|
Сергей Кормилов Михаил Леонович Гаспаров Сколь ни многоразличны области гуманитарных наук, в которых проявился уникальный талант М. Л. Гаспарова, представляется очевидным, что главные из них — две: античная филология и стиховедение. Филолог-классик по образованию, Гаспаров первые свои крупные работы, включая книгу «Античная литературная басня (Федр и Бабрий)» (1971), посвятил античной истории и литературе, стиховедческие же статьи у него поначалу отнюдь не преобладали. Однако в конечном счете он создал стиховедческую классику, максимально охватывающую русскую и мировую поэзию как материал, а об античности при всей своей широте писал выборочно. Лосевская всеохватность его не отличала. Этот античник не исследовал Гомера; наиболее крупная фигура из греческих поэтов, о которой он написал отдельную работу, — Пиндар. Вторая и последняя книга Гаспарова об античности — «Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре» (1995), труд историко-популяризаторский, зато уж эту роль сыгравший и продолжающий играть лучше каких бы то ни было аналогов. «Я думаю, что это самое полезное, что я создал по части античности»1, — полагал автор, не смущаясь нефилологическим назначением книги. В собственно же филологическом плане он со всей определенностью предпочитал римскую литературу греческой. Ему принадлежат работы обо всех самых крупных римских поэтах-классиках. В этих статьях полнее всего представлены и теоретико-литературные положения. Если Гаспаров-стиховед, как правило, освещал в своих работах, даже не больших, целые явления (как, например, 13-сложник — основной размер русской силлабической поэзии — или итальянский стих, эволюционировавший в сторону силлаботоники), то излюбленный его жанр при исследовании античной словесности — «литературный портрет». Воистину литературный, и не только потому, что эти статьи, согласно заметке «От автора» к первому тому «Избранных трудов», «писались, по большей части, как предисловия и послесловия к изданиям греческих и латинских поэтов в русских переводах»2 (часто гаспаровских). Это далеко не всегда были научно-популярные и тем более мас- 50
совые издания. Конечно, дело и не только в скудости биографических сведений о тех или иных античных деятелях, что заставляло любого исследователя сосредоточиваться именно на литературных текстах. М. Л. Гаспаров вообще тяготел к имманентному анализу произведений. Контекст, с его эрудицией, учитывал, но не выдвигал в качестве основного предмета рассмотрения. Например, в статье «“Когда волнуется желтеющая нива...”: Лермонтов и Ламартин» впервые было указано на предшествовавшее лермонтовскому стихотворение А. Ламартина «Крик души», но самое интересное в этой работе — анализ композиции лирического шедевра Лермонтова и характеристика ее художественных функций. В предисловии к последней книге Гаспарова он и его соавтор отмечают: «Произвольного интерпретаторства (мифопоэтического и т. п.) мы всячески избегали»3. Знаток мифологии, стремившийся сделать литературоведение точной наукой, был, как видим, решительно против и применения мифопоэтической методологии к стихам поэта начала XX в., не склонного к мифологизаторству. Тем не менее вклад М. Л. Гаспарова в античную филологию не нуждается в оговорках. Он нередко работал с материалом, который был ему ближе (как всякий литературовед), однако всегда демонстрировал своеобразие не только творчества данного поэта, но и литературы того времени вообще, самого этого времени, а иногда и других эпох. Он мог в одной фразе сопоставить между собой всех виднейших античных лириков, уделив каждому лишь по одному слову, как в статье «Катулл, или изобретатель чувства»: «Рядом с ним Гораций кажется холоден, Овидий — легкомыслен, Тибулл — вял, Проперций многословен, среди же их греческих образцов Алкей и Сапфо — отрывочны, а александрийские эпиграмматисты — мелки» (I: 82). И слово «кажется» здесь не случайно. Гаспаров многократно настойчиво говорил о том, насколько по-разному воспринимались античные авторы их современниками и воспринимаются сейчас. Так, Катулл, забытый в средние века, стал любимцем читателей нового времени, видящих у него выражение непосредственного любовного чувства. Между тем любовные стихи Катулла — это не больше десятой части его строк (а половина — стихи ругательные), и никакие произведения этого поэта не могли быть непосредственными, независимыми от ученых упражнений. Спустя полторы тысячи лет книга Иоанна Секунда «Поцелуй» из 19 стихотворений весьма изощренно варьировала один и тот же мотив казалось бы совсем не рационального свойства: на «вдохновенном порыве можно было бы написать одно, два, пять стихотворений о поцелуях, но не девятнадцать, столь всесторонне охватывающих тему. Перед нами — налаженная пятнадцатью веками риторическая фабрика слова; навыки такого производства каждый молодой латинист усваивал с детства и пользовался ими, почти не прилагая сознательных усилий; “сырьем” здесь, конечно, были подлинные душевные переживания поэта, но до читателя они доходили только в неузнаваемо переработанном виде» (I: 408). То же было и у Катулла, но в мужскую поэзию он внес действительно новое чувство любви — «не потребительской, а деятельной, не любви-болезни и любви-развлечения, а любви-внимания и любви-служения. Катулл начал, элегики завершили, и этот культ любви-служения 51
перешел от римской “столичности” к “вежеству” средневековья, “светскости” нового времени и “культурности” наших дней. Он вошел в плоть и кровь европейской цивилизации» (I: 109). В двух фразах дана пунктирная история важнейшей из лирических тем, больше того — одного из главных общечеловеческих чувств. Таким образом, «литературные портреты» Гаспарова не ограничиваются рамками этого жанра. То, что они предельно небанальны и всесторонне обри совывают каждого «портретируемого», — это само собой. Во всех в том или ином виде присутствует полемический элемент (хотя прямой развернутой полемики Гаспаров не любил, предпочитая быть убедительным в позитивном аспекте). Опровергаются чаще всего расхожие, непрофессиональные представления или штампы окостеневшей науки. Последнее весьма успешно осуществлялось и на древнегреческом материале. Например, Гаспаров оспаривает господствующее мнение о законченности «Истории» Геродота, исходя из эстетических принципов классической Греции: повествование должно быть композиционно симметричным подобно фронтону в ордерной архитектуре; если бы Геродот довел его до конца Греко-персидских войн, продлив на три десятка лет, идеал законченности и симметрии был бы достигнут. О статье «Сюжетосложение греческой трагедии» автор отзывался пренебрежительно, говоря, что она понадобилась для одного из коллективных трудов ради приличия (тематической полноты): «...пришлось написать о сюжетосложении трагедии, которой я никогда не занимался (разумеется, перечитав 33 трагедии больше по переводам, чем по подлинникам)». Но немедленно добавлял: «Жаль, что не случилось так же написать о сюжетосложении комедии — это было бы интереснее» (ЗВ, с. 312). «Так же» в данном случае значит «так же хорошо». Гаспаров с его тонкой иронией вообще не раз изящно самоуничижался, например, говоря о своей плохой памяти или неспособности к языкам; это относится и к его оценке написанных им статей об античных авторах. «Разумеется, статьи мои были компилятивные: чтобы донести до русского читателя как можно больше из того, до чего додумалась западная филология насчет Горация или Вергилия» (там же). Возможно, это была попытка оправдаться перед коллегами по первой специализации в связи с предпочтением второй. Но через несколько строчек Гаспаров все-таки сообщал: «Потом иногда с удивлением приходилось слышать: “Какие у вас оригинальные мысли!” Вероятно, они появлялись сами собой от переупаковки чужого» (ЗВ, с. 313). Вот именно, что появлялись, а стимулирующая роль работ предшественников для ученого - это норма. Другие, наверно, знали те же работы, но подобных гаспаровским создать не смогли. Разумеется, не только «литературные портреты», составляющие основу тома «О поэтах», отличаются этими качествами. Та же статья о греческой трагедии была в высшей степени новаторской. Поскольку трагедий классического периода сохранилось мало, «внимание исследователей сосредоточивалось не на том, что у этих трагедий общего, а на том, что в них различного. Они исследовались не как цельная форма художественного мышления, характерная для всего классического периода, а как выражение отдельных стадий эволюции 52
этого художественного мышления за сто лет» (I: 449). Гаспаров вовсе не ушел от исторического подхода, но совместил его с теоретическим, отчего и эволюция трагедии стала яснее. В частности, было показано, как изменялось в ней соотношение лирического, драматического и эпического начал, о чем обычно теоретики литературы даже не задумываются, коль скоро трагедия традиционно относится к драматическому роду. Большое внимание Гаспаров уделял античным риторикам. Вопреки распространенным представлениям, античность не знала авторитетных для всех поэтик (не выработала, например, сколько-нибудь четкой системы жанров), главное же, поэты руководствовались не ими, не совокупностью правил, а собственно литературными образцами, даже проявляя бóльшую самостоятельность, как Вергилий в своем эпосе, обращенном в будущее, по сравнению с гомеровским и последующим эпосом, обращенным в прошлое. Но риторика многое значила не только для прозаиков (негативное значение слова «риторический» — совсем недавнее). То, что одна из самых больших статей Гаспарова раскрывает читателю своеобразие поэзии вагантов, свидетельствует о его стремлении принять участие (наряду с такими учеными, как Д. С. Лихачев и А. Я. Гуревич) в реабилитации средневековой культуры в глазах читателей. О латинских авторах средних веков и Возрождения, недооцениваемых исследователями, сосредоточенными на становлении национальных языков и культур, он писал немало. А самый большой осуществленный им поэтический перевод — это двухтомный перевод свободным стихом (на западный манер) с итальянского «Неистового Роланда» Л. Ариосто. В заметке «От переводчика» сказано о том, как он старался сохранить оттенок архаичности стиля оригинала — последнего рыцарского романа. «Особой заботой оказалась передача имен. По-итальянски героев каролингского эпоса зовут Орландо, Руджьеро, Ринальдо, Маладжиджи; по-французски — Роланд, Рожер, Рено, Можис; каждый язык переиначивал их на свой лад, и нужно было сделать выбор, наиболее удобный для русского языка с его привычкой к склоняемым существительным. Поэтому во всех сомнительных случаях за основу бралась самая интернациональная форма имени — латинизированная: отсюда в переводе Роланд, Руджьер, Ринальд, Малагис и т. д.»4. Маленький пример, отражающий поистине грандиозную работу. А ведь только среди гаспаровских переводов с комментариями — и Федр с Бабрием (в основном и представляющие античную литературную басню на двух языках, будучи едва ли не противоположными творческими индивидуаль ностями), и Пиндар с Вакхилидом, и Авсоний, и Светоний, и Диоген Лаэртский (автор жизнеописаний философов), и Цицерон, и др. Собственно, лишь М. Л. Гаспарову мы обязаны полноценным переводом «Поэтики» Аристотеля, представляющей собой необработанный конспект, к тому же с акцентом на том, что представлялось авторам античных поэтик наименее самоочевидным. Для современного читателя самоочевидным было бы нечто совсем иное. Не дописанные Аристотелем слова переводчик гипотетически восстановил в скобках. Для него же самого более ценным бывало личностно значимое. «Интерес- 53
нее всего было переводить тех, с кем я меньше всего чувствовал внутреннего сходства, — оды Пиндара, “Науку любви” Овидия: это как будто расширяло душевный опыт» (ЗВ, с. 312), — признавался он. И далее: «Два перевода, которыми я, пожалуй, больше всего дорожу, официально даже не считаются моими. Это две книги Геродота, “перевод И. Мартынова под редакцией М. Гаспарова”, и семь больших отрывков из Фукидида, “перевод Ф. Мищенко — С. Жебелева под редакцией М. Гаспарова”» (ЗВ, с. 323). Труднее же всего оказалось переводить слишком примитивные пересказы басен Эзопа. Тот факт, что Гаспаров приоткрыл для читателя сложнейшую творческую лабораторию переводчика, притом переводчика-ученого, — его отдельная заслуга. А в качестве свободного художника он выпустил в 2003 г. книгу «Экспериментальные переводы». В античности, объяснял он, были разные эксперименты, в том числе трансформация стихотворения из одного жанра в другой, большего или меньшего объема. Гаспаров попробовал «переводы» конспективные, и не только с чужих языков, но и «с русского на русский». Долго занимавшийся юмористикой критик в данном случае напрочь утратил чувство юмора и напечатал обличительную статью5. Однако Гаспаров не настаивал на терминологически точном употреблении слова «перевод», пользовался им в весьма расширительном смысле. «Я подумал: если имеют право на существование сокращенные переводы и пересказы романов и повестей (а я уверен, что это так и что популярные пересказы “Дон Кихота” и “Гаргантюа” больше дали русской культуре, чем образцово точные переводы), то, может быть, возможны и сокращенные переводы лирических стихотворений?» (ЗВ, с. 326). Почему в XX и XXI в. эксперимент должен быть в меньшем почете, чем в античности? Конечно, больше всего Гаспаров переводил античных авторов, но не обошел и многих поэтов нового времени включая XX век, даже утверждал: «...дороже всего мне У. Б. Йейтс и Георг Гейм, которого я перевел почти полностью, — может быть, кто заинтересуется?» (там же). И как стиховед-русист он больше всего занимался стихом XX столетия начиная с богатейшего именно в этом отношении Серебряного века. Найдя еще менее идеологизированную сферу филологии, чем история античной литературы, он по контрасту с самым отдаленным временем обратил внимание на недавнее. Вполне доступны в 60—70-е годы были только советские поэты, но в их ямбах и хореях обнаруживались те же закономерности и тенденции, которые потом обнаружились и в стихе эмигрантов. В 1963—1965 гг. гаспаровские публикации по стиховедению еще единичны: «Статистическое обследование русского 3-ударного дольника», «Вольный хорей и вольный ямб Маяковского». Сразу обнаружился интерес автора к неклассическому стиху, статистически изученному плохо. Но статистически же Михаил Леонович опроверг принятое в советском литературоведении как аксиома мнение, будто Маяковский всегда или в основном писал тоническим стихом. Корпус произведений с длинными стихами, неравными между собой, но укладывающимися в схемы двусложных силлабо-тонических метров, оказался весьма представительным. Из пяти публикаций 1966 г. стиховедческих три: статья «Античный триметр и русский ямб», вступительная заметка, ре- 54
дакция и публикация работы Б. И. Ярхо, Н. В. Лапшиной и И. К. Романовича «Из материалов “Метрического справочника к стихотворениям М. Ю. Лермонтова”» (в 1979 г. Гаспаров как ответственный редактор выпустил уникальный коллективный труд «Русское стихосложение XIX в. Материалы по метрике и строфике русских поэтов») и рецензия на англоязычную книгу Р. Кембелла «Александр Блок. Исследование ритма и метра». Постепенно количество стиховедческих работ нарастает. В 1968 г. печатается статья «Тактовик в системе русского стихосложения», после которой заглавное слово в ее названии обрело терминологический статус для всех стиховедов (тактовик - стих, промежуточный между дольником и чисто акцентным стихом); тем самым было уточнено и упорядочено представление о тоническом стихосложении. Тематика работ Гаспарова колеблется от сравнительно частной («Русский силлабический 13-сложник», 1971) до глобальной («Метрический репертуар русской лирики XVIII—XIX вв.», 1972). В статье «Оппозиция “стих — проза” и становление русского литературного стиха» (1973), появившейся первоначально в Польше, осуществлен прорыв в историческом подходе к стиху: Гаспаров сделал вывод, что до рубежа XVI—XVII вв. (появления «досиллабических» виршей) в русской словесности не было оппозиции «стих — проза», а была другая: «речь поющаяся (в фольклоре) — речь произносимая». Михаила Леоновича потом много критиковали за такую «непатриотическую» концепцию, за «уничтожение» стиха в древнерусских литературе и фольклоре. Он, впрочем, писал и о «былинном стихе», вообще о стихе фольклора, очевидно, не придавая определяющего значения всем тонкостям терминологии. За теорию стиха ему досталось по случаю 60-летия (в сборнике, посвященном этому событию) от молодого стиховеда, столь же талантливого, сколь склонного к буквоедству6. Сказанное последним трудно оспорить, но Гаспаров и не пытался оспаривать: для популяризаторских целей (а именно таковы были цели книги, вызвавшей данную статью «по поводу») было достаточно приблизительной, но общеупотребительной терминологии. В 1974 г. выходит наиболее оснащенная статистической аргументацией и наиболее значимая теоретически книга М. Л. Гаспарова «Современный русский стих: Метрика и ритмика». В основном она посвящена стиху XX в. (до 1960-х годов включительно), но рассматривается он на фоне стиха XIX и XVIII вв. Более значительной стиховедческой книги не было и нет. «Вместо введения» здесь определялись основные понятия русской метрики, в первой главе дава лись сведения о квантитативных методах в русском стиховедении применительно уже не только к метрике, а ко всем основным параметрам стиха. Глава вторая представляла метрический репертуар русской поэзии XVIII—XX вв. (после реформы Тредиаковского—Ломоносова). В последующих главах подробнейшим образом описывались двусложные размеры, два преобладающих трехсложных (дактиль в XX в. отступает), дольник и тактовик советских поэтов, причем литературный тактовик в сравнении с фольклорным, наконец, основные формы стиха Маяковского (вопреки хронологии, но логично: эти формы оказались далеко не столь распространенными, как хотелось представителям идейно выдержанного стиховедения). 55
В 1984 г. вышла вторая из самых значительных книг ученого — «Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика», написанная более популярно, чем «Современный русский стих»7, но охватившая всю историю и предысторию национальных стиховых форм, а вводная глава («Вместо введения») в ней называлась «Основные этапы истории европейского стиха»; заявленная проблематика здесь раскрывалась на 13 страницах с примерами, записанными столбиком. Это высший образец лаконизма Гаспарова. В 1989 г. конспект истории европейских стиховых форм был развернут в книгу «Очерк истории европейского стиха». Три главных стиховедческих монографии Михаила Леоновича составили научную трилогию, не имеющую аналогов в мировой литературоведческой практике. От книги к книге автору урезали объем и тираж, однако его известность в стране и в мире неуклонно росла. Им были охарактеризованы все основные национальные версификационные системы начиная с античных (ученый считал, что греческой и латинской квантитативной метрике предшествовала греческая силлабометрика), славянской и балтийской народной силлабики и тоники, а также германской тоники. Естественно, рассуждения о древнейших системах стиха были гипотетическими, но никто их серьезно не оспорил. Они стали в ряд с характеристикой форм, о своеобразии которых достоверно известно или которые с большой степенью вероятности реконструируются. Были у Гаспарова идеи, может быть, и более спорные. Так, он считал культурную традицию обычно более важной для формирования стиха, чем свойства национальных языков. Возможно, он бессознательно отталкивался от положения, содержавшегося в стиховедческой книге его юности, ориентированной на официальную народность (хотя о ее авторе никогда не писал и, вероятно, не говорил ничего плохого): «В свете гениальных трудов И. В. Сталина в области языкознания сейчас уже всякому ясно, что единственный путь развития подлинно научного стиховедения заключается в признании тесной зависимости между системой стихосложения и структурными особенностями того языка, на основе которого она формируется»8. Впрочем, в 1952 г. первокурсника М. Гаспарова наверняка заставляли штудировать первоисточник данного умозаключения. За признание приоритета в стихе собственно художественной традиции перед особенностями национального языка, восходящее к Б. И. Ярхо (в статье «Работы Б. И. Ярхо по теории литературы» Гаспаров излагал его точку зрения, правда, считая биологизм предшественника недостатком: «Что литературный источник первичен, а жизненный — вторичен, должно быть для литературоведа аксиомой. Утверждать противное <...> — это все равно, что утверждать, будто человек возникает из молока, каши, булки и говядины: конечно, без всего этого человек жить не может <...>, но возникает человек все же не из пищи, а из человеческих же семенных клеток» — II: 480), его упрекали опять-таки в непатриотической позиции. Одним из недоброжелателей ученого был большой патриот В. В. Кожинов, выпустивший в 1970 г. популяризаторскую книжку «Как пишут стихи» и, вероятно, поэтому считавший себя обязанным председательствовать на конференциях стиховедов в ИМЛИ. Возможно, с этим связано редкое у Гаспарова несправед- 56
ливое, слишком однозначное высказывание (впрочем, сугубо неофициальное) о друге Кожинова Н. М. Рубцове: «Рубцов копировал стиль стихов “Родника” и “Нивы” за 1900 г., и копировал так безукоризненно, что это придавало им идеальную законченность: перенеси на страницу старой “России” — не выделится ни знаком» (ЗВ, с. 274). В 1987 г. в Таллине вышла книжка Гаспарова под названием «Учебный материал по литературоведению. Русский стих» — комментированная хрестоматия стройно систематизированных версификационных раритетов Серебряного века, демонстрирующая разнообразие возможностей русского стиха. Через два года она была переиздана двумя частями в Даугавпилсе (с переменой мест заглавия и подзаголовка). К 1993 г. Михаил Леонович подготовил ее сильно расширенный вариант, озаглавив его «Русский стих 1890-х — 1925-го годов в комментариях», но издательство «Высшая школа» без согласования с автором выпустило книгу под искаженным названием «Русские стихи...», Михаил Леонович дарил ее знакомым, исправляя от руки «заглавие-недоразумение». За эту в сущности действительно учебную книгу ему была присуждена Государственная премия России (1995). Она дважды переиздавалась под названием «Русский стих начала XX века в комментариях» (2001, 2004). Чтобы читатели понимали разницу между стихом и стихами, сборник Гаспарова «Избранные статьи» (1995) был поделен на разделы «О стихе», «О стихах», «О поэтах». Так же были названы три больших тома «Избранных трудов» (1997), но представление, будто стиховедение — дисциплина сложная, не всякому понятная и не всем нужная, сказалось и здесь: том, посвященный античным авторам, был сделан первым, том «О стихах» — вторым, а том «О стихе» — третьим, причем опять от тома к тому урезался тираж, хотя на магазинных полках замечательный трехтомник не залежался. В третий его том входят описание стиха Блока, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, текстологическая статья «Рифма Маяковского: двадцать конъектур», работы о поэтах, которые были как теоретиками, так и интереснейшими практиками стиха: «Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец», «Белый-стиховед и Белый-стихотворец», — и еще многое. Если в «Избранные статьи» вошла работа «Рифма Бродского», то в томе «О стихе» она не дублируется, для него отобрана статья общего характера «Эволюция русской рифмы» с приложением «Рифма Блока». Характерный пример гаспаровской, а точнее, просто научной логики — из работы «Русский гексаметр и другие национальные формы гексаметра» (другие, кроме русской, греческой и латинской, — немецкая, английская и польская): «Почему в средневековой греческой поэзии гексаметр умер, и Продрому с Цецем не удалось его возродить, тогда как в средневековой латинской поэзии гексаметр продолжал жить, и традиция его не прерывалась? Потому что для поэтов средневекового Запада гексаметр был стихом неродного языка, застрахованным от соперничества со стихотворными формами родных германских и романских языков, а для поэтов Византии гексаметр был стихом родного языка, неминуемо вступавшим в соперничество с другими его стихотворными формами и соперничества этого не выдержавшим. Так парадоксальным образом иноязычная среда не препятствовала, а способст- 57
вовала сохранению художественной формы, завещанной античностью, и наоборот» (ІІІ: 253). В 1976 г. была напечатана первая статья М. Л. Гаспарова о семантическом ореоле размера «Метр и смысл: к семантике русского 3-ст. хорея». В 1999 г. он собрал статьи на эту тему в книге «Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти». В последнее время его больше интересовали не формы стиха, а именно семантика этих форм и их значимая связь с грамматикой, синтаксисом. В 2004 г. он выпустил в соавторстве с Т. В. Скулачевой сборник «Статьи о лингвистике стиха». По сути, это знаменовало создание нового направления в филологии. В последние годы формировался также корпус исследований М. Л. Гаспарова, которые могли в самом скором времени стать его третьим основным «лицом» как ученого, да, по сути, уже и стали. Он шел не только вширь, «обсчитывая» огромные массивы стихотворных строк, но и в глубь отдельных текстов, тщательно их комментируя, анализируя и интерпретируя (он никогда не смешивал три эти процесса работы с текстами, отчетливо понимая и разъясняя, каковы задачи каждого из них). В «Избранных статьях» 1995 г. раздел «О стихах» даже превышает по объему первый раздел — «О стихе»; правда, в «Избранных трудах» 1997 г. второй том меньше первого, в основном античного, и третьего, стиховедческого. Гаспаровская методика в данном отношении начала вырабатываться при комментировании переводившихся древних авторов: «Сто лет назад комментарии были рассчитаны на читателя, который после школы сохранял смутное общее представление об античной истории и культуре, и нужно было только подсказывать ему отдельные полузабытые частности. Теперь наоборот, читатель обычно знает частности (кто такой Сократ, кто такая Венера), но ни в какую систему они в его голове не складываются. Стало быть, главное в современном комментарии — не построчные примечания к отдельным именам, а общая преамбула о сочинении в целом и о той культуре, в которую оно вписывается» (ЗВ, с. 313). Те же принципы оказались применимы к новому времени и в высшей степени пригодились в работах Гаспарова о произведениях немалого числа поэтов XX в. «Среди них, — писал В. Н. Топоров, — особого внимания заслуживает ряд статей, посвященных анализу “трудных” поэтических текстов. Главная цель подобных анализов — в восстановлении и экспликации смысловой структуры текста, латентно присутствующей в нем, но требующей от читателя очень больших усилий, которые обычно помогают вскрыть лишь отдельные фрагменты смыслового целого. Гаспаровские анализы этого рода всегда очень плодотворны, а нередко поражают своей виртуозностью и неожиданностью (ср. опыт интерпретации цветаевской “Поэмы воздуха”, ряда мандельштамовских стихотворений — “Стихи о неизвестном солдате”, “За то, что я руки твои не сумел удержать...”, “Грифельной оды” и др., исследование “поэтики загадки” в петербургском цикле стихов Б. Лившица, “Считалки богов”: заумного языка в хлебниковской пьесе “Боги” и др.). Без восстановления смысловой структуры текста невозможно адекватное понимание его, и своими “разгадками” всех извивов смысла, всех лакун в смысловой структуре Гаспаров помогает вос- 58
становить связь между читателем и текстом. Если угодно, этот поиск смысла продолжает столь важные исследования семантических ореолов поэтических размеров, предпринимавшиеся тем же исследователем»9. Так сближаются и сливаются в одно три «лица» ученого — комментатора древних и новых авторов и стиховеда, ищущего культурно обусловленных связей внешних форм и художественного значения, содержания. Некоторые из этих комментариев РГГУ выпустил отдельными книжками: «Академический авангардизм. Природа и культура в поэзии позднего Брюсова» (1995), «О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года» (1996), «“Близнец в тучах” Бориса Пастернака: опыт комментария» (2005, в соавторстве с K. M. Поливановым). В последней специально разъяснено, что это комментарий не просто к отдельным словам и понятиям, как обычно бывает, а комментарий нового типа, которого требуют сверхсложные произведения и который призван прежде всего отвечать на вопрос «о чем, собственно, здесь говорится»10. В целях комментирования Гаспаров не стеснялся пересказывать поэтические тексты простой и понятной прозой, «своими словами». А из поэтов XX в. больше всего писал о Мандельштаме, честно говоря о его искренней попытке в поздней лирике принять советский строй. Но в принципе Гаспаров полагал необходимым изучать массовую литературу, закрепляющую достижения классиков или делающую свои открытия. Он прочитал и просчитал поэтов не только второго или третьего, но и едва ли не десятого ряда. Не менее интересны разборы казалось бы ясных стихотворений поэтов XIX в.: Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, А. К. Толстого. Здесь также обнаруживаются переклички с исследованиями в очень далеких областях. Например, в статье «“Уснуло озеро” Фета и палиндромон Минаева. Перестановка частей» сравниваются, словно равноценные, фетовское стихотворение и пародийный вариант Д. Д. Минаева, поменявшего в нем местами строчки от конца к началу: вышло не только осмысленно, но в чем-то даже более логично. Однако если «в минаевском варианте пространство от строфы к строфе расширялось, то в фетовском оно суживается, <...> как бы сжимается до точки и затем расширяется вновь, уже в новом качестве — как пережитое, интериоризованное , осмысленное». Это не просто «оправдание» Фета — тут же исследователь напоминает о большой литературной традиции: «Интериоризация содержания, переход от внешнего к внутреннему и от вещественного к духовному — господствующий принцип построения романтической лирики (генетически он восходит, вероятно, к духовным одам XVII—XVIII вв.). Он характерен и для Фета во всех его стихах; и сила связанных с ним композиционных ассоциаций такова, что наше стихотворение держится на нем и не рассыпается, несмотря на всю нагнетаемую Фетом зыбкость, отрывистость и парадоксальность» (ІІ: 46). Сама же парность стихотворных текстов привлекала Гаспарова и в совершенно иных случаях, например в статье «“Соломинка” Мандельштама. Поэтика черновика», где «окончательный текст известного стихотворения» соотносится с двумя черновыми редакциями, которые «удовлетворительным образом <...> еще не были изданы...»11. А сознательность работы римского поэта над словом особенно видна, «если обратить внимание на парные стихо- 59
творения Катулла. Больше, чем кто-нибудь, он любит одну и ту же тему обрабатывать дважды — то введя дополнительный мотив, то переменив интонацию, то композицию» (I: 99). Есть у Гаспарова работы, где как бы далекие, но близкие ему темы прямо сливаются в одну, например, статья «Анненский — переводчик Эсхила» или брошюра «Античность в русской поэзии начала XX в.», изданная в Пизе на русском языке в 1995 г. «Не забыл Гаспаров и своих предшественников по занятиям стихом — Брюсова, Белого, Ярхо, Недоброво, Тынянова, Шенгели, Тарановского»12. Этот список надлежит пополнить именами С. П. Боброва, С. М. Бонди, Л. И. Тимофеева, с рецензии на книгу которого «Очерки теории и истории русского стиха» (1958) начинался Гаспаров-стиховед. Не только предшественников, но и соратников и последователей отмечал он печатно. Писал, пусть поменьше, о филологах-классиках и переводчиках, наконец, о таких литературоведах, с которыми очевидных исследовательских пересечений у него почти или совсем не было. Вот лапидарное завершение статьи «Ю. М. Лотман: Наука и идеология»: «В истории нашей культуры 1960—1990-х годов структурализм Ю. М. Лотмана стоит между эпохой догматизма и эпохой антидогматизма, противопоставляясь им как научность двум антинаучностям» (II: 493). У Гаспарова не вызывал энтузиазма не один лишь нынешний демонстративный антидогматизм. Не импонировал ему даже антидогматизм Бахтина: «М. М. Бахтин был философом. Однако он считается также и филологом — потому что две его книги написаны на материале Достоевского и Рабле. Это причина многих недоразумений. В культуре есть области творческие и области исследовательские. Творчество усложняет картину мира, внося в нее новые ценности. Исследование упрощает картину мира, систематизируя и упорядочивая старые ценности. Философия — область творческая, как и литература. А филология — область исследовательская. Бахтина нужно высоко превознести как творца — но не нужно приписывать ему достижений исследователя. Философ в роли филолога остается творческой натурой, но проявляет он ее очень необычным образом. Он сочиняет новую литературу, как философ — новую систему»13. Ни первая (1979), ни вторая «антибахтинские» публикации Гаспарова не возымели практического действия, но их эвристические потенции, думается, велики. Не без доли эпатажа Гаспаров заявлял, «что философия уже умерла. Филология — то ли умерла, то ли нет, а философия — уже бесспорно» (ЗВ, с. 300). Но в его работах, в том числе научно-публицистических — «Обязанность понимать», «Филология как нравственность», «Прошлое для будущего» и др., немало высказываний, от которых не отказались бы претендующие на титул философа, например: «Я существую только по попущению общества и могу быть уничтожен в любой момент за то, что я не совершенно такой, какой я ему нужен» (ЗВ, с. 88), — или: «Что такое совесть и что такое честь? И то и другое определяет выбор поступка, но честь — с мыслью “что подумали бы обо мне отцы”, совесть — с мыслью “что подумали бы обо мне дети”» (ЗВ, с. 91), — или: «Сколько у вас бывает разговоров в день — хотя бы мимоходных, пятиминутных? Пятьдесят, сто? Ведите их всякий раз так, будто собеседник - не- 60
ведомая душа, которую еще нужно понять. Ведь даже ваша жена сегодня не такая, как вчера. И тогда разговоры с людьми действительно других языков, вер и наций станут для вас возможнее и успешнее» (ЗВ, с. 97). В «Занимательной Греции» один из фактов приведен с весьма недвусмысленной оценкой: «Заурядные прихлебатели нахлебничали по голодной необходимости — Аристипп придумал для себя красивое философское оправдание. Но в основе его было все то же опасное чувство: право на праздность»14. Это опасное чувство — право на праздность, — столь свойственное античным рабовладельцам, было понятно, как и многое другое, однако органически чуждо вечному труженику М. Л. Гаспарову. Не только систематизировать, хотя бы по темам, но и перечислить все сделанное им еще долго не сможет никто. Подлинное же изучение научного и творческого наследия Михаила Леоновича Гаспарова — гигантский труд. Зато в высшей степени благодарный. Примечания 1 Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 314. Ссылки на эту книгу даются в
тексте с обозначением ЗВ. |