|
«ТАК ВОТ КУДА ОКТАВЫ НАС ВЕЛИ...»: «ДОМИК В СВЕРДЛОВСКЕ» Н. ПАНОВА В КОНТЕКСТЕ ИРОИ-КОМИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ Анастасия Белоусова (Москва)
Б.В.Томашевский заметил: «Быть может, ни одна из поэм Пушкина не отразилась так в русской литературе, как “Домик в Коломне”» (Томашевский 1990: 231). Традиция, идущая от «Домика», действительно впечатляет количеством принадлежащих к ней произведений, в числе которых поэмы М.Ю. Лермонтова, А.А.Фета, И.С.Тургенева, А.К.Толстого, Ф.К.Сологуба и многих других. Часть из них в свое время Б.В.Томашевский проанализировал в статье «Поэтическое наследие Пушкина» (см.: Томашевский 1990), сáмому младшему члену этого многочисленного «семейства» повестей в стихах – поэме Тимура Кибирова «Сортиры» – не так давно посвятил одну из частей обширной статьи «Семантические лейтмотивы ирои-комической октавы (Байрон – Пушкин – Тимур Кибиров)» М.И.Шапир (см.: Шапир 2006). Влияние «Домика в Коломне» на всю последующую традицию поэм в октавах было столь сильным, что это позволило 171говорить о том, что в русской литературе сложился особый репертуар семантических лейтмотивов и характерных черт, связанных с этим жанром и восходящих к произведению Пушкина ¹. В их числе – игра с формальными элементами стиха, ирои-комическая стилистика, смешивающая высокое и низкое, серьезное и шутливое, веселое и грустное, целый ряд нарративных приемов, таких как непрекращающийся диалог автора с читателем, переходящий в непринужденную «болтовню», постоянные вводные замечания, сюжетные ретардации, неожиданные отступления, тема которых, на первый взгляд, никак не вяжется с основным сюжетом и др. Помимо стилистических черт, определяющими в традиции становятся и сюжетные элементы «Домика», при всей анекдотичности его фабулы, которую можно пересказать в паре предложений. Кроме того, в послепушкинской октаве актуализируется содержание творчества поэта в целом, особенно важным оказывается «Евгений Онегин». Это объясняется тем, что тональность непринужденного разговора автора с читателем, общая для «Онегина» и «Домика», позволяет с легкостью использовать мотивы романа в стихах, не нарушая выбранный стилистический регистр ². Эта традиция настолько мощная, что под ее влияние поневоле попадает любое произведение, написанное октавой. Анализируя каждое из них, можно практически не сомневаться в том, что найдешь отдельные элементы, характерные для жанра в целом. Но случается, что автор не только использует отдельные черты традиции-источника, но воспроизводит (вольно или невольно) множество характерных для нее мотивов, превращая собственный текст в своеобразный семантический центон. Поэма советского поэта Николая Панова (Дира Туманного) «Домик в Свердловске» (1926) – как раз один из таких случаев. 172Поэма написана бесцезурным пятистопным ямбом, правильными октавами с соблюдением альтернанса – строфой и метром «Домика в Коломне». Содержание тридцати октав, составляющих текст поэмы, таково: москвич-интеллигент, историк, приезжает в Свердловск по заданию Центроархива, чтобы посетить дом Ипатьева, тот самый дом, в котором в 1918 г. была расстреляна царская семья. Осмотр дома, в котором теперь располагается Музей экономических наук, и разговор со сторожем заканчиваются стремительным бегством героя из домика. Причину на первый взгляд странного соединения формы пушкинской поэмы с подобным сюжетом проясняют два эпиграфа. Первый из них непосредственно связан с основной темой поэмы:
Эпиграф взят из книги «Последние дни Романовых» П.М.Быкова (Быков 1926). Автор ее был в 1917 – 1918 гг. председателем исполкома Екатеринбургского совета и в этом качестве имел отношение к расстрелу царской семьи. Его книга представляет собой последовательное изложение событий: 173приезд Романовых в Екатеринбург, расстрел, захоронение. В поэме Панова можно найти следы довольно близкого знакомства с книгой Быкова, которая, судя по всему, частично послужила источником сюжета. Слова эпиграфа при этом принадлежат не Быкову, хотя и приводятся в его книге, – это отрывок из дневника В.П.Милютина, отрывки из которого публиковались ранее. Второй эпиграф помогает объяснить причину обращения к Пушкину и выбора жанра поэмы в октавах: «...Лачужки этой нет уж там. На месте ее построен трехэтажный дом. Из “Домика в Коломне ” Пушкина» (Панов 1928: 80). Один из характернейших и самых запоминающихся мотивов «Домика в Коломне» – мотив воспоминания и движения времени (см.: Шапир 2006: 132-133):
и т. п. Это движение у Пушкина предстает как переход от хорошего к плохому: былое противопоставляется презренной современности; и это рождает грусть, печаль, уныние, 174озлобленность – важнейшие эмоции пушкинской поэмы. В поэме Панова движение времени тоже является одним из основных мотивов, но трактуется ровно противоположным образом. Поэма посвящена дому, и этот дом тоже изменился, не сохранив никакой памяти о своем прошлом, подобно тому, как исчез пушкинский домик; но если у лирического героя пушкинской поэмы такая перемена вызывает озлобленное уныние, свердловский домик Панова являет собой примету новой, лучшей жизни, становясь метафорой движения времени по направлению от плохого к хорошему. Именно темы дома и связанных с ним воспоминаний, общие для двух поэм, определяют обращение Панова к пушкинским октавам ³, отсылками к которым, как и к другим пушкинским произведениям, изобилует текст «Домика в Свердловске». Поэма Панова начинается с прямой речи неназванного еще героя, включающей несколько местоимений первого лица – с очевиднейшей отсылки к первой строфе пушкинского романа в стихах:
Вторая строфа открывается словами «так думал», заключающими прямую речь героя: 175
Пушкинский «молодой повеса» превращается у Панова в «неизвестного гражданина». Чуть позже следует деепричастие «стремясь», соответствующее пушкинскому «летя» – воспроизводится и синтаксическая структура начала «Евгения Онегина». Завершается вторая строфа «Домика в Свердловске» замечанием в скобках:
Обилие подобных пояснений или замечаний a propos – одна из характерных особенностей пушкинского повествования. На сорок строф «Домика в Коломне» приходится десять таких замечаний, много их и в «Евгении Онегине». В первых же строфах Панов следует за «Домиком в Коломне» еще в одном – он сразу старается продемонстрировать собственное поэтическое мастерство: рифмы завершающих двустиший первых двух строф подчеркнуто изысканны – блюдце : революции и пург : Екатеринбург. Начало третьей строфы опять-таки характерно с точки зрения рассматриваемой традиции:
176
Здесь автор поэмы как бы открывает перед читателем свою поэтическую «кухню», и авторская рефлексия появляется в тексте. Как и Пушкин в «Домике в Коломне» и в «Евгении Онегине», Панов делает свое произведение металитературным – он пишет в поэме о поэме подобно тому, как Пушкин в «Домике» писал октавой об октаве. У Пушкина можно найти много параллелей этому приему, один из них кажется особенно близким:
Третью строфу завершает еще одна ремарка от автора: он по-дружески признается читателю в том, что герой, портрет которого сейчас будет представлен, не так уж и важен: «...поэма – я не скрою – / Другому посвящается герою» (Панов 1928: 82). Подобные авторские замечания есть и в «Домике в Коломне», ср.: « Признаться вам, я в пятистопной строчке / Люблю цезуру на второй стопе» (Пушкин 1948: 84). Вслед за обещанным портретом героя следует еще одно авторское признание: 177
Панов продолжает развивать литературную тему и переключается на обсуждение своей собственной поэзии. Он сразу предупреждает читателя, что не стоит ждать от его поэмы описаний природы Урала или жизни современного города («тин и тинец» кажется отсылкой к лексике футуристов). При этом пановское «Товарищи!» здесь эквивалентно излюбленным пушкинским обращениям, таким как «друзья» или «читатель» —
— и т. п. В «Домике в Коломне» можно найти и само слово «товарищ»:
Но самое хрестоматийное стихотворение Пушкина, в котором есть это слово, это, конечно, «К Чаадаеву»: 178
Это стихотворение, благодаря, в первую очередь, своей гражданской тематике, становится своеобразным связующим звеном между советской и досоветской ипостасями слова «товарищ». В контексте поэмы Панова современное Пушкину значение этого слова начинает вновь просвечивать сквозь ставший обыденным советизм. В последующих строфах автор, наконец, объясняет, кто истинный герой его поэмы: «... нами нить поэмная ведома / Для самого обыденного дома» (Панов 1928: 84), – и описывает «домик в Свердловске». Но и это описание быстро уступает место очередному метаописанию:
Выражение «пустить перо» заставляет вспомнить «...Пущусь на славу!» (Пушкин 1948: 83) из первой строфы «Домика». За этим комментарием следует описание поездки героя-москвича на автобусе к цели всего его путешествия – дому Ипатьева. Только здесь проясняется, почему этот домик так интересен герою – для этого Панов приводит его внутренний монолог. Затем герой входит в домик. В посвященной этому строфе обращает на себя внимание макаро- 179ническая рифма andanté : коменданта, отсылающая к схожим рифмам Пушкина – Ювенале : vale, дыша : entrechat и т. п. В последующей XVI строфе сосредоточены конкретные бытовые подробности последних дней Романовых, информацию о которых Панов заимствует из книги Быкова. Герой идет по дому Ипатьева, а его воображение рисует ему картины последних дней царской семьи. В XIX строфе происходит встреча героя и сторожа, второго персонажа поэмы:
Появляются мотивы еще одного пушкинского произведения – «Каменного гостя». «Окаменелый лик восставшего из праха» – это, по сути, описание пушкинского командора. Герой же, по всей видимости, думает, что рука, опустившаяся ему на плечо, принадлежит призраку расстрелянного царя. Но нет: это не призрак, а живой человек, сторож Музея экономических наук. Дальше в поэме приводится разговор москвича со сторожем, в ходе которого выясняется, что тот в 1918 г. был членом царской стражи. Москвич «с жадным интересом» начинает задавать многочисленные вопросы, на которые сторож отвечает, явно не понимая такого сильного интереса со стороны гостя: 180
В XVII строфе сторож неожиданно оживляется: он спрашивает у «вокзального героя», как «направить заявленье на рабфак», и этот вопрос вызывает незамедлительное и стремительное бегство героя из домика:
Москвич бежит из домика «томимый неприкрытой прозою», подобно пушкинскому пророку, томимому «духовной жаждою». Тут же обращает на себя внимание энергичное contre-rejet: «Он к выходу метнулся. Перед ним / Открылись двери...». Этот выразительный синтаксис в сочетании с 181фразеологией Панов заимствует из еще одного произведения Пушкина – на этот раз, из «Медного Всадника»:
Странное и внезапное бегство героя поэмы из домика – безусловно, отсылка к побегу Маврушки, застигнутой за бритьем. Бегство героя никак не мотивировано изнутри текста поэмы Панова, а лишь внешне – сюжетом «Домика в Коломне». Не случайно и появление исторических параллелей: Керенский упомянут благодаря существовавшему мифу о его бегстве из Зимнего дворца в одежде медсестры (в другом варианте – горничной). Панов, упоминая о Керенском, не только дает пример знаменитого бегства, но и отсылает к мотиву переодевания в женское платье, одному из главных в «Домике в Коломне». С Катилиной не все так ясно. С одной стороны, бегство Катилины после его неудачного заговора всем известно, с другой стороны, упоминание Керенского подталкивает искать и здесь травестийный мотив. По всей видимости, дело в структуре самого имени Катилины: оно воспринимается как женское, являясь мужским, и таким образом тоже отсылает к мотиву, ясно обозначенному в первоначальном эпиграфе к «Домику в Коломне» – «Modo vir, modo femina» из Овидиевых «Метаморфоз». Последние слова героя «Извозчик! На вокзал!» заставляют вспомнить еще об одном знаменитом бегстве: 182бегстве Чацкого из дома Фамусова с его восклицанием «Карету мне, карету!». Содержание поэмы Панова и ее главный конфликт можно резюмировать так: интеллигент-москвич, склонный романтизировать екатеринбургские события (о герое в поэме сказано, что он посвятил Романовым «отдела три» в последнем томе своих стихов), сталкивается с новой жизнью в лице бывшего красноармейца, который не склонен серьезно задумываться и даже вспоминать о таком, в сущности, неважном событии, как расстрел царской семьи (ведь « все это безусловно устарело») . Именно таким предстает идеологический смысл поэмы Панова. На первый взгляд, общность нарративных приемов Пушкина и Панова говорит об общности художественных систем их произведений: стихия непринужденной болтовни дает авторам возможность выражать свое отношение ко всему на свете, подвергать любой предмет ироническому осмыслению. В «Домике в Коломне» ирония пронизывает весь текст поэмы от первых ее строк до комической морали: по-настоящему реален лишь автор, он здесь – начало всех координат и единственная объективная реальность. У Панова все немного не так: вся авторская ирония направлена против одного персонажа – московского интеллигента (и кое-каких элементов «старой жизни», таких как «губернаторский пруд», возникающий в последней строфе поэмы). А бывший красноармеец – сторож, сам город, преображенный революцией, да и читатель, к которому регулярно обращается Панов (не в пример гипотетическому пушкинскому читателю), подаются отнюдь не иронически. Общность иронического тона создает лишь видимость глубинной близости. Пушкинская декларация авторской свободы на самом деле по своему духу противопо- 183ложна советской поэме Панова, автор которой предстает глашатаем революционной идеологии. Пушкин выбирает «ничтожный сюжет» для своей поэмы, доказывая, что поэт волен писать, о чем ему вздумается. Панов берет сюжет, демонстрирующий столкновение старой и новой жизни, и излагает официальную точку зрения на политически важное событие. Характерно преображение пушкинского мотива воспоминания, о котором уже говорилось выше. Взгляд Пушкина, сожалеющего о прошлом и с озлобленностью смотрящего на современность, противоположен взгляду Панова, демонстрирующего ничтожность прошлого в свете великих событий настоящего. Мещанству пушкинской Коломны противостоит новый советский Свердловск, город, которого еще совсем недавно не было на карте. Две последние строфы «Домика в Свердловске» дают ключ к пониманию поэмы. Это своеобразный структурный аналог пушкинской морали, при этом максимально далекий от подчеркнутой пародийности своего образца:
Если пушкинский «Домик в Коломне» является манифестом творчества, не зависящего от чужого мнения, декларацией свободы авторской воли, то советский «Домик» оказывается в некотором смысле его полной проти- 184воположностью – рассказом, из которого можно «выжать» очень многое. ПРИМЕЧАНИЯ ¹ В котором, в свою очередь, традиция лирических октав гетевского посвящения к «Фаусту», переведенного Жуковским, скрещивается с традицией сатирических октав байроновских «Беппо» и «Дон Жуана», а также сохраняется память об эпическом прошлом октавы – о произведениях Ариосто, Камоэнса и Тассо (см. Гаспаров, Смирин 1986: 254-256; Шапир 2006). ² Именно это соображение позволило М.Л.Гаспарову и В.М.Смирину рассматривать «Домик в Коломне» как автопародию на «Евгения Онегина» (см.: Гаспаров, Смирин 1986: 254-256). ³ Дополнительный читательский интерес к поэме Пушкина могло вызвать и появившееся незадолго до этого, в 1922 г., издание «Домика в Коломне», подготовленное М.Л.Гофманом. ⁴ НОТ – научная организация труда, система, активно внедрявшаяся в советском государстве в те годы. ЛИТЕРАТУРА Быков П. М. 1926. Последние дни Романовых. Свердловск. Гаспаров М. Л., Смирин В. М. 1986. «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне»: Пародия и самопародия у Пушкина. – Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига. С. 254–264. 185Панов Н. (Д. Туманный). 1928. Человек в зеленом шарфе. Вторая книга стихов (1924-1927). С. 80-93. [М.] Пушкин А. С. 1937a. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 4. Поэмы, 1817 – 1824. М., Л. Пушкин А. С. 1937b. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 6. Евгений Онегин. М., Л. Пушкин А. С. 1947. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 2. Стихотворения, 1817–1825. Лицейские стихотворения в позднейших редакциях. М., Л. Пушкин А. С. 1948. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 5. Поэмы, 1825–1833. М., Л. Томашевский Б. В. 1990. Поэтическое наследие Пушкина. – Б. В. Томашевский. Пушкин. Работы разных лет. М. С. 179-287. Шапир М. Л. 2006. Семантические лейтмотивы ирои-комической октавы (Байрон – Пушкин – Тимур Кибиров). – Philologica . Т. 8. № 19/20. С. 91 – 168. 186 |