О ЗАДАЧАХ ИСТОРИИ ЯЗЫКА*

Вся совокупность современных лингвистических исследова­ний может быть разделена на две группы. К первой относятся та­кие исследования, которые изучают факты различных языков ми­ра для того, чтобы определить общие законы, управляющие жизнью языков. Исследования этого рода, по самому своему заданию, не могут иметь никаких хронологических и этнических рамок. Чем боль­ше языков привлечено к исследованию и чем разнообразнее эти язы­ки, тем больше гарантий, что установленный закон имеет всеобщий характер, а не является лишь обобщением тех отдельных и случай­ных фактов, которые на этот раз оказались доступны наблюдению. Все языки мира существующие сейчас или существовавшие ранее, получившие литературную обработку или служащие только сред­ством устного бытового общения, общенациональные международ­ные или являющиеся только местными диалектами, представляют для исследований этого рода совершенно одинаковую ценность, по­тому что всюду, где есть язык, существуют и те общие законы язы­ковой жизни, познание которых составляет цель исследования. Бес­численное множество человеческих языков для исследований этого рода представляет собой известное единство: разные языки здесь понимаются как разные исторически обусловленные, проявления одной и той же сущности — человеческого языка вообще. Цель такого исследования состоит не в том, чтобы установить наличность тех или иных явлений в том или ином языке или даже во многих языках, а в том, чтобы узнать, что всегда есть во всяком языке и каким образом одно и то же по-разному проявляется в разных язы­ках. Конечные результаты подобных исследований учат нас, какие вообще возможны языки, что бывает в языках, какие фак­ты случаются в жизни языков но при этом все такие возмож­ности и случайности представляются научному рассмотрению не как разрозненные явления, возникающие на поверхности истори­ческой жизни народов, а как следствия и проявления общих законо­мерностей. Таким путем мы узнаем, например, из каких звуков мо­жет состоять человеческая речь, как эти звуки бывают организова-

* [«Ученые записки Московского гор. пед. ин-та, кафедра русского языка», т. V , вып. 1, М., 1941.]

ны в языках разных типов, каким образом совершается переход одних звуков в другие в истории разных языков и т. д. В этом — ко­нечная цель той области знания, которая во Франции именуется la linguistique générale и которая, на мой взгляд, заслуживает просто названия лингвистики, науки о языке, в самом прямом и точ­ном значении этого термина, если речь идет о лингвистике как са­мостоятельной науке со своим собственным и специфичным предме­том.

Ко второй группе лингвистических исследований я отношу та­кие, предмет которых составляет какой-нибудь один отдельный язык или одна отдельная группа языков, связанных между собой в генетическом и культурно-историческом отношении. Принципиа­льно безразлично, изучается ли один отдельный язык или несколько языков, взаимно связанных происхождением и культурной историей, потому что в последнем случае такая группа языков есть не что иное, как один язык в виде ряда диалектов. Исследование, посвященное группе славянских языков как таковых, т. е. выделенных в особую группу именно по этому признаку их общей принадлежности к сла­вянскому языковому миру, естественно достигает своей цели толь­ко при том условии, что все славянские языки, живые и мертвые, устные и письменные, обиходные и литературные, исследуются как нечто целое и единое — иначе непонятно было бы самое объеди­нение этих языков в особый и самостоятельный предмет изучения. Нет никакого сомнения в том, что, например, все индоевропейское языкознание есть наука об одном языке и что это обстоятельство существенным образом, при том далеко не всегда положительно, от­разилось на тех общих учениях о языке, которые возникали среди специалистов данной области. От исследований первой группы та­кие исследования, имеющие своим предметом отдельную идиому, отличаются тем, что познание именно этой избранной идиомы, в полноте ее конкретного исторического бытия, составляет для них конечную задачу. Эти исследования устанавливают не то, что «воз­можно», «бывает», «случается», а то, что реально именно в данном случае есть, было, произошло. Разумеется, никакое лингвистическое исследование, в том числе и такое, которое посвя­щено отдельному языку, не может не пользоваться общими положе­ниями лингвистики и непременно должно исходить из того, что вооб­ще возможно в человеческих языках. Но для собственно лингви­стических исследований такие общие положения составляют их конечную цель, между тем как для исследований в области одного языка эти общие положения служат лишь руководящими методи­ческими указаниями. Обратно, те законы, которые устанавливаются для отдельной идиомы, разумеется совсем не безразличны для линг­вистики в собственном смысле этого термина. Но для нее такие за­коны служат лишь материалом ее собственных построений, потому что с точки зрения конечных задач науки о языке это только один из многих частных случаев, требующих совокупного анализа. Та­ким образом, на практике исследования обоих типов очень тесно

переплетаются, и часто между тем и другим направлением лингви­стической работы невозможно провести отчетливую границу. Ис­следования в области отдельных языков питают собой общие линг­вистические исследования и позволяют вносить все большую точ­ность в формулирование общих лингвистических законов, а уточне­ние таких формулировок дает возможность и в отдельных языках увидеть то, что ранее оставалось в них незамеченным. В неизбеж­ности этого вечного движения как раз и заключается залог бесконеч­ного прогресса научного знания. Но все же от того, что одна наука направляет работу другой и в то же время сама пользуется мате­риалом последней, обе науки не перестают быть разными нау­ками и не теряют каждая своего особого индивидуального места в общей системе наук.

Совершенно очевидно, что так называемая общая лингвистика невозможна без исследований в области отдельных языков. Но это вовсе не значит, что задачи общей лингвистики исчерпываются со­ставлением сводок из материалов разных языков, так как уже само по себе сопоставление подобных различных материалов рождает новые и специфичные проблемы, для возникновения которых исследование отдельных языков не представляет нужных условий. Точно так же ошибочно было бы думать, будто все значение исследований в области отдельных языков заключается в их служебной роли по отношению к задачам общей лингвистики. Доставляя последней необходимый ма­териал, исследования в области отдельных языков в то же время решают такие проблемы, которые возникают только тогда, когда изучается какой-нибудь один язык и которые не стоят и не могут стоять перед наукой о языке в специфическом смысле этого терми­на. Конечно, никому нельзя запретить заниматься исследованием только одного языка с исключительной целью оказывать в такой именно форме посильные услуги языкознанию. В любой научной области существует необходимость в работах вспомогательных и предварительных. Но, оставаясь на таком вспомогательно-служеб­ном посту, не только нельзя самостоятельно решать задачи, воз­никающие перед общей лингвистикой, но нельзя также просто уви­деть те специфичные задачи, которые в действительности должны определять собой содержание исследований, посвященных отдель­ному языку. Я имею в виду те задачи, которые возникают в силу того, что изучение отдельного языка, не ограничивающее себя вспо­могательными и служебными целями, а желающее быть вполне адекватным предмету, непременно должно быть изучением исто­рии данного языка.

Слово история в применении к языку может иметь разные оттенки значения, и в них необходимо разобраться. Обычным сде­лалось, например, утверждение, что всякое изучение языка должно и может быть только историческим. Это утверждение в своей обшей форме правильно, но оно имеет разный смысл, смотря по тому, какого рода изучение языка будем предполагать — изучение язы­ков, как частных, исторически известных, обнаружений челове-

ческого языка вообще, т. е. изучение, согласно с предыдущим, соб­ственно лингвистическое, или же изучение отдельной идиомы как индивидуального и своеобразного явления человеческой истории. Язык есть условие и продукт человеческой культуры, и поэтому всякое изучение языка неизбежно имеет своим предметом самое культуру, иначе говоря — есть изучение историческое. Но общие законы, которым подчинено культурное развитие человечества, проявляются в разных концах земного шара, среди разных челове­ческих коллективов, в зависимости от местных условий настолько разновременно и своеобразно, что конкретная история каждой от­дельной культуры так же мало похожа на все остальные, как мало похож на остальные и созданный данной культурой язык. С дру­гой стороны, всякое явление культуры, и, может быть, именно язык в особенности, обладает способностью сохранять свою раз возник­шую материальную организацию в качестве пережитка очень дол­гое время после того, как закончился породивший его этап культур­ного развития. Поэтому, если и можно говорить об общей истории человеческого языка вообще, то, очевидно, совсем не в том смысле, в каком мы говорим об истории турецко-татарских языков или одно­го османского. Нет сомнения в том, что каждая из засвидетельство­ванных исторически идиом представляет собой известную стадию в каком-то едином процессе формирования человеческого языка. Впол­не понятно поэтому желание установить ту или иную связь между раз­ными типами языковых структур и разными стадиями в развитии человеческой культуры, хотя бы практически эта задача часто пред­ставлялась невыполнимо трудной. Но так как смена культурных стадий вовсе не непременно предполагает смену языковых структур, потому что унаследованные от прошлого структуры очень легко приспособляются к новым условиям, то ни о какой конкретно-исто­рической и генетической преемственности между известными языко­выми структурами в этом смысле думать не приходится. Предпо­лагать иное было бы равносильно предположению о том, что, например, русский феодализм вырос из античного рабовладельческо­го общества, а английский капитализм — из китайского феодализ­ма. Абсурдность таких предположений тем не менее ни в малой сте­пени не колеблет той истины, что феодализм приходит на смену ра­бовладельческому строю и сам сменяется капитализмом. Очень возможно, — хотя и это еще нужно доказать точной интерпрета­цией точно установленных фактов, — что флективный строй язы­ка пришел на смену тому строю, который представлен так назы­ваемыми языками яфетическими, но это еще не означает, что отдель­ные индоевропейские языки связаны с отдельными яфетическими языками реальной исторической преемственностью, что каждый из известных индоевропейских языков был когда-то яфетическим, а каждый из известных яфетических — будет когда-нибудь индо­европейским. В смешении этих двух понятий историзма и в неиз­бежно следующих отсюда безудержных насилиях над эмпирическим материалом различных языков, как мне кажется, заключается основ-

ное заблуждение так называемого нового учения о языке, разраба­тываемого школой акад. Марра, хотя сама по себе идея единого глот­тогонического процесса, вдохновлявшая покойного ученого, при ином к ней подходе могла бы быть не только увлекательной, но и безупречной с методологической точки зрения. Таким образом, связь языкознания с историей остается несомненной, и общие линг­вистические законы — это, действительно, исторические законы, но только сфера их действия — это не конкретная история конкретных человеческих коллективов, а общие отношения культурно-истори­ческой типологии.

Совсем другое дело историзм такого лингвистического исследо­вания, которое имеет своим предметом отдельный язык или, что то же, отдельное семейство языков. Отдельный язык есть индивидуаль­ное и неповторимое историческое явление, принадлежащее к данной индивидуальной культурной системе, и он должен изучаться совер­шенно так же, как изучается всякий иной член этой системы, во всей полноте своих жизненных проявлений, отношений и связей. Как один из продуктов духовного творчества данного культурно- исторического коллектива, в общем случае — народа, язык стоит в одном ряду с письменностью, наукой, искусством, государством, правом, моралью и т. д., хотя и занимает в этом ряду своеобразное положение, так как одновременно он составляет и условие всех этих прочих культурных образований. Даже всецело оставаясь на почве одного языка, т. е. изучая данный язык исключительно ра­ди него самого, а не для того, чтобы при помощи языка получить доступ к прочим явлениям культуры, находящим в языке свое вы­ражение, мы уже изучаем тем самым соответствующую культуру, именно первую, и в известном отношении, может быть, самую важ­ную, главу ее истории. Исследователь отдельного языка является ис­ториком вовсе не только потому, что он нуждается в широком исто­рическом контексте для объяснения установленных им фактов, а пре­жде всего потому, что предмет его собственных исследований, язык, это тоже история, и уже сам по себе, наравне с другими истори­ческими явлениями, участвует в создании этого общеисторического контекста. История народа без истории его языка в принципе так же не полна, как, например, без истории его государства или права. Таким образом, отношения между историей народа и его языком сложнее, чем предполагается ходячим афоризмом, по которому язык есть зеркало истории. Язык действительно отражает историю наро­да, но одновременно он и сам есть часть этой истории, одно из соз­даний народного творчества. Это значит, что изучение данного от­дельного языка есть вовсе не только вспомогательная и техническая, но также прямая и непосредственная задача того, кто изучает вооб­ще соответствующую культуру. Поэтому всякий языковед, изучаю­щий язык данной культуры, тем самым, хочет он этого или нет, не­пременно становится исследователем той культуры, к продуктам ко­торой принадлежит избранный им язык. Материальная организа­ция отдельных продуктов культуры специфична, и заниматься изуче-

нием языка без общей лингвистической подготовки так же невоз­можно, как невозможно изучать правовые институты данного наро­да без общей юридической подготовки. Отсюда неизбежная специа­лизация по отдельным областям культуры и разделение труда. Но поскольку обсуждаются общие принципы науки, со всей реши­тельностью нужно настаивать на том, что и при разделении труда между разными специалистами, труд их остается все же общим. Поэтому общим должен быть и метод, хотя бы он и испытывал раз­личные модификации, в зависимости от специфичности того материа­ла, с которым имеет дело изучение отдельных явлений культуры. Общим, в частности, для всех глав науки о культуре является то условие, в силу которого мы говорим о них, как об отдельных гла­вах действительно одной науки, и при том такой, которая не­возможна иначе, как именно история культуры. Разумеется, здесь речь идет об истории не в том понимании этого термина, ко­торое объявляет историческим только то, что было и чего уже нет сейчас. Ведь если рассуждать последовательно, то все, случив­шееся секунду тому назад, есть тоже бывшее, и есть ли вообще при таких условиях какая-нибудь реальная возможность обозначить точную грань между бывшим и небывшим? Очевидно это возможно только в том случае, если небывшее, в точном соответствии с объек­тивным значением этого выражения, понимать как будущее. Поэ­тому единственная реальная грань, с которой может иметь дело наука истории, — это грань между тем, что уже осуществилось, ,что имеет конкретное жизненное воплощение, что можно наблюдать и постигать, хотя бы и не просто на улице, а только в музее, и тем, что еще не осуществилось, к чему можно стремиться или относиться с какими-нибудь мерами предосторожности и что в лучшем случае можно только угадывать и предвидеть. Абсолютно неразрывная связь прошлого и настоящего легко уясняется из того простого сооб­ражения, что все существующее есть только видоизменение сущест­вовавшего. Только поэтому и возможно вообще историческое пред­видение. То, что есть, не с неба свалилось, а подготовлено и рождено тем, что было, даже при том условии, если бывшее тем самым по­родило свое собственное отрицание. Вот почему никакое изучение наличного факта культуры не может не быть изучением генетическим, не может не ставить перед собой вопросов откуда и почему. Всякая попытка отнестись к своему предмету, как к чему-то тако­му, что существует само по себе и не заключает в самом себе неиз­бежно, хотя бы в качестве вполне отрицательного момента, того, чем это «что-то» было прежде, осуждает исследователя на изуче­ние фикций вместо реальностей и потому ненаучна.

В применении к языку эта точка зрения требует некоторых специальных разъяснений. Во-первых, не мешает указать, что только по поводу отдельной идиомы ответы лингвиста на вопросы откуда и почему могут быть действительно реальными и конкретными, потому что на эти вопросы вообще можно отвечать только в том случае, если они предполагают какое-либо реальное

культурно-историческое содержание. У русского языка есть извест­ные отношения не только к языкам сербскому или латинскому, но также, например, и к языкам банту. Но в последнем случае это отно­шения типологические, из изучения которых могут быть сделаны разнообразные выводы относительно закономерностей, сущест­вующих в области организации человеческих языков и относительно структурных связей между разными способами этой организации. Между тем отношения между русским языком и сербским или ла­тинским это уже не только типологическая, но также реальная ге­нетическая проблема, и сходства и различия в строении этих языков получают надлежащее научное освещение лишь после того, как они будут поняты не только структурно, но и как следствия определен­ных исторических событий. Из различных наблюдений над разно­образными языками, положим, известно, что звук а краткое может изменяться и фактически изменяется в звук о краткое открытое. Но в применении к отношениям между латинским языком и славянскими подобная формулировка непременно предполагает, что такое звуко­вое изменение действительно произошло, как реальное историческое событие, в определенную пору и в определенных исторических усло­виях, вследствие ли чисто физиологической эволюции данного зву­ка или усвоения одного языка другим племенем, в обстановке ли переселения говорящих коллективов или какого-нибудь перелома в их бытовой или хозяйственной организации и т. п. Очень часто именно такого, реально-исторического комментария к истории от­дельных фактов той или иной идиомы мы как раз и не имеем, но причины этого — просто в мере наших знаний и в трудности зада­чи, в том, что наука еще «не дошла» до этого, но вовсе не в том, что она и не обязана или не хочет доходить до подобных, конечно, очень далеких границ исследования. Но перед собственно лингвистическим исследованием, задача которого состоит в том, чтобы найти общие законы, регулирующие жизнь языков, и сопоставляющим, например, с этой целью русский язык и языки банту, подобные вопросы кон­кретного генезиса, действительно, даже и не возникают. Тут, дей­ствительно, можно сопоставлять все, что угодно, со всем, что угодно, — но только тут.

Во-вторых, необходимо обратить внимание на естественно выте­кающее из предыдущего следствие, состоящее в том, что изучение языка в его современном состоянии есть, в сущности, тоже истори­ческое изучение. Этот вывод может показаться странным и противо­речащим действительному положению вещей. Так, например, в русском языкознании на глазах нашего поколения изучение совре­менного языка обнаруживает заметную тенденцию обособиться от изучения русского языка в его прошлом, в качестве особой научной специальности. Однако это противоречие мнимое. Это можно утвер­ждать даже несмотря на то, что указанная тенденция к обособлению изучения современного языка от изучения прошлых состояний того же языка, при данном уровне нашего лингвистического развития, содержит в себе также и положительную сторону. Все дело в том,

что хотя изучение современного языка есть непременно тоже изучение историческое, изучение так называемой истории языка должно осуществляться в идеале как раз теми методами, которые наиболее отчетливое применение пока получают именно при изучении со­временного языка. Знаменитое учение де Соссюра о лингвистике «ста­тической» и «диахронической» способно повести к очень большим недоразумениям, если следовать ему без должной критики и не от­делить в нем зерно истины от ложных выводов. Совершенно неверно было бы думать, будто статическая лингвистика есть изучение непре­менно современного языка, а диахроническая — изучение истории языка. На самом деле и современный язык это тоже история, а с другой стороны, и историю языка нужно изучать не диахронически, а статически. Разумеется, так можно говорить только в том случае, если толковать самое содержание этих терминов де Соссюра на свой лад. Так называемый статический метод де Соссюра требует изуче­ния языка как цельной системы; иными словами, он предпола­гает одновременный анализ всех фактов языка, одновременно при­сутствующих в данной языковой системе как реальном орудии обще­ния. Так как факты языка соотносительны, и например, нет звука а, пока нет звуков е, о и т. п., и функции звука а в данном строе язы­ка могут быть совсем различны в зависимости от того, какие дру­гие звуки противопоставлены звуку а, то указанное требование, вы­текающее из рассуждений де Соссюра, безупречно, и самое форму­лирование его останется вечной заслугой основателя женевской школы. Но если отнестись к этому требованию серьезно, то не трудно прийти к заключению, что оно сохраняет свою силу и тогда, когда мы изучаем язык не в его современном, а в прошлом состоянии. Оче­видно, что и язык в его прошлом состоянии мы только тогда можем изучить как живую историческую реальность, когда будем ви­деть в нем цельную систему, в которой каждый отдельный элемент обладает известной функцией только в соотнесении с прочими эле­ментами. И вот здесь-то самое слабое место традиционной истории языка. В целом разработка истории языков в европейском языко­знании остается еще на той стадии, когда изучается история, точнее было бы сказать — внешняя эволюция отдельных, изолированных элементов данного языка, а не всего языкового строя в целом. Са­ма по себе история звука а остается фикцией, пока не показано, как изменения этого звука отражаются на объективных функциях дру­гих звуков данной системы и как изменения других звуков меняют функции звука а, хотя бы этот звук может быть и не менялся ни­когда в своем качестве. Звук у в русском языке не заменялся ни­какими звуками с доисторической эпохи, но одно дело звук у в VII в., а другое дело звук у в XX в., хотя бы он сохранился сам по себе неизменным в тех же словах, в которых произносился три­надцать столетий тому назад. Между тем, разумеется, ни в одном пособии по истории русского языка нет главы под названием «ис­тория звука у». Из всего этого с непреложностью следует, что подлин­ная история языка должна быть непременно историей «статической»,

в том смысле, который объективно принадлежит этому термину де Соссюра, хотя самый термин этот явно непригоден и не выражает су­щества дела. Но если это так, то, очевидно, в каком-то ином смысле должно быть истолковано также понятие «диахронической» лингви­стики. Содержание этого понятия уясняется из того, что языковая система изменяется и что вся вообще история языка есть последова­тельная смена языковых систем, причем переход от одной системы к другой подчинен каким-то закономерным отношениям. Следователь­но, мало открыть систему языка в один из моментов его историче­ского существования. Нужно еще уяснить себе закономерные отно­шения этой системы к той, которая ей предшествовала, и к той, которая заступила ее место. В этом смысле, если угодно, можно го­ворить о «диахронии» языка, но, с другой стороны, совершен­но ясно, что самое противопоставление «синхронии» и «диахронии» в языке есть противопоставление мнимое и не имеющее никакой поч­вы в исторической реальности.

Итак, если история языка хочет быть адекватной своему предме­ту и изучать реальность, а не абстракции, то она должна форму­лировать свою задачу следующим образом. В том историческом про­цессе, который представляет собой существование данного языка, должны быть выделены известные стадии, на каждой из которых изучаемый язык представляет собой систему, отличную от преды­дущей и последующей. Каждая такая система должна быть изуче­на как реальное средство общения соответствующего времени и соот­ветствующей среды, т. е. в исчерпывающей полноте тех внутренних связей и отношений, которые в этой системе заключены. Но так как каждая подобная система есть лишь видоизменение предшествующей и предварительная стадия последующей, то сама по себе она не мо­жет быть вскрыта, пока не уяснены закономерные отношения, свя­зывающие ее с хронологически смежными системами. Жизнь языка не останавливается ни на минуту, и потому в каждом данном состоя­нии языка есть такие факты, которые, с точки зрения более поздне­го состояния языка, представляются его зародышем. Следовательно, в практическом исследовании невозможно изучать систему языка в отдельности от элементов разложения, в ней неизбежно заложен­ных, и очевидно только такое исследование полностью будет отве­чать своей задаче, которое окажется способно показать, как рожде­ние одной языковой системы одновременно кладет начало превраще­нию ее в другую, и так до бесконечности. Но при всем этом ни в коем случае нельзя забывать, что язык есть часть или отдельный член общей культурной истории и что, следовательно, системы действу­ют, рождаются и разлагаются не в безвоздушном пространстве, а в определенной общественной среде, жизнь которой регулируется общими законами исторического процесса. Язык повинуется этим общим законам исторического развития не пассивно, а активно, т. е. как и всякая иная идеологическая форма, и сам в известных отношениях воздействует на историю, например на историю пись­менности, историю идей и т. д. В частности, и у внутреннего меха-

низма языка есть свои собственные законы построения, от того или иного существа которых во многом зависят конкретные явления фактического развития языковой системы. Но движет этим меха­низмом все-таки не сам язык, как некая имманентная автоматиче­ская сила, а человеческое общество, осуществляющее в своих дей­ствиях свое историческое назначение. Это значит, что конеч­ный ответ на вопрос о характере и причинах языкового генезиса может быть получен только от культурной истории данного кол­лектива и что, следовательно, изучение отдельного языка, иначе — история языка, есть наука культурно-историческая в абсолютно точном смысле этого термина.

Разумеется, все это только идеал и мало похоже на действитель­ное состояние науки. Для осуществления этого идеала мало одного желания, а нужна еще громадная работа, которая вряд ли может быть сделана в короткое время и которая требует соответствующего общего лингвистического развития. Думаю все же, что это нисколь­ко не мешает формулированию самого идеала, потому что как бы далеко ни находилась конечная цель пути, всегда нужно знать, ку­да идешь и куда хочешь идти. Самое важное заключается в том, что этот идеал — не беспредметная утопия и что фактическое развитие науки все равно с неизбежностью подготовляет его осуществление в более или менее отдаленном будущем, независимо от частных по­буждений и намерений отдельных исследователей. В этом смысле нельзя, разумеется, ни одной минуты сомневаться в объективной научной ценности тех знаний и выводов, которыми наука истории языка, все равно какого, обладает уже и сейчас, так же как и в том, что без этих знаний и выводов вообще никакая будущая наука исто­рии языка попросту невозможна. Однако и независимо от того при­уготовительного значения, которым обладает современная история языка по отношению к ее идеальным задачам, ее положения, а так­же и методы, сохраняют самодовлеющее научное значение, но только, как мне представляется, не лингвистическое собственно. Ведь нельзя сказать, будто выяснение истории какого-нибудь от­дельного звука или слова, взятого изолированно, не представляет само по себе известного научного знания, не говоря уже о том, что это необходимо знать для построения истории языковой системы в целом. Разумеется, и такое знание есть научное знание, имеющее самостоятельную ценность. Как знание языка, оно не может быть признано полноценным, потому что предмет этого знания асбтрак­тен . Но столь же безусловно, что таким путем мы узнаем совершен­но полноценные приметы, в которых нуждается, например, истори­ческая этнография. Очень легко понять возражения современных лингвистов против таких работ, которые строятся на описании осо­бенностей того или иного языка или диалекта. Язык, действитель­но, невозможно изучать по его особенностям, но изучать этногра­фически носителей данного диалекта по особенностям их речи не только можно, но и должно. По-видимому, именно такое значение объективно принадлежит современной диалектологии, в ее тради-

ционных формах диалектографии и лингвистической географии, если отвлечься от их подсобного значения для истории языка. Современная диалектология, оставляя в стороне не получившие еще типического значения исключения, но включая и наиболее поздние ее достижения, как например диалектологический атлас, есть имен­но этнография, а поскольку она привлекает к делу исторические объяснения — историческая этнография, точно так же, как к об­ласти исторической этнографии славянства относится, например, учение об истории носовых гласных в славянских языках, взятое изолированно от других проблем славянского языкового развития. Но и тут полезно еще раз напомнить себе, что этого рода материал, особенно, например, в тех случаях, когда различные изменения носовых в различных славянских языках и диалектах понима­ются как единый и цельный процесс, протекающий в определен­ных культурно-исторических условиях, объективно принадлежит' к лингвистической истории языка, которая рано или поздно на­учится распоряжаться этим материалом в строгом соответствии со своими собственными и специфичными задачами.

Перехожу к вопросу о внутреннем построении истории языка как особой и своеобразной науки лингвистического и культур­но-исторического содержания.

Вряд ли нужно доказывать, что в идеале история языка долж­на быть полной историей языка, т. е. излагать свой предмет всесторонне. Иначе говоря, история языка не может быть только историей звуков или только историей звуков и форм и т. д. Это невозможно не только с внешней, формальной стороны с точ­ки зрения требований соблюдения полноты, но и по существу, потому что в реальной истории языковых систем история форм зависит от истории звуков, история слов зависит от истории зву­ков и форм и т. д. Так. например, для истории слов русского литературного языка громадное значение имели некоторые фоне­тические процессы, пережитые славянством в доисторическую эпо­ху. Ясно, что история звуков русского языка не будет вполне-адекватна предмету до тех пор, пока не будут указаны те след­ствия, которые возникали из нее для словарного состава русско­го литературного языка. Нет сомнения, что история языка должна заключать все те отделы, которые вообще предполага­ются изучением языка, сообразно отдельным членам его структуры. Таких основных отделов должно быть три. Во-первых, язык представляет собой совокупность знаков, передающих из­вестные идеи, т. е. обладающих так называемыми вещественными значениями. Во-вторых, эти знаки представляют собой известного рода формы, т. е. обладают известным материальным устройством, проявляющимся в тех структурных взаимоотношениях, которые создаются между отдельными знаками и их внутренними членениями в связной речи. В-третьих, как знаки идей, так и образуемые ими формы материально различаются одни от других при помощи зву­ков речи, из которых они состоят. При изучении письменных языков

прибавляется еще проблема буквенных знаков, при помощи кото­рых звуки речи изображаются на письме, и это существенным обра­зом модифицирует фонетическую проблему,— но далее я этого не оговариваю, молчаливо предполагая в соответствующих пунктах возможность особой орфографической дисциплины. Соответственно сказанному изучение языка делится на изучение слов как знаков, т. е. носителей вещественных значений, на изучение слов как форм и изучение звуков, т. е. на семасиологию, грамматику и фонетику. Первый из этих отделов сам состоит из трех подотделов. Во-первых, в нем изучаются части слов, функционирующие как знаки частичных идей, т. е. такие знаки, которые сами по себе не передают еще цель­ной идеи и выражают лишь их составные части, элементы, оттенки и т. п., и становятся выразителями цельных идей лишь в известных сочетаниях, осуществляющихся по определенным законам. Этот подотдел может быть назван учением о словообразовании. Во-вторых, в первом из названных трех отделов изучаются отдельные знаки цельных идей, это лексикология. В-третьих, в нем изучаются законы сочетания знаков цельных идей, что можно назвать фразео­логией. Второй из основных отделов, грамматика, также делится на три подотдела. Во-первых, здесь должны быть изучены общие принципы построения форм, существующие в данном языке, — это мор­фология. Во-вторых, здесь изучаются законы сочетания слов как форм в связной речи — это задача синтаксиса. Но так как в боль­шинстве языков известные классы слов выделяют в своем составе особые элементы, служащие специальными механизмами для со­четания слов в связной речи, то синтаксису этих языков должно предшествовать изучение таких механизмов, — это учение о слово- изменении. Наконец, третий основной отдел, фонетика, изучает зву­ки речи и все, что относится к их организации и функционирова­нию в языке, как реальном орудии общения. Разумеется, излагать­ся эти отделы должны в обратном порядке, т. е. сначала фонетика, затем грамматика и в последнюю очередь семасиология, а все пред­ложенное построение в целом может быть сведено в такую схему:

Так как язык с внешней стороны представляет собой физическую материю (звуки), а своей внутренней стороной, вещественными зна­чениями, отражает предметы и понятия исторической действитель­ности, то у тех отделов лингвистики, которые имеют своим предме­том эти пограничные области языкового знака, существуют еще свои пропедевтические отделы, в которых соответствующий лингви­стический материал обследуется со стороны своих внешних (с лин­гвистической точки зрения) качеств. Для фонетики такими пропе­девтическими дисциплинами служат физиология и акустика звуков речи, а для семасиологии — лексикография, т. е. регистрация на­личных словарных средств в их отношениях к обозначаемым вещам и понятиям.

К предложенной схеме нужно теперь сделать три дополнитель­ные примечания. Первое из них касается понятия морфологии. Обыч­но слово «морфология» употребляется как общее название, объеди­няющее проблемы словоизменения и словообразования. Но такое объединение придает внешность единого предмета явлениям, по своему содержанию совершенно разным, ас другой стороны, мешает рассмотреть за конкретным содержанием этих разнородных явле­ний то, что у них есть действительно общего, именно то, что дает право смотреть на всякий звук или совокупность звуков речи, об­ладающие известным значением, как на морфемы вообще. Как явления словообразования, так и явления словоизменения содер­жат обильный материал, показывающий, как в данном языке соз­даются те отношения между морфемами разных типов, которые порождают слово с точки зрения его внутреннего устройства. Вот эти-то общие проблемы устройства слова и должны составить пред­мет особой грамматической дисциплины, которую удобнее всего называть морфологией. Но не трудно видеть, что морфология в та­ком смысле не есть еще учение о конкретных явлениях словообра­зования или словоизменения: так, она изучает не звуковой вид и значение различных морфем, а только возможные в данном языке отношения между морфемами, порождающие слово как известную форму (думаю, что, говоря так, употребляют этот термин в духе учения Фортунатова).

Во-вторых, сказанное делает понятным также и то, почему в предложенной схеме учение о словообразовании отнесено не к грам­матике, а, вопреки традиции, к семасиологии. Существует все же вполне очевидное различие между значениями вещественными и формальными, и состоит оно в том, что формальные значения пере­дают отношения между знаками мысли, а не сами мысли. Между тем основные явления словообразования — аффикс, корень, основа и пр. — имеют непосредственное отношение именно к ве­щественным значениям и их оттенкам. Нетрудно понять, что застав­ляет традицию видеть в учении об этих элементах языка один из отделов грамматики. Причина этого несомненно заключается в том, что в словообразовании, как и в грамматике, речь идет не о цель­ных словах, а об известных элементах слов, а потому и словообра-

зование, подобно грамматике, учит тому, как строится язык. Но ведь и фонетика тоже изучает строй языка, и опять-таки именно строй языка должна изучать лексикология и фразеология, так как организация значений внутри слов и их сочетаний имеет свою технику. Вообще вся система дисциплин, представленная в приве­денной схеме, в конце концов имеет своим единственным предметом именно строй языка. Это может казаться недостаточно яс­ным по отношению к лексикологии, но только тогда, если понимать под лексикологией простое собирание слов и их внешнее, словар­ное описание. Но если понимать лексикологию как науку о зна­чениях слов в их истории, продолжающуюся в фразео­логии, в которой изучаются законы сочетания значений слов в их истории, то распространенное представление о том, будто лекси­кология это, собственно, не лингвистика или «не совсем» линг­вистика, сохранит для себя почву разве только в том факте, что яв­ления лексикологии неисчислимы, в то время как число звуков, суф­фиксов и флексий для каждого языка может быть установлено с точ­ностью до единицы. Но этого рода соображения лишены всякого принципиального значения. Другое дело, что фактическое состояние лексикологии, да и всего семасиологического отдела, остается пока плачевным. Но и здесь будем надеяться на лучшее будущее и актив­но содействовать тому, чтобы оно наступило.

В-третьих, для лучшего понимания приведенной схемы очень важно помнить, что все ее три основных отдела должны представ­ляться связанными между собой самым тесным и непосредственным образом. Нет формы без звуков, но нет и идеи без формы и, следова­тельно, без звуков, а потому в практическом исследовании всегда возникает множество вопросов, имеющих одновременно значение, свойственное разным отделам схемы. Решение морфологических и словообразовательных вопросов обычно зависит от состояния на­ших знаний по фонетике, решение синтаксических и лексикологи­ческих вопросов связано с проблемами морфологии и словообразо­вания, решение фразеологических вопросов невозможно без пред­варительной разработки вопросов синтаксиса и лексикологии. Та­ким образом, каждый из очередных отделов служит своего ро­да введением в следующий и только вместе с последним отделом уясняется до абсолютного предела и содержание первого.

Впрочем, дальнейшее рассмотрение взаимоотношений между разными отделами изучения языка, требующее более детального анализа самой структуры языкового знака, выходит за рамки это­го рассуждения. Ясно, что внутреннее членение лингвистической дисциплины всегда должно оставаться одинаковым и не зависит от того, какие цели стоят перед исследователем — установление об­щих лингвистических законов или же выяснение истории отдель­ного языка. Поэтому ничего специфичного именно для истории языка предложенная схема лингвистических проблем не содержит. Однако у истории языка есть еще некоторые проблемы, правда не безразличные и для общей лингвистики, но особенно наглядно об-

наруживающиеся как раз в процессе исторического изучения от­дельных языков, и вот для указания на эти особые проблемы необхо­димо было предварительно построить общую схему лингвистических дисциплин. Дело в том, что звуки речи, формы и знаки не исчерпы­вают еще собой всего того, что существует в реально действующем и обслуживающем практические общественные нужды языке. Как уже сказано было выше, языковой механизм приводится в движение не сам собой, а тем обществом, которому данный язык принадлежит. И вот для фактической жизни языка оказывается чрезвычайно су­щественным, как пользуется общество своим языком. Наряду с проблемой языкового строя существует еще проблема языкового употребления, а так как язык вообще есть только тогда, ког­да он употребляется, то в реальной действительности строй языка обнаруживается только в тех или иных формах его употребления. То, что здесь названо употреблением, представляет собой совокуп­ность установившихся в данном обществе языковых привычек и норм, в силу которых из наличного запаса средств языка произво­дится известный отбор, не одинаковый для разных условий язы­кового общения. Так создаются понятия разных стилей языка — языка правильного и неправильного, торжественного и делового, официального и фамильярного, поэтического и обиходного и т. п. Все такого рода «языки» представляют собой не что иное, как разные манеры пользоваться языком. Одно и то же можно сказать или напи­сать по-разному. Содержание, мысль могут остаться при этом впол­не неизменными, но изменится тон и окраска самого изложения мыс­ли, а это, как известно, существенно влияет на восприятие содер­жания и предопределяет разные формы реакции на услышанное или прочитанное. Следовательно, наряду с объективной структурой язы­кового знака, передающей идеи, в языке существует и своеобраз­ное субъективное дополнение к этой структуре, причем самое важ­ное заключается в том, что без подобного субъективного дополнения в реальной действительности язык вообще невозможен, потому что даже и вполне нейтральная речь, не имеющая никакой специаль­ной окраски, воспринимается на фоне различных языковых вариан­тов, так или иначе окрашенных, как отрицательный по отношению к ним момент. Нечего и говорить о том, что эти различные манеры говорить и писать, рождающиеся из входящих в коллективную привычку способов пользования языком, имеют свою собственную историю и изменяются так же, как изменяются звуки, формы и зна­ки. Но нельзя забывать также и того, что от истории подобных привычек, фактическое содержание которой, разумеется, предо­пределено историей объективного строя языка, очень часто оказы­вается зависящей и сама объективная история звуков, форм и зна­ков. Таким образом, перед нами новая и очень важная проблема истории языка, без изучения которой история языка не может быть полной и в точности соответствующей своему предмету.

Эта новая проблема составляет содержание лингвистической дисциплины, которую следует называть стилистикой или,

поскольку речь идет об истории языка, исторической стилистикой. У истории языка поэтому не три, а четыре отдела — именно: фонети­ка, грамматика, семасиология и стилистика. Возникает важный вопрос о взаимоотношении трех первых отделов и четвертого. Для того, чтобы эти взаимоотношения были вполне ясны, необхо­димо сначала обратить внимание на то, что эта новая дисциплина может быть лингвистической дисциплиной только при том непремен­ном условии, что она имеет своим предметом те языковые привычки и те формы употребления языка, которые действительно являют­ся коллективными. Необходимо тщательно отличать экс­прессивные качества речи, имеющие своим источником личные свой­ства и состояния говорящего или пишущего, от таких фактов язы­ковой экспрессии, которые коренятся в общественной психологии и представляют собой проявления именно общественной реакции на принадлежащий данному обществу язык. Это важно потому, что в последнем случае экспрессивные качества речи становятся в сущ­ности уже объективной принадлежностью самих фактов языка, переставая быть только свойствами носителей языка. В са­мом деле, когда говорят, например, приговорá вместо приговóры, то для отнесения этого факта к числу тех, которые характеризуются как язык неправильный, или просторечие, и т. п., совершенно не су­щественно, кто именно так сказал, NN или NN', во всяком случае до тех пор, пока кто-нибудь из NN не заставит нас тем или иным спо­собом изменить самую характеристику этого факта. Следовательно, субъективными соответствующие экспрессивные качества языка: являются только по происхождению, с точки зрения их психоло­гического генезиса, тогда как реально, в исторической действитель­ности, они существуют как вполне объективные свойства тех или иных звуков, форм и знаков. Вот почему мы имеем право утверж­дать, что действительно в самом языке, а вовсе не в психоло­гии говорящих и пищущих, которая лингвиста непосредственно не интересует, кроме звуков, форм и знаков, есть еще нечто, именно экспрессия, принадлежащая звукам, формам и знакам. Из всего этого следует, что одно дело стиль языка, а другое дело стиль тех, кто пишет или говорит. Так, например, изучение стиля отдельных писателей, в котором обнаруживает себя своеобразие их авторской личности или конкретная художественная функция тех или иных элементов речи в данном произведении, всецело оста­ется заботой истории литературы и к лингвистической стилистике мо­жет иметь разве только побочное отношение, как и другие проблемы культурной истории. Стиль Пушкина, или, как часто говорят, язык Пушкина в этом смысле имеет к проблемам лингвистической сти­листики отношение нисколько не более близкое, чем его поэтика, мировоззрение или биография. Все это не мешает знать историку языка, но все это предмет не лингвистики, а истории литературы. Другое дело, если скажут, что в эпоху жизни Пушкина, может быть и не без его личного влияния, что существенно только во вторую оче­редь, звук е вместо о под ударением не перед мягкими согласными

перестал обладать экспрессией книжно-поэтического языка и со­хранил на будущее время лишь экспрессию церковно-богослужеб­ного стиля речи. Это, действительно, лингвистическая проблема, н о она называется не язык Пушкина, а стилистика русского произ­ношения в первые десятилетия XIX в. Еще хуже, когда под предло­гом изучения тех или иных способов «отражения действительности в слове» исследователи языка и стиля того или иного писателя фак­тически изучают не слово и не его экспрессию, а только то, что от­ражено в слове, т. е. тему и отношение к ней. Такого метода здесь не стоит опровергать, но считаю не лишним указать на то, что и он тоже почему-то называется иногда лингвистическим.

Из сказанного следует далее, что в отличие от прочих лингвисти­ческих дисциплин стилистика обладает тем свойством, что она изу­чает язык по всему разрезу его структуры сразу, т. е. и звуки, и фор­мы, и знаки, и их части. Таким образом, никакого «собственного» предмета у нее как будто не оказывается. Действительно, стилисти­ка изучает тот же самый материал, который по частям изучается в других отделах истории языка, но зато с особой точки зрения. Эта особая точка зрения и создает для стилистики в чужом материале ее собственный предмет. В отличие от прочих отделов истории язы­ка, стилистика имеет дело не с одной, а с многими системами, и в то время, как например для фонетики существенно знать, как противо­поставлены друг другу все звуки данной звуковой системы, стили­стика изучает вопрос о том, как противопоставлены друг другу от­дельные, обладающие стилистической выразительностью, звуки разных систем, например для эпохи Московской Руси г взрывное обиходного языка столицы и г фрикативное церковно-книжного языка. Далее, для тех дисциплин, которые изучают строй языка, звуки — это одна система, формы — другая, вещественные зна­чения — третья, и лишь более сложные взаимоотношения между этими отдельными системами в конце концов создают общую и цель­ную систему всего языка. Для стилистики, наоборот, отдельные структурные элементы сами по себе не создают еще системы, про­сто потому, что не все звуки, формы и знаки являются ее предме­том, а лишь такие, которые, обладая особой стилистической окрас­кой, противопоставлены звукам, формам и знакам с иной стилисти­ческой окраской. Но зато звуки той или иной стилистической окрас­ки и формы и знаки той же окраски входят в одну стилистическую систему в противовес звукам, формам и знакам другой окраски, и из взаимодействия всех таких систем создается общая стилистичес­кая жизнь языка. Все это говорит о том, что стилистическая систе­ма есть понятие вполне своеобразное и совершенно не соотноси­тельное, хотя и тесно связанное с системой звукового, формального и семасиологического строя языка. Стилистика и вообще не соотно­сительна с прочими дисциплинами, изучающими историю языка. В области взаимоотношений между первыми тремя отделами исто­рии языка можно было наблюдать известные логические переходы от одной дисциплины к другой, но непосредственного перехода к

устанавливаемому теперь четвертому отделу истории языка ни от одного из первых трех отделов обнаружить нельзя. Переход к сти­листике существует не от фонетики, не от грамматики, не от сема­сиологии, а только от всех этих трех дисциплин, понимаемых как одно целое сразу. Поэтому эти четыре отдела истории языка лежат не на одной плоскости и не могут быть пронумерованы подряд циф­рами от 1 до 4, а представляют собой следующее отношение:

А. Дисциплины, изучающие строй языка.

1. Фонетика (и орфография).
2. Грамматика.
3. Семасиология.

Б. Дисциплина, изучающая употребление языка.

Стилистика.

В итоге, следовательно, у истории языка не четыре отдела, а два основных, из которых первый сам делится на три части. Спра­шивается, какие же внутренние деления существуют у второго из этих двух отделов?

Легко было бы соблазниться внешней аналогией и предложить также и для стилистики внутреннее разделение на фонетику, грам­матику и семасиологию, тем более, что она, действительно, занима­ется всеми этими тремя проблемами. Но это было бы серьезной ошиб­кой, потому что, как вытекает из предыдущего, звук речи как сти­листический факт не существует без соотнесенных с ним фактов грамматических и семасиологических. Иначе говоря, построение стилистики по отдельным членам языковой структуры уничтожило бы собственный предмет стилистики, состоящий из соединения от­дельных членов языковой структуры в одно и качественно новое це­лое. Ясно, что способ изложения стилистической истории языка может быть только один — по отдельным стилям каждого истори­ческого периода, выделяющегося в жизни языка. Внутри каждого такого периода описываются и анализируются в нужном порядке те стили языка, которые существовали в данное время, причем каждый стиль рассматривается как своеобразная система, проти­вопоставленная другим системам, представляющая собой извест­ное видоизменение соответствующей системы в предшествующий пе­риод и заключающая в себе те противоречия, которые привели к ее перерождению в период последующий.

Последний вопрос, касающийся построения истории языка, заключается в том, в каком взаимном порядке должны излагаться обе основные части этой науки, т. е. учение о строе языка и учение о его употреблении — параллельно, перемежая проблемы соответ­ственно историческим эпохам, или же в порядке последовательности, вторая часть целиком после первой. Фонетика и грамматика в сов­ременных компендиумах по истории языков излагаются по-раз­ному (семасиология же обычно совсем не излагается): или по от­дельным эпохам в жизни языка, или в порядке самих тем, т. е. сна­чала целиком фонетика, потом целиком грамматика. Не касаясь

собственно педагогических выгод той или иной системы, замечу, что с чисто теоретической точки зрения более правильным представ­ляется объединение фонетических и грамматических фактов одной эпохи в одно целое, потому что тогда для каждой эпохи можно бы­ло бы говорить о языке как цельной и единой структуре. Правда, необходимым условием такого построения языка является такая трактовка звуков и форм, которая исходит из взгляда на язык как на нечто внутренне единое и связанное, но мы уже условились о том, что именно таков идеал нашей науки. И вот теперь спрашивается, где место стилистики в подобном изложении истории языка. Дол­жен ли соответствующий рассказ о стилистической жизни языка за­канчивать каждый из отдельных периодов, выделяемых в истории языка, после того, как рассказаны соответствующие фонетические, грамматические и семасиологические факты, или же сначала следу­ет изложить всю фонетику, грамматику и семасиологию по всем эпохам, и только после этого приступить к изложению стилисти­ческой истории языка как параллельного непрерывного процесса? Представляется несомненным, что второе решение этого вопроса больше соответствует природе предмета. Дело в том, что самое со­держание тех процессов, которые определяют, с одной стороны, раз­витие языкового строя, а с другой — эволюцию стилистических норм и практики языкового употребления, очень различно. Исто­рия языка изображает, во-первых, самый механизм языка в его веч­ном становлении и, во-вторых, приемы, при помощи которых обще­ство пользуется этим механизмом для различных целей. Вряд ли будет отвечать существу дела такой исторический рассказ, ко­торый станет прерывать изображение одного цельного процесса изображением отрывков другого, столь же цельного процесса. В этом случае получились бы действительно отрывки двух историче­ских процессов, перебивающие друг друга. Самые методы обеих сос­тавных частей истории языка и их материалы порой оказываются столь различными, что и с этой стороны их параллельное изложение представляется неестественным. Объединяются эти две части единой науки совсем иначе, просто-напросто тем, что, пока не сказано послед­нее слово второй части, полной исторической картины жизни данного языка еще нет. Но когда это слово сказано, то все сказанное до тех пор получает иное и подлинно историческое освещение.

В заключение несколько слов об отношении лингвистики к фи­лологии, т. е. к тому научному понятию, которое до сих пор не упо­миналось, но естественно предполагалось всем ходом предшествую­щего рассуждения. Самое слово «филология» имеет по меньшей ме­ре два значения. Во-первых, оно означает известный метод изуче­ния текстов. Это метод универсальный, и он сохраняет свою силу независимо от того, какую конкретную цель преследует изучение текста — лингвистическую, историческую, литературоведную и т. д. Во-вторых, слово «филология» означает известную совокупность или, как говорили когда-то, энциклопедию наук, посвященных изу­чению истории культуры в ее словесном, преимущественно, выраже-

нии. В первом отношении филология есть первооснова лингвистики так же, как и прочих наук, имеющих дело с текстами, потому что филологический метод истолкования текста, т. е. добывания из текста нужных сведений, как уже сказано, есть метод универсаль­ный. Во втором отношении, наоборот, лингвистика, и именно изу­чение отдельного языка в его истории, есть первооснова филоло­гической энциклопедии, ее первая глава, без которой не могут быть написаны остальные. Звеном, непосредственно соединяющим исто­рию языка с историей прочих областей культуры, естественно слу­жит лингвистическая стилистика, так как ее предмет создается в ре­зультате того, что язык, как факт культуры, не только служит об­щению, но и известным образом переживается и осмысляется куль­турным сознанием. Совершенно ясно, что вполне сознательное и ак­тивное творчество в области языка преимущественно, если не исклю­чительно, направлено именно на стилистические качества языка. Здесь достаточно сослаться хотя бы на один факт существования так называемой правильной речи. Ввиду этого лингвистическая сти­листика может быть названа филологической проблемой языко­знания по преимуществу.