Ю. М. Лотман

БЫТОВОЕ ПОВЕДЕНИЕ И ТИПОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ В РОССИИ XVIII В.

В главе «Литературный этикет» книги «Поэтика древнерусской литературы» Д. С. Лихачев поставил вопрос о роли этикета — социально и семиотически урегулированного поведения для средневековых искусства, политики, религиозного обряда, культуры в целом. ¹ Вопрос этот имеет большое принципиальное значение и может быть рассмотрен в более широком научном контексте. Поведение человека регулируется не только законами антропологии и общей психологии («поведение ребенка», «поведение мужчины», «женское поведение» и проч.), но и социальной семиотики («рыцарское», «монашеское», «богемное», «дворянское», «крестьянское» поведение), этических нормативов («грешное», «благочестивое», «позорное» поведение), художественных катего-

¹ См.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Изд. 2-е. Л., 1971, с. 95. Определение понятия этикета см. также: Цивьян Т. В. К некоторым вопросам построения языка этикета. — Труды по знаковым системам. II. Тарту, 1965, с. 144.

рий («романтическое поведение», «жизнестроительство» русских символистов) и стилей («благородное», «вульгарное», «низкое», «нейтральное» поведение). В целом можно говорить о поведении людей как о сложной, гетерогенной системе, выполняющей многообразные информационные, семиотические, социально организующие функции. Поведение имеет свой сложный язык, на котором оно создает определенные тексты — понятные для тех, кто находится внутри данного коллектива, и порой весьма загадочные для не знающих языка его культуры. Фольклорные тексты дают наряду со словесными загадками многочисленные примеры «загадочных поступков», смысл которых предстоит расшифровать наблюдателю, не владеющему данным культурным кодом.

Сфера социально-культурного поведения занимает в системе культуры специфическое место. Д. С. Лихачев отметил, что «из общественной жизни склонность к этикету проникает (в средние века. — Ю. Л.) в искусство» ². Однако для определенных эпох и социумов активно обозначается противоположная тенденция. Общественно значимое поведение становится областью, в которой различные социально-семиотические структуры обмениваются принципами, текстами и ценностями. Наконец, в культурах, тяготеющих к ритуализации, вырабатываются особые формы поведения (например, обряд в родовом обществе, литургия для христианского средневековья, парад для петербургского периода русской истории), которые становятся ядерными структурами данной культуры.

Поведение общественного человека всегда социально значимо. Однако это не означает, что оно одинаково значимо. Для внешнего наблюдателя, не понимающего языка данного поведения, все значимо в равной мере. Не случайно иностранцы фиксируют в своих наблюдениях то, что с внутренней позиции данной культуры просто незаметно. Для позиции внутреннего наблюдателя вся сфера поведения обычно делится на две части: семиотически маркированную и нейтральную. К первой относятся все виды общественного поведения, которые воспринимаются самими носителями данной культуры как специально организованные. Они выделяются на нейтральном фоне обыденного поведения как особо значимые, ритуальные и этикетные. Им приписывается высокая государственная, религиозная, сословная, эстетическая и проч. ценность. Антитезой им является «обычное», бытовое поведение, которое воспринимается как ненормированное и безоценочное (иллюзорность такого представления обнажается в болезненности, с которой каждый коллектив реагирует на нарушения именно в этой области). На самом деле речь должна идти не о неорганизованности, а о нейтральности организации этой сферы, ее немаркированности.

² Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы, с. 95.

Если условно определить одну сферу как область «идеологического», а вторую — бытового поведения, то можно будет отметить, что: 1) сами носители той или иной культуры фиксируют лишь нормы первого в специальных текстах и наставлениях, второе мыслится как «естественное», не требующее описаний; ³ 2) только первый тип поведения требовал некоторого специального обучения — второй усваивался как родной язык, не через правила и наставления, а непосредственно.

Допетровская Русь создала разветвленную иерархию типов поведения. Каждому социальному статусу была приписана определенная норма поведения, внутри которой различалось лишь выполнение/невыполнение. Последнее чаще всего строилось как перевернутая норма. Если нормой монашеского поведения было воздержание, то «нормой нарушения» ставилось обжорство, пьянство и блуд; если нормой княжеского поведения были верность слову и выполнение обязательств сюзерена/вассала, то «нормой нарушения» — предательство, нарушение обязательств, вытекающих из феодальной иерархии. Бытовое поведение не нормировалось. Одновременно действовала и другая закономерность. Чем ниже социальный статус, тем большим был удельный вес бытового поведения. На вершинах государственно-церковной иерархии быт идеологизировался и превращался в ритуал.

Петровская реформа в той мере, в какой она коснулась дворянства, перевернула эту картину. Сфера бытового поведения также сделалась маркированной. Оставаясь именно бытовой и противопоставленной высоким формам государственного поведения, она начала восприниматься как семиотически насыщенная. Во-первых, именно быт, одежда, прическа стали внешними выражениями социальной отгороженности от народа — бытовое поведение стало не только объективно, но и субъективно знаковым. Во-вторых, бытовому поведению начали учиться по письменным наставлениям, как иностранному языку. В этом смысле перемещение европейских норм быта в петровскую Россию сопровождалось глубоким функциональным сдвигом: тот самый быт, который на Западе был немаркированный и свой, в России делался маркированным и чужим. Нормой для интимной сферы родного домашнего поведения делалось «чужое», человек становился как бы внешним наблюдателем собственного «у себя», воспринимал то, что в допетровской Руси и на Западе было бессознательным и ненормированным, как теоретически изучаемое по «грамматикам». Норма поведения в «своем» кругу определяется так: «Нужду свою

⁴ Только в моменты резкого слома, охватывающего все стороны жизни, когда «идеологическое» поведение вторгается в быт, возникают тексты, его нормирующие. Таковы наставления о «правильном» поведении христианина в момент утверждения христианства на Руси (см.: Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. М.—Л., 1966, с. 182—212), появление «Домостроя» в момент, когда строительство семьи стало отождествляться с государевой службой.

благообразно в приятных и учтивых словах предлагать, подобно яко бы им с как иностранным лицем говорить случилось, дабы они в том тако и обыкли» ⁴. Правильное обращение — обращение «как с иностранцем».

Бурный рост знаковости бытового поведения повлек за собой не только образование иерархии, дублирующей табель о рангах, в дамской одежде, количестве лошадей в упряжке и проч. ⁵, но и полное переосмысление «обхождения» — движение превращалось в жест.

Вторая половина XVIII в. ознаменовалась не только созданием новой, европеизированной иерархии поведения, но и созданием новой категории в «поэтике поведения» ⁶ — стилистики поведения. Последнее означало, что в рамках одной и той же нормы социального поведения возможна была синонимия жеста, различные способы высказывания одного и того же семантического содержания. Н. Макаров вспоминал о П. А. Шипове — вельможе, сохранившем и в начале XIX столетия замашки «века Екатерины», властном хозяине, прозванном «солигаличским императором»: «У него было три формулы обращения с разными лицами. Дворянам, владеющим не менее двухсот душ и более, он протягивал свою руку и говорил сладчайшим голосом: «Как вы поживаете, почтеннейший Мартьян Прокофьич?». Дворянам с восьмидесяти и до двухсот душ он делал только легкий поклон и говорил голосом сладким, но не сладчайшим: «Здоровы ли вы, мой почтеннейший Иван Иваныч?». Всем остальным, имевшим менее восьмидесяти душ, он только кивал головою и говорил просто голосом приятным: «Здравствуйте, мой любезнейший». Но при всех трех родах здоро-ванья ласковая улыбка не сходила с его уст». ⁷ «Ласковая улыбка» Шипова, как и «неизменная улыбка» и «ласковая» речь Чека-линского в «Пиковой даме», — примета утонченно-светского («версальского») поведения. Но внутри его, как видим, возможны стили.

Следующим шагом я создании «поэтики поведения» в русской культуре XVIII в. явилась категория амплуа, своеобразной поведенческой маски. Отличаясь большей мерой индивидуализации поведения, она в первую очередь была уделом тех, кто «выламывался» из норм и стилей общепринятого. Так появились амплуа «шута» и «чудака», «острослова-проказника» (А. Д. Копьев, А. М. Пушкин и др.) ⁸, поэта-пьяницы, бессеребреника и правдо-

⁴ Юности честное зерцало или Показание к житейскому обхождению. . . пятым тиснением. СПб., 1767, с. 29.
⁵ См. указы 1740 и 1742 гг. о нормах шелковой парчи, штофа и кружев на дамах разных классов: Полное собрание законов Российской империи, т. XI, № 8301 и 8680.
⁶ Ср.: Gаlаrd Jean. Pour la poetique de la conduite. — Semiotica, Mouton, X, 1974, № 4.
⁷ Макаров Н. Мои семидесятилетние воспоминания и с тем вместе моя полная предсмертная исповедь. Ч. I. СПб., 1881, с. 23—24.
⁸ Ср.: Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 1898.

люба (И. Барков, Е. Костров). Типовым нарушением стандарта было его количественное превышение — амплуа «богатыря», превосходящего в еде, питье, любви, физической силе, роскоши, расточительстве возможности человека (А. Орлов, Потемкин). Сложная маска Суворова строилась из комбинаций «богатыря», «стоика» и «шута». Индивидуализация поведения достигалась тем, что собеседник никогда не знал, какая из этих масок проявится ⁹.

Реализация поведения этого типа строилась как непрерывная импровизация новых эпизодов в общих границах принятой маски. Общее течение жизни превращалось в своеобразный анекдотический эпос, построенный по кумулятивному принципу.

На переломе XVIII и XIX вв. вырабатывался новый тип поведения. Во Франции идеал утонченности и хороших манер сменяется нарочитой грубостью, сначала республиканца, а затем солдата. Это означает субъективную ориентацию на понижение семиотичности поведения. Объективно это приводило лишь к усложнению поведенческого семиозиса, особенно в России и Германии, где появление нового типа поведения не сопровождалось революционной отменой старых.

Новая структура поведения русского дворянства характеризовалась двумя особенностями. Первая сводилась к стремлению заменить трехступенчатую модель высокого — среднего — низкого поведения единой. Разработанное многообразие жанров сознательно унифицировалось. Это единство могло быть достигнуто на базе «высокой» нормы. Так возникало требование героико-патетиче-ского поведения, которое должно было охватывать и государственную, и бытовую сферы. Вернее, обыденное поведение также должно было строиться по героическим нормам. Шиллер в прологе к «Валленштейну» оправдывал отказ от бытовой драмы тем, что в 1798 г. обыденное исчезло из самой жизни:

. . .в исходе века
Действительность поэзии равна ¹⁰.

Был также путь унификации поведения на базе средней нормы — карамзинистский идеал «приличия». Однако он тоже не равнялся внезнаковому поведению, поскольку сопровождался активной эстетизацией обыденного быта. Батюшков писал Гнедичу в 1809 г.: «Я отворил окно и вижу: нимфа Ио ходит, голубушка, и мычит бог весть о чем; две Леды кричат немилосердно. . .» ¹¹. Это означало, что корова и гуси забрались в сад.

Другой особенностью была замена поэтики маски в системе поведения поэтикой сюжета. Человек начинал осмыслять собственную жизнь как некоторый сюжетный текст, как правило, по анало-

⁹ Ср.: Комаровский Е. Ф. Записки. СПб., 1914, с. 90.
¹⁰ Und jetzt an des Jahrhunderts ernstem Ende/Wo selbst die Wirklichkeit zur Dichtung wird. . . (перевод Л. Гинзбурга). См.: Шиллер Ф. Собр. соч. Т. 2. М., 1955.
¹¹ Батюшков К. Н. Сочинения. Л., 1934, с. 386.

гии с типовыми сюжетами театра, литературы или живописи. Театральность и литературность бурно проникали в быт ¹². Жизнь как кумулятивный, бесконечный эпос — цепь анекдотических эпизодов — заменялась жизнью, композиционно организованной и ориентированной на «пятый акт».

Если добавить к этому беглому абрису картину соотношения бытового поведения и службы, с одной стороны, и типологии и досуга, отдыха, праздника — с другой, проследить как в этой области проявляются противопоставленные механизмы поляризации и амбивалентности, наконец, дать картину типов недворянского поведения, характерных для русского XVIII в., мы получим картину, которая позволит судить о специфических для XVIII в. формах преломления жизни в искусстве и искусства в жизни. Это позволит нам продолжить работу, столь плодотворно проводимую Д. С. Лихачевым применительно к древнерусскому периоду, — создание типологии русской культуры.

¹² См.: Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. Вып. 2. Тарту, 1973, гл. II—III.