В. В. ВИНОГРАДОВ

ГОГОЛЬ КАК КУЛЬТУРНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ
И НАРОДНО-ЯЗЫКОВОЕ ЯВЛЕНИЕ

I

Гоголь вслед за Крыловым и Пушкиным продолжал изучение и художественное применение социально-характеристических форм русской устной и разговорной речи. Он творчески воссоздает поэтическую характерологию живого разговорного русского языка. Правда, Гоголю еще далеко до того многообразия индивидуальных оттенков разговора, которое утвердил в русской литературе Достоевский и развили до «последней черты» Л. Толстой и Чехов. Характеры в художественной системе Гоголя — это отвлеченные социально-бытовые категории типов, подмеченных великим писа-

телем в разных слоях русского общества и синтезирующих множество индивидуально-характеристических оттенков.

Проблема национальной характерологии речи встает перед Гоголем с необыкновенной остротой к половине 30-х годов. «Русского мы просим!.. Что нам французы и весь заморский люд? Разве мало у нас нашего народа? Русских характеров! своих характеров!.. Бросьте долгий взгляд во всю длину и ширину животрепещущего населения нашей раздольной <страны>...» [1, т. VI, стр. 323—324]. В «Авторской исповеди», говоря об ответственности писателя, Гоголь заявляет: «Из людей умных должны выстукать на поприще только те, которые кончили свое воспитание и создались, как граждане земли своей, а из писателей только тaкие, которые, любя Россию так же пламенно, как тот, который дал себе название Луганского казака, умеют по следам его живописать природу, как она есть, не скрывая ни дурного, ни хорошего в русском и руководствуясь единственно желанием ввести всех в действительное положение русского человека» [1; т. IV, стр. 269].

20 ноября 1848 г. Гоголь сообщает Плетневу: «Соображаю, думаю и обдумываю второй том „Мертвых душ“. Читаю преимущественно то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь серьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка» [2, стр. 476].

П. А. Плетнев писал С. П. Шевыреву (21 ноября 1846 г.): «Ежели Бог сохранит Гоголя и даст ему силы вполне высказаться: вот где будет начало самобытной русской литературы. Мы еще и не дотронулись до своей земли и жизни. Мы ученики, не вышедшие из школы. А литература должна отразить верно и жизнь и язык...» [3, т. I, стр. 172].

Проблема взаимодействия русской и украинской речевых культур далеко выходит за пределы личных литературно-художественных взаимоотношений и связей отдельных писателей этих двух славянских наций. Она превращается в очень широкую тему о взаимообогащении двух родственных восточнославянских литератур и культур. Именно так нужно оценивать роль Гоголя в истории стилей русской художественной литературы и его значение в истории русского национального литературного языка. Гоголь, еще не предвидя, как и Белинский, социально-культурных возможностей народно-поэтических, литературно-стилистических и книжно-речевых средств формирования самостоятельного украинского национально-литературного языка, стремился обогатить сокровищами украинской народной поэтики, стилистики и речевой структуры русский национальный язык, и прежде всего язык русской художественной литературы.

Очень интересно сообщение о Гоголе Е. В. Давыдовой, дочери декабриста В. Л. Давыдова, в письме к родителям из Рима (11/23 декабря 1840 г.): «Что я люблю в Гоголе, это что он русский в душе, и когда бываешь с ним, кажется, что находишься в России, потому что он говорит только по-русски и вдобавок с ма-

лороссийским акцентом, что совсем родное сердцу» [4, стр. 594]. Необходимо припомнить, что Давыдовы были родом с Украины, где им принадлежало знаменитое имение Каменка, в котором бывали Пушкин и многие декабристы. Общеизвестно, что Гоголь в своем произношении сохранял фонетические особенности украинской речи.

П. В. Анненков в своих воспоминаниях о Гоголе упоминает о том, что он при чтении своего текста заставлял «чувствовать везде, где можно, букву О» [5, стр. 128]. Вообще, в первой половине XIX в. произносительные нормы русской литературной речи у интеллигенции не соблюдались очень строго. П. Д. Боборыкин вспоминает, что М. С. Щепкин в «Горе от ума» Грибоедова выговаривал даже «Сохфья Павловна».

В речи А. Ф. Писемского слышался «костромской акцент» («Кабинет Панаева поража а т меня великолепием», — говорил Писемский после свиданья с щеголеватым редактором «Современника») — свидетельствует П. В. Анненков [5, стр. 496].

Свидетельство о критическом отношении Гоголя к поэзии Шевченко и к перспективам развития украинского литературного языка, содержащееся в статье Г. П. Данилевского «Знакомство с Гоголем (Из литературных воспоминаний)» [6], конечно, малодостоверно. Г. П. Данилевский отличался склонностью к измышлениям. Но ведь в основе почти всякой широко распространяемой лжи всегда есть какое-то реальное зерно истины. Его следует поискать и в сообщениях Г. П. Данилевского. Говорится о визите Данилевского и О. М. Бодянского к Гоголю в 1851 г. Разговор заходит о поэзии Тараса Шевченко.

«— Дегтю много, — негромко, но прямо проговорил Гоголь: — и даже прибавлю, дегтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами, как малороссам, это, пожалуй, и приятно, но не у всех носы, как наши. Да и язык...

Бодянский не выдержал, стал возражать и разгорячился. Гоголь отвечал ему спокойно.

— Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, — сказал он, — надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня — язык Пушкина...

— Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная... Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные» [6, стр. 99].

Для Гоголя, конечно, Котляревский с его высоко ценимой «Энеидой» еще не был ни предтечей, ни тем более создателем украинского национального литературного языка. И та характеристика, которую, например, в начале XX в. дал творчеству Котляревского В. Г. Короленко, Гоголю была бы малопонятна. «Котляревский первый стал писать на языке, на котором говорило население края, но у которого не было письменности. Он сделал этот

мягкий выразительный, сильный, богатый язык языком литературным, и украинская речь, которую считали лишь местным наречием, с его легкой руки зазвучала так громко, что звуки ее разнеслись по всей России» [7, стр. 284].

ІІ

Имя Гоголя вошло в круг имен величайших деятелей русской литературы и русской речевой культуры. Гоголь — ученик, сподвижник и соперник Пушкина, увенчанный Белинским. История развития русской художественной литературы XIX столетия немыслима без изучения творчества Гоголя и его школы. Отсюда приобретает особенную остроту вопрос об отношении Гоголя к истории как русской, так и украинской речевой культуры.

Акад. Д. Н. Овсянико-Куликовский в своем труде о Гоголе пришел к странному выводу, оригинальному, но очень интересному, что Гоголь — «обшерус на малорусской основе».

«При малорусском происхождении, он был, по национальности, не малоросс, а общерус. Это с очевидностью явствует из двух фактов, которые в данном вопросе имеют решающее значение: 1) художественное творчество Гоголя совершалось на общерусском, а не на малорусском языке, — а ведь давно дознано, что художественно творить на языке неродном (...) — это психологическая невозможность, на неродном, на искусственно усвоенном языке можно только сочинять, упражняться в слоге, но нельзя поэтически мыслить; 2) четыре тома его писем, начиная с детских, свидетельствуют о том, что обиходным языком его личной жизни был общерусский...» [8, стр. 126—127].

Эта квалификация опирается на неопределенное и необоснованное представление о существовании — наряду с великорусской, украинской (малорусской) и белорусской — особой национальной формы, обозначаемой термином «общерусская», о «существовании особого общерусского языка, отличного от великорусского, малорусского, белорусского...» [8, стр. 127—128].

По мнению акад. Овсянико-Куликовского, этот общерусский язык живет «высшею жизнью, служа помимо своей роли, — как способа общения многочисленных племен, населяющих Россию, орудием создания творческой мысли, как общественной, так и научно-философской и художественной. Это — язык Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Белинского, Добролюбова, Л. Н. Толстого и т. д., — язык высокой поэзии, великой литературы» [8, стр. 128]. Он питается родниками народных восточно-славянских языков с их диалектами. «Какую долю в его (Гоголя) национальном складе и в его творчестве следует отнести на счет украинской (малорусской) основы, — это — вопрос детальных исследований, которые едва начаты» [8, стр. 129].

Д. Н. Овсянико-Куликовский считает, что в великий и славный фонд общерусской национальной культуры (в том числе и речевой) «в особенности значителен вклад малороссов, который, на-

чавшись в XVII веке, идет все увеличиваясь. Поистине поразительна та легкость и быстрота, с которою уже в XVIII веке, а еще более в XIX малороссы переходили от своей национальной формы к общерусской. Это не значит, что они превращались в великороссов: это значит, что они вместе с великороссами, белорусами и т. д. принимали деятельное участие в образовании и развитии четвертой русской национальности — общерусской, внося в нее известный вклад из своего языка, а еще более — из других сторон основной национальности. В этом смысле общерусский национальный вклад на добрую долю должен быть признан „малорусским“ при языке великорусского происхождения. Одним из самых богатых вкладов в общерусскую национальность со стороны малорусской был Гоголь, или, лучше сказать, он был типичным и ярким представителем этого явления, частным случаем огромной важности в этом историческом процессе — образования общерусской национальности при особливо деятельном участии малорусской» [8, стр. 130]. Вопреки взгляду А. Я. Ефименко, которая считала Гоголя «жертвой душевной раздвоенности, имевшей свои глубочайшие корни в раздвоенности национальной» [9, стр. 244], Овсянико-Куликовский не видел в нем «совмещения или параллелизма двух национальных личностей» и объяснял украинские свойства и симпатии Гоголя «малорусской основою его общерусской национальности» [8, стр. 131]. Он ссылается на строки известного письма Гоголя к А. О. Смирновой (24 декабря 1844 г.): «...Я сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская» [10, стр. 577]. По мнению Овсянико-Куликовского, это очень характерно именно для общеруса. Очень важны и последующие признания Гоголя в том же письме Смирновой: «Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы щедро одарены Богом и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой: явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им не похожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве» [10, стр. 577].

Трудно согласиться с той постановкой вопроса о национальных различиях в восточном славянстве, которую предложил и защищал акад. Д. Н. Овсянико-Куликовский. Но с культурно-психологической точки зрения его соображения не лишены интереса. Несомненно, что такое оформление «общеруса» на украинской почве обусловлено социально-историческими и этнографическими условиями и фактами.

III

В первые десятилетия XIX в. остро вставал вопрос о предметах и формах изображения простого народа, его быта, поверий, нравов, «костюмов», его русской национальной природы. «Наши многооб-

рядные свадьбы, наши хороводы, наши игрища, праздники сельские, даже церковные, суть живые идиллии народные, ожидающие своих поэтов», — писал Н. И. Гнедич [11, стр. 184].

В этом широком потоке «народности», который вливается в русскую художественную литературу первой четверти XIX в., украинские речевые струи были особенно важны и значительны. Любопытна запись в дневнике Ф. В. Чижова (27 декабря 1842 г. в Риме): «Гоголь говорит, что теперь трудно писать чистым языком, — да у него самого язык с сильными промахами» [4, стр. 780].

Любопытные впечатления были от гоголевской литературно-художественной речи у его близких приятелей.

Придирчиво и деятельно разбирал язык первой главы «Мертвых душ» Ф. В. Чижов, славянофильский литератор, долголетний знакомый Гоголя и издатель его сочинений, все время колебавшийся между преклонением перед побеждающей силой гоголевского юмора и между смущением перед гоголевскими языковыми погрешностями. 15 февраля 1847 г. Чижов записал в своем дневнике: «Хочу еще раз прочесть „Мертвые души“ и буду отмечать, что мне не понравится, то есть, что покажется неправильным в языке...» И далее Ф. В. Чижов подвергает анализу степень соответствия форм гоголевского синтаксиса и словоупотребления (в первой главе «Мертвых душ») нормам русского литературного языка 40-х годов XIX в. «В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок...» По мнению Чижова, «...нельзя по всей строгости сказать без глагола был. Сокращенные прилагательные всегда подразумевают глагол; следовательно, если нет глагола, подразумевается есть и не ладится с прошедшим временем» [4, стр. 784}. «Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным». Ф. В. Чижов полагает, что здесь форма не был сопровожден «...против логики языка, хотя кажется и по грамматике, го- предполагает движение, потому глагол сопровождать можно употреблять или в настоящем или в будущем и прошедшем, тогда, непременно в многократном и никогда не в однократном» [4, стр. 784]. «„Он выбежал проворно с салфеткой в руке, весь длинный“ — не по-русски», — замечает Чижов. «...Уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом». По поводу сообщен Чижов иронически заметил: «...Будто бы тут сообщен» [4, стр. 784]. «Тут начал он зевать и приказал отвести себя в своей нумер, где, прилегши, заснул два часа». Чижов поправляет: «„Заснул“ нельзя сказать сколько или, если можно, то неопределенно». <Эти дома> «местами сбивались б кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости». По мнению Чижова, в этом сочетании слов видна «нелепость столкновения трех родительных падежей» [4, стр. 784].

Без комментариев Ф. В. Чижов выделяет далее как неправильную фразу «Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых

государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконической надписью „Питейный дом“».

По поводу формы «дерев» в контексте «Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу» Ф. В. Чижов высказал такое суждение: «Этот вид родительного „дерев“ можно употреблять при прилагательном „толстых“. „...Отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою...“ — Вдруг несколько ошибок. Одна — нумер, „поддерживаемый“, а не он; другая — „отправился, поддерживаемый“, следовательно, слуга был с ним» [4, стр. 784].

В сообщении об афише «...узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления; потом переворотил на другую сторону — узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ящик» Ф. В. Чижов указал, на неуместность сочетания опрятно с глаголом свернул [4, стр. 786].

«Приготовление к этой вечеринке заняло слишком два часа времени и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано». Ф. В. Чижов отмечает: «„даже не везде“ — не логически». «Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что бог послал в губернский город». Комментарий: «„Во что бог послал“ — так, а если же прибавить „в губернский город“, тогда в то, „что бог послал в губернский город"» [4, стр. 785].

Интересны размышления того же Ф. В. Чижова в его дневнике 1845—1855 гг. о языке и стиле Гоголя. 25 октября 1845 г.: «Сейчас пойду в библиотеку <...>, возьму Гоголя, только для того, чтоб прочесть всего его вместо отдыха от чтения более замысловатого. К тому же я многого не читал и еще одно: очень не худо сблизиться с его языком. Статья его „Рим“ оставила довольно дурное впечатление, хоть больше по ошибкам против языка, нежели по его нехудожественности. Сколько я помню, у него много оригинальности в самом слоге и особенно, кажется, это заметнее всего в „Мертвых душах“...» [4, стр. 782].

31 октября 1845 г.: «Минутами я беру в руки „Мертвые души“ Гоголя и беспрестанно прошу внутренне извинения у нашего истинного таланта. Не знаю, с чего мне показался дурным и несовершенным его язык. Теперь он мне кажется превосходным. Нигде, решительно нигде я не заметил, чтобы он выходил за пределы, требуемые предметом. Везде он в рамках рассказа, везде сам язык ровно в ладу с содержанием и с ходом дела. В самых отступлениях он именно таков, каким нужно быть ему, чтоб высказать грусть, наполняющую душу писателя. Есть прогляды, никак не более; разумеется, хотелось бы не видеть их; но что же это такое?— Не больше как почти типографские ошибки...» [4, стр. 782].

1 ноября 1845 г.: «...Гоголь работает, и, как видно, работает сильно. Не может быть, чтобы такая перемена в языке, какую

видно в его сочинениях, начиная от его „Вечеров на хуторе близ Диканьки“ до „Мертвых душ“, совершилась без большой работы. Художественное совершенство происходило внутри его, но тут есть еще внешнее совершенство формы, чтó весьма и весьма верно» [4, стр. 782].

3 октября 1855 г.: «...В Гоголе важно проследить его внутреннюю переработку и проследить за его языком — искренность, простота, выражающаяся в избежании местоимений и заменении их самими существительными, и, несмотря на то, что она не выявляется. Как это неудачно у подражателей...» [4, стр. 783].

Чрезвычайно интересны оценки языка Гоголя и указания на его погрешности со стороны тех деятелей русской культуры и русского просвещения, которые все же были безусловными поклонниками Гоголя. М. Л. Погодин в письме к Н. В. Гоголю (6/18 мая 1847 г.) писал: «„Мертвых душ“ в русском языке нет. Есть души ревизские, приписные, убылые, прибылые. „В ворота гостиницы одного губернского города“ — столько родительных никогда по-русски не ставится рядом, зависимость их не русская. „В ворота гостиницы въехала“ — оборот не русский. „Въехала на двор“ — вот как по-русски. Два мужика толкуют о колесе — это хорошо, но не могут они спорить о Москве и Казани, ибо на пространство тысячи верст не могут простираться вероятности» [4, стр. 824].

IV

В отношении к украинской стихии у Гоголя ярко обнаруживаются две тенденции: а) художественная и б) природно-естественная, натуральная так сказать. Прежде всего Гоголь создает художественный синтез элементов русского и украинского речеведения, обогащая стилистику русской художественной литературы.

Стремясь широко охватить и творчески применить самые разнообразные стили русской и украинской речи, Гоголь искусно расцвечивал украинскими языковыми красками и обогащал ими язык художественной литературы. В своих ранних украинских повестях он пользовался выразительными формами украинского народного языка, его поэтическими образами, его фразеологическими оборотами главным образом как средствами создания национального колорита [12]. По словам Д. И. Мирошника, «украинизмы в языке повестей Гоголя, написанных на украинские темы, вызваны сознательными, целевыми мотивами Гоголя, а именно: созданием стиля рассказов, сохранением национальных особенностей изображаемого» [13, стр. 133].

По мере того как круг сюжетов и сфер изображаемого мира в творчестве Гоголя расширялся до пределов «всей Руси», менялось и соотношение русизмов и украинизмов в гоголевском стиле. Мысль об этом была вскользь высказана акад. Л. В. Щербой. Я пытался развить и уточнить ее в книге «Великий русский язык».

«...Гоголь, вводя в русский литературный язык новую свежую струю народной речи, широко пользовался словами, общими для русского и украинского языков. В стиле Гоголя слова и выражения этого рода своеобразно совмещали в себе, как бы синтезировали, оттенки значений, присущие им в том и другом языке. Кроме того, украинский колорит гоголевского стиля складывается в оригинальном подборе оборотов, известных и в народном русском языке, но не вошедших в норму литературного общерусского употребления... Понятно, что сверх этого Гоголь прибегает и к чистым украинизмам, однако применяя их с большим художественным тактом, не разрушая русского типа речи и не создавая никаких затруднений для своего читателя» [14, стр. 76—77].

Эта сторона литературной деятельности Гоголя у нас почти не исследована.

Проф. А. Ф. Ефремов в работе «Украинско-русские языковые параллели (на основе материала произведений Н. В. Гоголя)» обратил внимание на те отклонения от норм русского литературного языка в стиле Гоголя, на которых сказалось влияние украинского языка. «Это — своеобразные украинизмы, которые по своему звуковому облику имеют сходство с русскими словами, но в то же время сохраняют какой-то украинский отпечаток, почти незаметный на первый взгляд» [15, стр. 186]. Такого рода «украинизмы» присущи гоголевским произведениям всех периодов и всех жанров, и притом таким, которые далеки от непосредственного изображения украинского быта. «Автор не дает их словаря, не объясняет их в тексте и в сносках. Они и не напрашиваются на толкование, так как по своему звуковому облику имеют сходство с русскими словами, сохраняя при этом украинский отпечаток, украинскую специфику» [15, стр. 186]. По мнению проф. А. Ф. Ефремова, «отчасти эти именно украинизмы, можно думать, вызывали у современников обвинения в „неотделанности“ и „шаткости“ языка Гоголя, в „неправильностях“ языка, в „чрезвычайной небрежности“ и в явном незнании грамматики [15, стр. 187]. Этот вывод подкрепляется ссылками на соответствующие критические замечания «Северной пчелы» (1831, № 220; 1835, № 73), «Московского телеграфа» (1832, ч. 44, № 6), «Библиотеки для чтения» (1842, т. 53). Сам же проф. Ефремов склонен искать объяснение этих украинизированных отступлений Гоголя от русской национально-литературной языковой нормы в том, что Гоголь находился под сильным влиянием родного ему украинского языка, что многие «неправильности» в отношении русского языка — это результат неизбежного воздействия на него украинской культуры речи. Ввиду звуковой и этимологической близости отдельных слов и форм украинского и русского языков Гоголь невольно брал более привычную для него украинскую параллель с характерными для нее особенностями. А иногда, осознав слово как украинизм, он пытался несколько русифицировать его, но независимо от своей воли сохранял в нем слабый отпечаток украинской речи. Все

эти украинизмы, так сказать, вкрались в речевую ткань произведения.

Гоголь долго и упорно работает над преодолением своего естественного тяготения к «украинизмам» как непосредственной стихии своей родной бытовой речи. Так, в языке первоначального рукописного текста «Сорочинской ярмарки» сохраняются еще такие украинские слова и выражения, которых нет в печатном: крамарка, пучка, лузать и др. (ср.: карые глазки и т. п.) [16, стр. 19]. Точно так же легко заметить и в рукописи «Майской ночи» присутствие украинских слов и выражений, которые позже в печатном тексте уже совсем не встречаются: а бы.., присьба, запаска, юшка, доню, батенько, пеня и т. п. [16, стр. 57].

ЛИТЕРАТУРА

1. Гоголь Н. В. Сочинения. Изд. 10-е, М., 1889—1896. — 2. Гоголь Н. В. Сочинения и письма. Изд. П. А. Кулиша. Т. VI, СПб., 1851. — 3. Гоголь Н. В. Материалы и исследования. Под ред. В. В. Гиппиуса. Т. I, M.—Л., 1936. — 4. Литературное наследство. Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Т. 58, М., 1952. — 5. Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. — 6. Данилевский Г. П. Сочинения. Изд. 8-е, т. XIV. СПб., 1901. — 7. Короленко В. Г. Котляревский и Мазепа. «Русские записки», 1916, № 10. — 8. Овсянико-Куликовский Д. П. Собрание сочинений. Изд. 5-е, т. I. Гоголь. М.—Л., 1923.— 9. Ефименко А. Я. Национальная двойственность в творчестве Гоголя. «Вестник Европы», СПб., 1902, т. IV (216), кн. 7. — 10. Письма Н. В. Гоголя. Под ред. В. И. Шенрока. Т. II. СПб., 1901. — 11. Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956. — 12. Виноградов В. В. Язык Гоголя и его значение в истории русского языка. В сб.: «Гоголь в школе», М., 1954. — 13. Мирошник Д. И. Н. В. Гоголь. Его роль в укреплении русско-украинских языковых связей. Харьков, 1959. — 14. Виноградов В. В. Великий русский язык. М., 1945. — 15. Ефремов А. Ф. Украинско-русские языковые параллели (на основе материала произведений Н. В. Гоголя). В сб.: «Вопросы славянской филологии к V Международному съезду славистов», Саратов, 1963. — 16. Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. Вып. 3. СПб., 1909.