая западнорусская письменность. Пг., 1921, с. 3—16, с. 214—240; A.Martel. La langue polonaise dans les pays ruthenes Ukraine et Russie Blanche 1569—1667. Lille, 1938; В. В. Виноградов. Очерки по истории... (ibid), с. 18—6; Н. И. Толстой.

-169-

История и структура... (ibid), с. 52—86.

  1. См.: Б. А. Успенский. Из истории русского литературного языка XVIII — начала XIX века. М., 1985, с. 156.
  2. Любопытно отметить, что еще в первой четверти XX века считали носителями русского литературного языка узкий круг русской интеллигенции. Е. Д. Поливанов писал: ”Для стандартного (или ”общерусского”) языка дореволюционной (и довоенной) эпохи весьма нетрудно дать социальную характеристику: это внетерриториальный язык русской интеллигенции, что в одинаковой мере справедливо и для XIX и для начала XX века, но не для более ранней эпохи — XVIII века” (см.: Е. Поливанов. За марксистское языкознание. М., 1931, с. 125). К этим словам автор сделал примечание: ”Как мы сейчас увидим, термин ”общерусский” мог быть приложим к этому социально-групповому диалекту только условно”.
  3. А. И. Соболевский. История русского литературного языка. Л., 1960 (издание рукописи 1889 г.).
  4. П. Житецкий. Очерк литературной истории малорусского наречия в XVII веке. Киев, 1889.
  5. А. Н. Пыпин. История общеславянского языка. IN: Вестник Европы, год XXVII, кн. 4—5. СПб., 1892 (апрель—май). В рецензии А. П. Пыпин сосредоточил свое внимание на политической стороне вопроса и не затронул его лингвистической стороны.
  6. А. Н. Пыпин имеет в виду монографию А. С. Будиловича ”М. В. Ломоносов, как натуралист и филолог” (СПб., 1871), из которой он почерпнул ряд положений и наблюдений. Другим источником сведений о языке XVIII в, ему послужила ”История Императорской Академии Наук в Петербурге” П. Пекарского, равно как и сочинения В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова и др.
Рейтинг@Mail.ru