|
|
В. В. ВИНОГРАДОВ ОБЩЕЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ И ГРАММАТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ 1 Есть два типа лингвистов. Для одних суть исследования — в построении отдельных лингвистических зданий или в воспроизведении картин, отражающих частные проявления разнообразного языкового строительства. Общие проблемы языковедения таким лингвистам служат лишь лесами при постройке их здания, или правилами перспективы. Даже те общие теоретические выводы, которые получаются у них как зрелый плод, добываемый кропотливым трудом, не составляют заветной цели их научных устремлений. Достаточно вспомнить из истории русской науки хотя бы академиков Фортунатова, Шахматова и Соболевского. Для других — общие проблемы языковедения всегда стоят на первом плане. В какую бы глубину конкретного изучения того или иного языка и даже единичного языкового факта они ни спускались, на все они смотрят с точки зрения общей теории языка. Для них область языкознания — вместе с тем и лаборатория, в которой выковывается, испытывается и проверяется их общее миропонимание. Таковы в истории русского языкознания И. А. Бодуэн-де-Куртенэ и А. А. Потебня. К этому же типу лингвистов следует отнести и покойного академика Льва Владимировича Щербу. В своей автобиографии Л. В. Щерба так очертил круг своих лингвистических интересов; «Интересы мои: теория языка вообще. Занимался особенно много фонетикой и лексикологией и отчасти синтаксисом». ¹ Своеобразие научной позиции Л. В. Щербы углублялось тем, что для него, сначала разделявшего многие предрассудки и заблуждения субъективной идеалистической психологии, исследование всякой языковой структуры было связано с погружением личного сознания в духовный мир носителей данной языковой системы. В одной из своих ранних статей «Субъективный и объективный метод в фонетике» ² Л. В. Щерба так определял общие задачи лингвистического исследования, хотя говорил больше всего о фонетике: «Строго говоря, единственным фонетическим методом является метод субъективный, так как мы всегда должны обращаться к сознанию говорящего на данном языке индивида, раз мы желаем узнать, какие фонетические различия он употребляет для целей языкового общения, и другого источника, кроме его сознания, у нас вовсе не имеется — ¹ Личное дело члена-корреспондента Л. В. Щербы, стр 5. 32 поэтому-то для лингвиста так драгоценны все хотя бы самые наивные заявления и наблюдения туземцев — они в большинстве случаев, при надлежащей их интерпретации, имеют гораздо больше цены, чем наблюдения ученых исследователей, принадлежащих к другой языковой группе». ¹ Основное «требование субъективного метода, являющегося лингвистическим по преимуществу — регистрировать факты сознания говорящего на данном языке индивида». Лингвист должен непрестанно тренировать способность увеличивать поле своего сознания, или вернее, вводить в него те объекты, которые нормально в нем не существуют. «Мы можем переводить широкий мир объективно существующего в область сознаваемого, субъективно существующего» (стр. 203). По мнению Л. В., именно «таким путем, путем осознания нормально несознаваемого в собственной речи, были сделаны главнейшие завоевания в области фонетики», а также в области лингвистики вообще. Поэтому прежде всего лингвисту необходима «многолетняя специальная тренировка» своего языкового сознания — главного и вместе с тем труднейшего и тончайшего инструмента языковедческого исследования. Но понятно, это языковое сознание имеет свои исторические границы. Острее и непосредственнее всего оно может проявить себя при погружении в живую устную речь. Примат живой устной речи перед текстами, перед мертвыми языками — вот лингвистический лозунг, вытекающий из этого метода. Принцип своеобразного лингвистического перевоплощения выдвигался в этой первоначальной индивидуально-психологической концепции Л. В. как руководящее начало в работе истинного лингвиста. Огромное значение придавалось интуиции и чутью. Л. В. Щерба стремился к тому, чтобы факты того или иного языка, укладываясь в имманентные и привычные им грамматические ряды, непринужденно и живо объединяясь один с другим, как в самом языке, говорили о себе и раскрывали свои тайны, свой ratio. Но к такой группировке языковых фактов, которая не ломает живой системы языка, а в той или иной степени приближается к ней, может притти, по мнению Л. В. Щербы, лишь лингвист, обладающий большой творческой интуицией. Для того, у кого нет этого лингвистического дара, «серая масса» фактов безмолвствует. Она образует «непроницаемую серую стену» и об нее разбиваются тщетные, хотя и добросовестные усилия многих лингвистов, не способных проникнуть во внутреннюю сущность языка, в смысловую и причинную связь языковых явлений. Л. В. Щерба очень высоко ценил «языковое чутье» исследователя-лингвиста. Это «языковое чутье», конечно, шире и глубже могло обнаружить себя при изучении живого языка. В работе «Преподавание иностранных языков в средней школе. Общие вопросы методики» (стр. 74, сноска) Л. В. писал: «Многие лингвисты продолжают до сих пор считать, что и живые языки можно исследовать только на основании наличных текстов, полагая, что исследователь не имеет права ссылаться на свое языковое чутье. В этом есть своя доля правды, но есть и недоразумение. В самом деле, в чем состоит языковое чутье? Само собой разумеется, не в возможности непосредственного усмотрения истины, а в умении создавать новые контексты, тонко понимая их смысл, в уменьи отличать возможные контексты от невозможных. Это подразумевает, конечно, у исследователя писательский талант, могущий создавать убедительные для своих современников контексты; но я полагаю, что по отношению к исследователю языка такое требование более чем законное». ¹ Известия II отд. Акад. наук, т. XIV. 1909, кн. 4. 33 В кругу лингвистов, обладающих научной интуицией и языковым чутьем, Л. В. Щерба различал две категории ученых, Одни, «обладая огромным объемом сознания, поразительною способностью держать одновременно в сознании или в сферах, к нему близких, громадное количество представлений», создают лингвистические системы, покрывающие всю разнородную и далеко раскинутую сеть тех или иных языковых явлений со всеми исключениями из них. ¹ Другие, как Бодуэн-де-Куртенз, своей интуицией на основании уже самого небольшого числа фактов умели делать правильные умозаключения... Здесь играли большую роль дедуктивные процессы». Отсюда «удивительная способность сразу схватывать грамматические черты изучаемого языка». ² Сам Л. В. Щерба принадлежал к этой второй категории лингвистов, к тем, кто «интуитивно угадывает сущность явления на оснований зачастую ничтожного числа фактов, предоставляя времени и другим объяснять так называемые «исключения» или, по крайней мере, часть их, или вообще все, не вошедшие в их систему». ³ Но подлинный лингвист, по мнению Л. В. Щербы, всегда должен обладать «цельным и законченным лингвистическим миросозерцанием». 2 Горячий неподдельный пафос чисто лингвистического исследования, враждебного старой филологии с ее готовыми культурно-историческими схемами и методологическими шаблонами, неизбежно влек Л. В. Щербу к очень значительным научным ограничениям. При последовательном проведении принципа глубокого внутреннего раскрытия каждой изучаемой языковой системы Л. В. должен был притти к отрицанию основных доктрин господствовавшего тогда индо-европейского сравнительно-исторического языкознания. Самый метод проекционного сближения и сопоставления отдельных фактов самых разнообразных индо-европейских языков, без учета их функций и отношений в рамках отдельной языковой системы, Л. В. Щербе казался подозрительным, неспособным отразить живую языковую действительность, активное сознание говорящих. Л. В. Щерба больше всего предостерегал от опасности «терминологией заменить исследование» («Очередные проблемы языковедения»). «Голая схематизация, — по словам Л. В. Щербы, — кроет в себе опасности для дальнейшего развития науки: люди приучаются смотреть на факты сквозь клеточки таблички (или схемы), вместо того, чтобы их попросту и по возможности беспристрастно описывать; все новое и хоть сколько-нибудь непредвиденное безвозвратно для них погибает. Между тем опыт показывает, что всякие таблицы и схемы расползаются по всем швам, как только попробовать вставить в них факты живой действительности. Влияние подобного мертвящего схематизма можно отметить на многих диалектологических работах последнего времени, как у нас, так и за границей». ⁴ ¹ Л. В. Щерба. Методы лингвистических работ А. А. Шахматова, ИОРЯС, 1922, т. XXV, стр. 98. 34 И позднее, в статье «О частях речи в русском языке» Л. В. Щерба другими словами твердил ту же мысль: «К сожалению, жизнь людей не проста, и если мы хотим изучать жизнь — а язык есть кусочек жизни людей, — то это не может быть просто и схематично. Всякое упрощение, схематизация грозит разойтись с жизнью, а главное перестает учить наблюдать жизнь и ее факты, перестает учить вдумываться в ее факты». В одной из своих ранних статей «К вопросу о транскрипции» Л. В. Щерба обмолвился своеобразной фразой: «По-моему трудно заниматься сравнительной грамматикой каких бы то ни было языков, не зная их». ¹ С точки зрения Л. В. Щербы, знание языков, особенно мертвых, свойственное специалистам по сравнительной грамматике, было близко к незнанию их. Кроме того, как бы ни было натренировано «языковое сознание» лингвиста, но при отсутствии или недостатке всех необходимых фактических данных и условий оно не может погрузиться в область исторически далекого, семантически и культурно-идеологически чуждого. Между тем, Л. В. Щерба уже тогда был убежден, что все элементы языковой структуры взаимообусловлены. Он призывал к углубленному, по возможности, исчерпывающему изучению относящихся сюда фактов, ибо только на Этих путях можно серьезно ставить и разрешать вопрос о зависимости изменений в языке от изменений в структуре общества. «Сейчас это больше постулат, чем очевидный факт», — заявлял он в своей последней работе «Очередные проблемы языковедения», не признавая мнимых «достижений» в этой области так наз. «нового учения о языке». При таких предпосылках у Л. В. Щербы не мог развиться вкус к традиционным методам работы в области сравнительно-исторической грамматики, хотя он прочно усвоил и материальные достижения, и, теоретические основы, и технические кавыки индо-европейского компаративизма. Свое свободное и самостоятельное отношение к сравнительно-исторической грамматике индо-европейских языков и вместе с тем ее глубокое знание Л. В. Щерба обнаружил в своей единственной работе этого рода. «К личным окончаниям в латинском и других италийских диалектах». ² Даже тот метод выделения, как бы последовательного снимания разных хронологических пластов в структуре индо-европейских, главным образом, славянских языков, и определения их внутренних связей и соотношений, который применялся Бодуэном-де-Куртенэ, был, в основном, чужд Л. В. и не очень привлекал его. В статье «О разных стилях произношения и об идеальном фонетическом составе слов» Л. В. Щерба, указывая на наличие в живой речи разнообразных вариантов произношения, наряду с «идеальной сознательной формой языка», видит в них, в этих вариантах, «зародыши будущих языковых состояний». «При передаче языка от поколения к поколению некоторые из них могут стать достоянием сознания и даже вытеснить старую идеальную форму». Характерны тут же такие рассуждения о письменном языке: «Всякая письменность всегда стремится в той или другой мере запечатлеть идеальный фонетический состав слов (являясь притом чуть ли не единственным реальным проявлением коллективного языка) и только в силу своей инертности не поспевая за изменениями языка, отражает в большинстве случаев прошлые эпохи ¹ Изв. Отд. русск. яз. и слов. Имп. Акад. наук, 1911, т. VI, кн. 4, стр. 161. 35 языка... К сожалению, этимологизирование, как орфографический принцип, а особенно искусственное этимологизирование грамотеев всех времен, и многочисленные заимствования (хотя бы в виде особых орфографических манер) сильно затрудняют пользование письменным языком для восстановления идеального фонетического состава слов и в прошлом. Дело усложняется еще и тем, что всякий исторически сложившийся письменный язык по большей части не отражает один какой-либо строго определенный в прошлом момент: элементы его восходят часто к различным эпохам. В этом отношении древне-церковно-славянский язык (по крайней мере в евангельском тексте, где благодаря нескольким древним спискам можно с большей или меньшей вероятностью восстановить оригинал) является единичным и драгоценнейшим для лингвиста исключением». ¹ Известно, как Л. В. Щерба любил вести занятия по старославянскому языку. В связи с этими идеями находится и такое замечание Л. В. Щербы: «До сих пор еще большинство «научных грамматик» составляется так, что прослеживается судьба прошлого, а не генезис настоящего, которое иногда и вовсе ускользает от исследователя. Бодуэн, вовсе не отрицая интереса таких исследований, настаивал на возможности научного изучения живого настоящего, различая в этом настоящем слои прошлого и зародыши будущего. Этим диалектический синхронизм Бодуэна отличается от черезчур статического синхронизма Соссюра». ² Показательны некоторые детали и своеобразие сравнительно-исторических толкований в исследовании Л. В. Щербы «К личным окончаниям в латинском языке». Почти все фонетические теории, предлагавшиеся для объяснения изменения личных окончаний в латинском языке, Л. В. Щербой решительно отвергаются. Он выдвигает на первый план морфологические гипотезы. Л. В. стремится перевести формулы и пропорции сравнительно-исторической грамматики на «психологический язык» (стр. 202). При этом он неоднократно ссылается на «сознание римлян»: «Скорее можно было бы предположить, что s как признак второго лица вообще было перенесено и на множественное число (в оконч. 2 мн. tis — В. В.); но для этого необходимо предположить, что в сознании римлян, понятие лица, например, в местоимениях ego и nos, tu и vos стояло на первом плане, что недоказуемо» (стр. 202). Для объяснения перехода -t в -d в «праиталийскую» эпоху в форме третьего лица единственного числа Л. В. Щерба склоняется к гипотезе взаимодействия и смешения функций повелительного и сослагательного наклонений. Больше всего поражает в этой работе Л. В. Щербы как бы намеренное подчеркивание сомнительности, гадательности, словом, недостаков сравнительно-исторических построений. Он непрестанно повторяет такие выражения; «с большей или меньшей вероятностью можно предполагать»... (стр. 201); «мало вероятно» (стр. 202); «это представляется более, чем сомнительным» (стр. 203); и т. п. Любопытно и ироническое начало исследования: «История личных окончаний в италийской ветви арио-европейских языков имеет еще до сих пор несколько не вполне разъясненных пунктов, несмотря на то, что по этому вопросу писали очень многие. И не столько первое, сколько именно второе обстоятельство — и многие другие делали то же — дает и мне право высказать несколько соображений на эту тему, хотя я и вполне сознаю, что новое, ¹ Записки Неофилологического общества при Имп. Петроградском университете, 1915, вып. VIII, стр. 343 и 344. 36 хотя бы и более вероятное, объяснение того или другого факта в этой области не имеет почти никакого принципиального значения» (стр. 201). Показательно также, что и в докторской диссертации Л. В. Щербы «Восточно-лужицкое наречие» историко-сравнительное объяснение мужаковского вокализма, консонантизма и некоторых морфологических фактов занимает меньше всего места. И особенно остро и даже слегка иронически звучало такое вводное замечание: «Так как мне не приходится прокладывать новых путей, то я смогу гораздо проще и скорее сказать все нужное, если буду отправляться от условного праславянского состояния» (стр. 152). Это «начало объяснительного исследования» вызвало такую реплику со стороны акад. А. А. Шахматова как убежденного защитника сравнительно-исторической точки зрения на языковые факты: «Не знаю, зачем автору понадобилось проще и скорее изложить то, что в сущности должно было составить главный предмет его труда; но на самом деле автор избрал путь весьма далекий и сложный; мужаковский говор никто не согласится вывести непосредственно из общеславянского праязыка; следовательно, отправляясь от праславянского состояния, автор неминуемо должен был бы остановиться и на промежуточных состояниях, из которых одно во всяком случае может быть определено как пралужицкое или общелужицкое, а другое, еще старшее, предположительно как общезападнославянское». ¹ Для полного понимания всей остроты расхождения двух лингвистических мировоззрений дореволюционной лингвистики — психологического и сравнительно-исторического — необходимо вспомнить ироническое утверждение Л. В., что эпоха общелужицкого единства «является в значительной степени предметом веры, но не знания» (стр. 273). 3 Позднее, с середины 1920-х годов, Лев Владимирович решительна отходит от субъективного психологизма как стержня своего лингвистического миросозерцания. Он ограничивает сферу употребления субъективного метода и переосмысляет его роль. Он теперь сопоставляет и отождествляет субъективный метод с экспериментом в языкознании. Л. В. Щерба заявляет теперь, что процессы речевой деятельности «частично (и только частично) могут себя обнаруживать при психологическом самонаблюдении». ² Он подчеркивает тот факт, что «все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и в грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте (ни в психологическом, ни в физиологическом) Нам вовсе не даны, а могут выводиться нами лишь из процессов говорения и понимания», из речевого материала. А этот материал вовсе не система потенциальных языковых представлений, а совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов — это «тексты» (которые, к сожалению, обыкновенно бывают лишены вышеупомянутой обстановки); в представлении старого филолога — это литература, рукописи, книги. Так происходит переход Л. В. Щербы от идеалистической психологической лингвистики к новой материалистической филологии. Теперь Л. В. предостерегает от ложного убеждения, будто «филология является старой, изживающей себя наукой (или искусством)». «Она нужна теперь так же, как и на заре человече- ¹ А. А. Шахматов, Заметки..., (ИОРЯС, 1916, XXI, кн. 2, стр. 254). 37 ской культуры». Искусство понимать и толковать трудные, сложные тексты, недоступные непосредственному, интуитивному пониманию, не дается без специальной дрессировки. «Чем сложнее мысль, тем больше требуется уменья для извлечения ее из форм языка». Философское образование невозможно без филологического. Филологическое изучение иностранного языка, в основе которого лежит перевод его на родной язык (т. е. сравнение двух лингвистических систем), по мнению Л. В., является наилучшей школой диалектики. Вместе с тем, «в силу диалектического единства формы и содержания мысль наша находится в плену у форм языка и освободить ее от этого плена можно только посредством сравнения с иными формами ее выражения в каком-нибудь другом языке». ¹ В соответствии с этими новыми идеями теперь Л. В. «в языковой системе» видит «некую социальную данность, нечто единое и общеобязательное для всех членов данной общественной группы, объективно данное в условиях жизни этой группы». Языковая система — это то, что объективно заложено в данном языковом материале и что проявляется в индивидуальных речевых системах. Единство языковой системы обеспечивает единство общественных реакций на содержание жизни данной социальной группы. «Все подлинно индивидуальное, не вытекающее из языковой системы, не заложенное в ней потенциально, не находя себе отклика и даже понимания, гибнет» («О тр. асп.», стр. 118). «Возможности языковых изменений реализуются одинаковым образом у всех членов группы или по крайней мере могут так реализоваться (стр. 119). Поэтому в лингвистике может и должен господствовать объективный метод исследования. «Лингвисты совершенно правы, когда выводят «языковую систему», т.е. словарь и грамматику данного языка, из соответственых «текстов», т. е. из соответственного языкового материала» (стр. 121). Но и при этой новой концепции сильного, активного исследовательского интереса к построениям в области сравнительно-исторической грамматики Л. В. Щерба не имеет. Он и теперь признает все преимущества исследования живых языков и говорит о «заслуге Бодуэна, всегда подчеркивавшего принципиальную, теоретическую важность изучения живых языков» (стр. 121). Только на путях этого изучения лингвист может выработать точные методы создания грамматик и словарей, адэкватных действительности. Именно здесь лежит «главная столбовая дорога лингвистики, стремящейся установить законы живой языковой жизни». И в этой области Л. В. Щерба объявляет решительную войну традиционным методам сравнительно-исторической школы языкознания. «Большинство лингвистов обыкновенно и к живым языкам подходит так же, как к мертвым, т. е. накопляет языковый материал, иначе говоря, записывает тексты, а потом их обрабатывает по принципам мертвых языков... При этом получаются мертвые словари и грамматики» (стр. 121). В этих словах мы слышим обостренную защиту одного из заветов Бодуэна: «Для языковедения, как науки всесторонне обобщающей, гораздо важнее исследование живых, т. е. теперь существующих языков. нежели языков исчезнувших и воспроизводимых только по письменным памятникам. Только биолог (зоолог и ботаник), изучивший всесторонне живую флору и фауну, может приступить к исследованию палеонтологи- ¹ Из еще ненапечатанной докладной записки акад. Л. В. Щербы: «К вопросу о распространении у нас в Союзе знания иностранных языков и о состоянии у нас филологического образования, а также о мерах к поднятию того и другого». 38 ческих остатков. Только лингвист, изучивший всесторонне живой язык, может позволить себе делать предположения об особенностях языков умерших. Изучение языков живых должно предшествовать исследованию языков исчезнувших». ¹ «Исследователь живых языков должен поступать иначе. Конечно, он тоже должен исходить из так или иначе понятого языкового материала. Но, построив из фактов этого материала некую отвлеченную систему, необходимо проверять ее на новых фактах, т. е. смотреть, отвечают ли выводимые факты действительности. Таким образом, в языкознание вводится принцип эксперимента» («О тр. асп.», стр. 121). В возможности применения эксперимента и кроется громадное преимущество изучения живых языков с теоретической точки зрения. Экспериментировать над мертвыми языками нельзя, и лингвисты, занимающиеся грамматикой или лексикологией на материале мертвых языков, «вынуждены для доказательства своих положений прибегать к поразительным ухищрениям» (стр. 122). Л. В. тут же стремится доказать, что субъективный метод, раньше выдвигавшийся им, был в сущности методом эксперимента, только недостаточно осознанного. Вместе с тем, Л. В. и теперь не отказывается признать, что и в методе эксперимента над живыми языками «психологический элемент несомненен и заключается в оценочном чувстве правильности или неправильности того ила иного речевого высказывания, его возможности или абсолютной невозможности» (стр. 123). Однако чувство это у нормального члена общества социально обосновано, являясь функцией «языковой системы». «В нем нет субъективно личностного». «И именно оно-то обусловливает преимущество живых языков над мертвыми с исследовательской точки зрения» (стр. 123). «С весьма распространенной боязнью, что при таком методе будет исследоваться «индивидуальная речевая система», а не «языковая система», надо покончить навсегда. Ведь «индивидуальная речевая система» является лишь конкретным проявлением «языковой системы», а потому исследование первой для познания второй вполне законно и требует лишь поправки в виде сравнительного исследования ряда таких «индивидуальных языковых систем» (стр. 123). Таким образом, с иных позиций Лев Владимирович пришел к защите своего прежнего основного тезиса, что живая действительность-языка может быть постигнута лишь в процессе полного владения языковой системой — вплоть до возможности Свободного применения эксперимента. А все это можно осуществить лишь на живом, а не на мертвом языке. Скептицизм по отношению к разным построениям сравнительно-исторической грамматики от этого лишь возрастал. ² Сравнительно-исторической грамматике старого типа Л. В. теперь противополагает типологическое исследование языковых структур. Ой выдвигает, как одну из центральных задач общего языкознания, сравнительное изучение структуры или строя различных языков. Однако признается, что ему неясно, «насколько подобное сравнительное изучение сможет дать нам историческую картину развития структуры человеческого языка вообще в связи с развитием человеческого сознания». ³ Ведь и при таком сравнительно-типологическом исследовании приходилось бороться с глубоко укоренившимися шаблонами и предрассуд- ¹ С. А. Венгеров. Критико-биографический словарь, V, 1897. 39 ками языкознания. Так, Л. В. Щерба считал традиционную классификацию языков на агглютинативные, флективные и изолирующие (куда иногда присоединяется еще четвертый класс языков — инкорпорирующих) преградой, помехой для создания «языковых описаний, адэкватных действительности». Сами эти термины казались Л. В. Щербе недостаточно ясными, даже такой, как флективность индо-европейского строя, «Многообразие склонений большинства индо-европейских языков, будучи, вероятно, следствием фонетических процессов, является скорее курбетом, чем структурным признаком, .хотя оно несомненно является одним из факторов разрушения склонений в этих языках. Некоторые лингвисты почему-то видят флективность в семантизации чередований гласных корня («флексия основ»). Хотя в большинстве индо-европейских языков это явление находится на стадии пережитков (даже в германских языках, где «сильные глаголы» не являются типичными), однако в принципе это, конечно, структурный признак. Но отчего же тогда не называть флективностью семантизацию чередований согласных, что так характерно, например, для русского языка и встречается во многих языках и «флективных» и «агглютинативных». ¹ Кроме того, при изучении языков у подавляющего большинства лингвистов получается смешанное двуязычие, и изучаемый язык в той или другой мере воспринимается ими в рамках и категориях родного или, во всяком случае, иного. В связи с этим особенности изучаемых языков или стираются или фальсифицируются. «Такому положению вещей пора объявить беспощадную войну... Однако это легко сказать, но трудно сделать. Для того, чтобы не исказить строй изучаемого языка, его надо изучать не через переводчиков, а непосредственно из жизни, так, как изучается родной язык. Надо стремиться вполне овладеть изучаемым языком, ассимилироваться туземцам, постоянно требуя от них исправления твоей речи. Но этого, конечно, недостаточно: опыт учит, что и в таких условиях у взрослого получается своего рода «нижегородский французский». Со стороны лингвиста при исследовании чужого языка «необходима неусыпная борьба с родным языком: только тогда можно надеяться осознать все своеобразие структуры изучаемого языка. Одним это удается в большей степени, другим — в меньшей; но к этому надо во что бы то ни стало стремиться, если желательно заниматься сравнением структуры языков. Чем полярнее их структуры, тем легче это сделать». ² В докладе «Новейшие течения в методике преподавания родного языка» Л. В. Щерба говорил об этом же. «В каждом языке мир представлен по-разному, понимается по-разному. Мы смешиваем вещи и слова — вещи воспринимаем так, как они даны в словах, и величайший акт культурного развития состоит в освобождении мысли из плена слова... Язык наш благодетель, но он и наш враг потому, что он нас ведет к неправильным понятиям. Изучение двух языков освобождает нас от влияния слова, показывает нам вещи так, как они на самом деле существуют в природе». ³ 4 В поисках методов тончайшего и всестороннего описания языковой структуры, в стремлении' к «созданию вполне адэкватных действительно» ¹ Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения, стр. 175. 40 сти грамматики и словаря», Лев Владимирович не мог обойти еще одной задачи. Это — проблема смешения языковых систем, вопрос об исследовании путей языкового скрещения. В своем «Опыте фонетики резьянских говоров» (Варшава — Петербург, 1875), а позднее в особой статье «О смешанном характере всех языков» (ЖМНПр., 1901) Бодуэн-де-Дуртенэ объявляет изучение смешения языков одной из центральных проблем общего языковедения. Излагая основы своего общелингвистического мировоззрения, Бодуэн-де-Куртенэ посвящает этой идее два тезиса: «Все существующие и когда-либо существовавшие языки произошли путем смешения. Даже индивидуальный язык, зарождающийся и слагающейся в общении с окружающими, по отношению к языку, употребляемому уже готовыми индивидами, - является плодом смешения и скрещения влияний. Многие особенности исторически сложившихся языков объяснимы только при предположении совершившегося когда-то процесса смешения разных племен и языков». Как видно, теория смешения или скрещения языков, развивавшаяся Бодуэном, очень далека от марксистского разрешения этого вопроса. Л. В. Щербу изучение процесса смешения языков привлекало с двух сторон. Прежде всего, путем наблюдений над живым процессом языкового смешения можно было достигнуть значительных теоретических обобщений, касающихся языковой структуры вообще, проблемы «заимствования», и установить некоторые закономерности в области грамматических и лексических изменений. Кроме того, ведь процесс языкового смешения — это акт изменения языковой системы, — тут лингвисту непосредственно дают себя знать законы жизни и развития языка. В своей диссертации «Восточно-лужицкое наречие» Л. В. Щерба писал: «Вообще я старался схватить язык в его движении: выдвинуть на первый план твердые нормы языкового сознания, а затем показать, с одной стороны, умирающие, а, с другой стороны, нарождающиеся нормы, находящиеся в бессознательном состоянии и лишь воспроизводимые или творимые в отдельных случаях. В этом для меня главный смысл всей книги, так как именно эти вопросы меня лично и больше всего интересуют» (стр. 9). Исследование восточно-лужицкого наречия привело Л. В. Щербу к целому ряду общих выводов о сущности языкового смешения. Эти выводы касались всех элементов языковой структуры. Кратко их можно формулировать так: 1. В области лексической смешанный язык — это langue à trois termes. To, что называется словом, у двуязычных состоит из трех элементов: представления значения и двух звуковых представлений, из которых одно — при ослаблении его, — естественно замещается другим. Так как мир значений разделен неодинаково для каждого языка, то естественно происходят при такой сложной конструкции «двуязычного слова» изменения в первоначальном объеме и содержании терминов. 2. В сфере фонетической влияние второго языка заставляет осознать в первом те или другие оттенки фонем, т. е. в конечном счете содействует распаду фонем и увеличению их числа в звуковой системе данного языка. Но некоторые различия, ставшие ненужными, могут отпасть, исчезнуть. 3. В области морфологии двуязычность ведет к единообразию во всевозможных направлениях и к созданию простой и ясной системы, которая твердо и хорошо сохраняется. Все неживые типы элиминируются. Возможно, что ярко осознанные различия тоже хорошо сохраняются. 41 4. Морфологические новообразования под влиянием другого языка происходят синтаксическим путем, т. е. путем калькирования конструкций или цельных форм слова. Отдельные морфемы заимствуются крайне редко. Естественное словообразование нарушается. ¹ Еще глубже были развиты эти идеи в статье Л. В. Щербы «О понятии смешения языков». ² Уже с самого начала Л. В. было ясно, что проблема смешения языков чрезвычайно существенна и с исторической точки зрения. И хотя описание восточно-лужицкого наречия было основано исключительно на наблюдении живого произносимого языка, без привнесения каких-либо чуждых категорий, не имеющих оснований в психике говорящих, а следовательно не имеет никакой исторической перспективы в обычном смысле этого слова, но уже тогда Л. В. заявлял: «Хорошее психологическое описание данного языка в данный момент времени само по себе дает понятие о ближайшем его прошлом и возможном будущем». ³ Позднее Л. В. Щерба оценил во всей широте значение вопроса о смешении языков и диалектов и для истории языка, воспринимаемой в объективно-проекционном плане. «Так как процессы смешения происходят не только между разными языками, но и между разными групповыми языками внутри одного языка, то можно сказать, что эти процессы являются кардинальными и постоянными в жизни языков». «В реальной действительности вся картина сильно усложняется и затемняется тем, что некоторые группы населения могут входить в несколько социальных группировок и иметь, таким образом, отношение к нескольким языковым системам. От степени изолированности разных групп зависит способ сосуществования этих языковых систем и влияния их друг на друга. Некоторые из этих сосуществующих систем могут считаться для их носителей иностранными языками». ⁴ Для нас в этих идеях много ошибочного и неприемлемого. Вопрос о скрещивании языков получил глубокое и марксистское освещение в трудах И. В. Сталина по языкознанию. Гораздо больше острых и плодотворных идей было выдвинуто Л. В. Щербой в отношении таких проблем общего языкознания, как лексический и грамматический строй языка, как вопрос о соотношении речевой деятельности и языка как системы, о взаимодействии «индивидуальных речевых систем» и «языковой системы» в целом и т. п. 5 Итак, для Л. В. Щербы главной задачей общего языковедения было проникновение в законы образования, развития и существования языковой структуры, в законы взаимодействия и взаимообусловленности всех ее элементов. Л. В. Щерба при освоении и изучении данной языковой структуры больше всего боялся предвзятых мыслей. Он боялся навязывать изучаемому языку категории, которые не были бы ему в действительности ² См. Л. В. Щерба. Восточно-лужицкое наречие, стр. 193—194; его же, Некоторые выводы их моих диалектологических лужицких наблюдений. 42 свойственны. ¹ Интенсивное, тончайшее исследование отдельных языковых структур казалось Л. В. Щербе самым надежным и верным путем для решения большей части общелингвистических проблем. В каждом языке находит отражение и выражение своеобразная «категоризация» явлений действительности: «действительность воспринимается в разных языках по-разному отчасти в зависимости от реального использования этой действительности в каждом данном обществе, отчасти в зависимости от традиционных форм выражения каждого данного языка, в рамках которых эта действительность воспринимается». ² Различая речевую деятельность, т. е. процессы говорения и понимания, языковой материал, т. е. совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы, и систему языка, Л. В. Щерба видел основную задачу лингвистики в воспроизведении системы языка, т. е. в создании его словаря и грамматики, адэкватных действительности. Основная работа лингвиста при воспроизведении и объяснении. языка — это обобщение фактов речи и выведение из них системы языка. «В „язык как систему“ входят слова, образующие в каждом данном языке свою очень сложную систему (морфологических и семантиче ских рядов), живые способы создания новых слов (а потому и фонетика, также фонология, или фонематология), а также схемы или правила построения различных языковых единств, — все это, конечно, социальное» а не индивидуальное, хотя и базируется на реальной речи членов данного коллектива». ³ «Языковая система находится все время в непрерывном изменении». ⁴ Поэтому и изучать ее надо в движении. Языковые системы могут быть весьма различны по своей развитости и полноте. От этого зависит степень социально-языковых различий внутри системы и крепость» нормы. «Очень часто, особенно при смешении диалектов, норма может состоять в отсутствии нормы, т. е. в возможности сказать по-разному. Лингвист должен будет все же определить границы колебаний, которые и явятся нормой». ⁵ Лингвистическое воспроизводство языковой системы должно быть чуждо всякого схематизма и формализма. С этой точки зрения Л. В. Щербе казались неверными те формальные схемы анализа и квалификации языковых фактов, которые выдвигались акад. Фортунатовым и его последователями. В своей последней, предсмертной статье «Очередные проблемы языковедения» Л. В. Щерба писал по поводу фортунатовского определения «форма слова»: «Называть «способность к чему-либо» формой кажется мне противоестественным». Л. В. Щербе представляется, что фортунатовское определение формы слова (даже если его формулировать более точно) было внушено недоказанной гипотезой об особом периоде индо-европейского праязыка, когда, якобы, существовали самостоятельные единицы, «основы», которые и «оформлялись» разными словообразовательными и формообразовательными элементами. 6 Живая система языка складывается из лексики — словаря и грамматики в сложном их взаимодействии. ¹ Л. В. Щерба. Восточно-лужицкое наречие, XVII. 43 Грамматику обычно противопоставляют лексике или лексикологии. Но основания для этого противопоставления могут быть разные. На первый взгляд, — рассуждает Л. В. Щерба, — естественно противопоставить обозначение самостоятельных предметов мысли (лексика) и выра жение отношений между этими предметами (грамматика). Все формы слов, имеющие синтаксическое значение, вошли бы в грамматику, однако слова и формы слов, не выражающие ни самостоятельных предметов мысли, ни отношений между ними, оказались бы беспризорными при подобном противопоставлении. Таковы формы числа, рода имен существительных, формы вида и т. п. Недаром грамматические каталогизаторы готовы признать формы, единственного и множественного числа существительных разными словами. Беспризорными остались бы словечки очень, весьма и т. п. При таком понимании вещей все так называемые служебные слова — предлоги, союзы, связки, некоторые местоимения, многие предложные и союзные выражения попадают только в грамматику и совершенно исчезают из словаря. Многие слова и выражения в одной функции остаются в словаре (мимо— как наречие, при посредстве — субстантивное выражение), в другой (например, мимо и при посредстве — предлоги) — попадают в грамматику. Далее, при подобном противопоставлении все словообразование, а в конце концов и фонетика должны были бы войти в лексику, в словарь. ¹ Кроме того, в таком понимании взаимоотношений словаря и грамматики недостаточно учитывается роль строевых элементов лексики. «В качестве строевого элемента может, в сущности, выступать любая часть речи. Особенно склонен к этому глагол, и недаром в немецком языке личные его формы часто теряют во фразе словесное ударение. В самом деле, не говоря уже о так называемых знаменательных связках — он кажется здоровым, он мыслится исполнителем, он лежит больной и т. п. (творит. пад. не меняет дела), такие глаголы, как я могу, я привык, я имею и т. п., и такие выражения, как я должен, я готов, я рад и т. д., в сочетании с зависящим от них инфинитивом, по мнению Л. В. Щербы, могут вполне рассматриваться как сложные формы соответственных глаголов, употребляемых в данном случае в инфинитиве (ср. «модальные глаголы» немецкого языка, ср. франц. формы je vais и je viens de + инфинигив — futur immédiat и passé immédiat). Но и более того, — полагает Л. В. Щерба, — в сущности все переходные (в широком смысле слова) глаголы могут до известной степени трактоваться как строевые словa: во фразе мальчик читает книгу глагол читает выражает отношения между мальчиком и книгой. И только непереходные глаголы являются подлинно знаменательными словами. Русское прилагательное полный, управляя родит. пад., несомненно играет роль служебного слова: «ведро, полное мусора» приблизительно то же, что «ведро с мусором». Однако во фразе: «она принесла полные ведра» мы имеем дело со знаменательным словом. К сожалению, до сих пор строевые элементы лексики полностью не выявлены еще ни для одного языка, и это является одной из очередных задач работы над грамматиками европейских языков». ² Л. В. Щерба, стремясь включить все строевые слова в систему грамматики, склоняется к иному противоположению лексики и грамматики. С одной стороны, по его мнению, все индивидуальное, единичное, ¹ Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения, стр. 180 сл. 44 существующее в памяти как таковое и по форме никогда не творимое в момент речи — лексика, а с другой стороны, все правила образования слов, формы слов, групп слов и других единств высшего порядка — грамматика. Очертив таким образом, и при том очень субъективно, границы грамматики, Л. В. Щерба, естественно, приходил к выводу, что даже типизованные случаи изменения значений (путем переноса и т. д.) должны рассматриваться в грамматике. В большей части лингвистических исследований грамматика «оторвана от разбора способов выражения разных нюансов мыслей и чувств». ¹ Между тем, грамматика — это «сборник правил речевого поведения». Это — не «плод размышляющего над языком человека, а сама объективная языковая действительность, управляющая нашей речью». Это — система упорядоченного лингвистического опыта. Л. В. Щерба подчеркивал «необходимость различать активную и пассивную грамматику, в связи с чем стоит вопрос о возможности или невозможности построения «идеологической грамматики», т. е. исходящей из семантической стороны, независимо от того или иного конкретного языка». ² Легко заметить, что понимание объема и задач грамматики у Л. В. Щербы очень широкое и очень индивидуальное. Это понимание, во всяком случае, не может быть признано соответствующим тому глубокому марксистскому определению объема и задач грамматики, которое было выдвинуто в трудах И. В. Сталина и которое является базой советского языкознания в области грамматической теории. 7
Новый проект грамматического описания языковой системы был прежде всего разработан Л. В. Щербой в его докторской диссертации «Восточно-лужицкое наречие». Здесь сначала дано тщательное описание фонем по тому плану, который был еще ранее намечен и испытан Л. В. Щербой в его магистерской диссертации «Русские гласные в качественном и количественном отношении» ³ на материале собственного родного произношения. В это описание фонем, исполненное, по отзыву акад. Шахматова, «мастером своего дела, выдающимся фонетистом-экспериментатором», включаются наблюдения над фонетическим словом и фонетической фразой, над своеобразиями произношения слов в конце предложения (стр. 31 и след.). Характерны такие замечания: «Слова в конце предложения некоторыми, чаще женщинами, часто протягиваются довольно сильно, невзирая на качество гласного» (стр. 31). В связи с характеристикой фонологической структуры слова отмечается синтаксическая и морфологическая роль динамического ударения в слове. Тщательно изучается интонационно-мелодическая структура фразы. Но особенно ново и показательно при описании качественных и количественных модификаций фонем тонкое описание фонетических факторов, обусловливающих чередования фонем и оттенков фонем. Сам Л. В. отмечал несоответствие этих фонетических изысканий научному идеалу, который он себе ставил. Но «наука наша в данном случае находится еще в зачаточном состоянии. Мы еще не умеем отличать факторы, действовавшие в прошлом, от факторов, действующих в настоящем, так как обыкновенно наблюдаем лишь зафиксированные результаты действия этих факторов. Поэтому большинство факторов, действующих в ¹ Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения, стр. 178. 45 настоящем, и вовсе ускальзывает от нашего наблюдения. Я полагаю, что значение так называемой «экспериментальной» фонетики и состоит прежде всего в том, что она дает нам возможность заглянуть вглубь явлений, тогда как до сих пор мы наблюдаем лишь их поверхность. С развитием этой отрасли нашей науки будет возможным излагать эту главу так, что она будет носить название: о действующих фонетических факторах и об осуществляемых ими результатах». ¹ Заканчивается фонетический анализ исследованием «ассоциаций фонем», т. е. связей, соотношений и взаимодействий фонем. Эти главы вызвали решительные возражения акад. А. А. Шахматова: «Вполне соглашаясь с необходимостью определить две категории изменений и чередований фонем, а именно категорию, обусловленную действующими в настоящее время факторами, с одной стороны, и категорию, обусловленную факторами, действовавшими в прошедшее время, с другой, — писал А. А. Шахматов, — я думаю, что рискованно искать основания для такого определения в наличности или отсутствии представлений о таких чередованиях в сознании говорящих, рискованно в особенности при наблюдениях над чужим языком... Мне кажется, что необходимо прежде всего искать объективных данных при утверждении, что та или иная ассоциация фонем имеет действительное место в представлении говорящих: такие данные можно, например, видеть в подчинении новых слов (заимствованных) в их звуковых изменениях тем звуковым нормам, которые господствуют в ряде однородных в звуковом отношении старых слов, в особенности когда те или иные чередования, по выражению автора, морфологизованы». ² Поэтому А. А. Шахматов утверждает, что Л. В. Щерба «дал не те ассоциации гласных и согласных фонем, которые живут в представлении говорящих, а те, которые живут в представлении образованного и наблюдательного лингвиста». ³ Легко заметить в этом фонематологическом описании языка ярко выраженный грамматический уклон. Дело в том, что у Л. В. Щербы были долгие колебания, рассматривать ли фонетику или фонематологию, как особую научную дисциплину, соотносительную с грамматикой и лексикологией, или же включить ее в грамматику. Препятствием для решения этого вопроса в пользу грамматики было в глазах Льва Владимировича то обстоятельство, что некоторые фонологические проблемы, например изучение и описание исторических чередований фонем, должны входить и в лексикологию Но в последней своей работе «Очередные проблемы языковедения» Л. В. склонился к заключению, что фонетика, как в пассивном, так и в активном своем аспекте — это один из отделов грамматики. Фонетика в своем пассивном аспекте выясняет среди пестрого разнообразия произносимого смыслоразличающие звуковые противоположения данного языка; в своем активном аспекте она изучает правила произношения фонем в разных фонетических условиях. Наконец, изучая чередования фонем данного языка, она обнаруживает реальную базу так называемого этимологического чутья в данном языке: «Это чутье говорящих является действительным языковым фактором, обусловливающим узнавание морфем и слов как тожественных и в тех случаях, когда ¹ Л. В. Щерба. Верхне-лужицкое наречие, стр. 39—40 46 фонетического тожества уже нет». Использование чередований в словообразовании и в формообразовании должно, конечно, найти место в этих отделах. К фонетике, понятно, относятся и фонологическое описание ударения и интонация. Но, естественно, и лексикология не может обойтись без учения об историко-этимологических соответствиях и чередованиях звуков. Вместе с тем, Л. В. Щерба решительно возражал против типичного для большей части фонологов отрыва фонологии от фонетики в узком смысле слова, от того, что Бодуэн называл антропофоникой, «против бумажной фонологии». «Это так же невозможно, как заниматься функцией какой-либо формы в отрыве от конкретных случаев ее употребления... Занимаясь «языком», мы всегда лишь обобщаем частные случаи «речи», которые только и даны в опыте. Исследовать систему фонем данного языка, определить семантизованные (фонологизованиые) признаки каждой из них можно только на основе изучения конкретного произношения данного языка и разных не менее конкретных причинных связей между отдельными элементами этого произношения. А для этого надо работать по фонетике вообще, т. е. изучать разные произношения, а также самый механизм этого явления». ¹ «Едва ли не большинство до сих пор когда-либо писавших по фонетике славянских языков были до известной степени дилетантами в этой науке: они читали Sievers’a и Storm’a, имели уши и добрую волю. Это, конечно, очень хорошо и даже, пожалуй, вполне хорошо для филолога, и без того заваленного и заваливаемого всяким печатанным и писанным материалом; большего от него, пожалуй, и требовать нельзя, но этого недостаточно, чтобы быть фонетиком. Фонетика, как и всякая другая наука, требует основательной и долгой школы: многолетней тренировки органов речи, слуха, усвоения безукоризненного произношения разнообразных языков и, позволяю себе прибавить, хотя бы некоторого навыка в обращении с фонетическими инструментами». ² 8 Л. В. Щерба думал, что, кроме фонетики и фонологии, в грамматике следует различать четыре раздела: 1) словообразование, 2) формообразование, 3) синтаксис и 4) учение о частях речи или о лексико-грамматических категориях, в аспекте которых отражается и представляется данной языковой системой действительность (части речи, категории глагольного вида, категория грамматического рода и др.), то, что Бодуэн называл «грамматической лексикологией». Л. В. Щерба не разделял скепсиса многих лингвистов в существовании «слова», как самостоятельной языковой единицы. ³ По его мнению «гораздо последовательнее поступают те лингвисты, которые и за звуком (фонемой) отрицают самостоятельное существование и для которых существует только предложение. Хотя я и не совсем понимаю, почему тогда останавливаться на предложении, а не идти еще дальше в научном скепсисе; но главное ведь в том, что, не допуская такого постоянного наивного анализа со стороны говорящего, мы совершенно не будем ¹ Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения, стр. 185—186. 47 в состоянии понять, почему говорят мест-ов, дел-ов, вместо мест и дел; почему говорят сёк, трёс вместо сек и тряс и т. д. Не допускать известной доли самостоятельности за языковыми единицами все равно, что утверждать, что не существует трех измерений отдельных предметов и т. п., так как ведь и это все есть результат анализа наших восприятий. Конечно, правильно, что «предложение есть психологический prius — не предложение составляется из слов, а слово рождается из предложения путем анализа (и не только научного); но ведь рождается и существует». «Отдельные слова, — по мнению Л. В. Щербы, — отнюдь не даны нам в «речи». Кратчайшими отрезками этой последней являются «группы слов» (могущие, конечно, состоять и из одного слова), выражающие в процессе речи-мысли единые «отдельные предметы», в данной ситуации далее неделимые». Это — синтагмы. «Кратчайшие отрезки синтагм, которые в том или другом контексте, в той или другой ситуации, могут без всякого изменения своего значения играть роль самостоятельных синтагм, а то и целых, хотя бы и неполных предложений, мы называем отдельными словами». Таким образом, кратчайший отрезок «речи», который мы можем выделить, ее не разрушая, и который в данном контексте и в данной ситуации соответствует единому понятию, есть синтагма; кратчайший элемент «языка», который сам по себе имеет то и другое значение и соответствует отдельному понятию, выработанному в данном коллективе, есть слово. Иначе говоря, синтагме процесса «речи-мысли» или связного речевого целого отвечает слово в языке или системе лексики и грамматики. Структура слова различна в разных языках. Противопоставление словообразования формообразованию в концепции Л. В. Щербы было связано с учением о формах слова. Л. В. Щерба понимал узость, произвольность и недиалектичность традиционного различения форм словоизменения и форм словообразования. Он рассматривает слово как систему форм, обозначающих оттенки одного и того же понятия, и стремится установить границы между словами и формами слов в структурe изучаемого языка. Признавая важность и принципиальность противоположения словообразования и формообразования, Л. В. подчеркивал в то же время, что во многих языках формы слов и слова образуются в большинстве случаев одними и теми же способами. Отдел словообразования в грамматике должен содержать систему способов, правил активного словообразования, т. е. изложение, как можно делать новые слова. «Вопрос же о том, как сделаны готовые слова — дело словаря, где должна быть дана и делимость слова, если его состав еще ощущается и может быть действительным фактором речи»; конечно, есть случаи переходные, когда то или другое слово может забываться и делаться как бы вновь. ¹ Словообразование бывает морфологическим, фонетическим и синтаксическим. Морфологическим словообразование будет во всех тех случаях, когда словопроизводящий элемент не отожествляется с каким-либо словом, обозначающим самостоятельный предмет мысли. Морфологическое словообразование является для нас самым привычным. Но бывает и фонетическoе словообразование (например, при посредстве морфологизованных чере- ¹ Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения, стр. 181. 48 дований хотя бы твердости и мягкости; ср. чернь при черный, нечисть от нечистый; чередование места ударения в английском при образованна глаголов от прилагательных). Словообразование принимает форму словосложения, когда оба элемента отожествляются со словами, обозначающими самостоятельные предметы мысли, и не вполне утратили свое индивидуальное значение». Словосложение может быть морфологическое («соединительные гласные» индо-евр. языков и т. д.), фонетическое (ударение, гармония гласных) и синтаксическое (порядок слов и проч.; ср. заблагорассудиться или сумасшедший). ¹ В «Восточно-лужицком наречии» Л. В. начинает исследование структуры слов описанием «способов обозначения посредством одного слова новых понятий». Здесь воспроизводятся живые схемы образования новых слов в мужаковском говоре. «То, что обыкновенно излагается в грамматиках под названием словообразования, — пишет Л. В., — является по большей части отрывочными сведениями о морфологическом составе слов, притом зачастую со смешением прошлых языковых состояний с настоящими. Изредка, кроме того (в новейшее время), сообщаются и некоторые сведения о значении некоторых морфологических частей. Несомненно, что все эти сведения весьма важны для полного понимания данного языка; но они всецело относятся к словарю, где и должны найти себе место» (стр. 75—76). Для системы живого словообразования в смешанном мужаковском говоре, по исследованию Л. В. Щербы, важны три категории явлений. I. Обозначение новых понятий путем слов, образуемых от уже имеющихся в языке посредством более или менее производительных суффиксов. Сюда относятся все активные способы аффиксального словообразования в кругу всех основных разрядов слов. Любопытно, что сюда включается даже анализ приемов образования составных числительных. «Это вполне естественно, — заявляет Л. В., — так как нумерации по-лужицки никто не учится, а следовательно зачастую действительно приходится «творить» новые слова по существующим образцам». II. Обозначение новых понятий путем нового применения старых слов. 1) Прежде всего, характеризуются те модели слов (обычно с префиксами и суффиксами), которые являются самыми удобными для обозначения тех или иных новых понятий в силу своего морфологического состава. Здесь Л. В. Щерба с иной точки зрения подходит к той же задаче, над разрешением которой в плане сравнительно-исторического языкознания работал акад. М. М. Покровский, — к установлению закономерностей изменения значений слов, принадлежащих к одной грамматикo-семантической категории, например, к категории имени действия, действующего лица, принадлежности. 2) Кроме этих типизованных способов изменения значений слов, в восточно-лужицком наречии очень распространен метод калькирования, буквального перевода с немецкого. III. Обозначение новых понятий путем заимствования слов. Здесь Л. В. устанавливает живые способы морфологического приспособления чужих слов к лужицкой системе. Все остальные морфологические процессы в области слов Л. В. Щерба относит к формообразованию. Вопрос о грамматико-семантических отличиях форм слов от производных слов в исследовании о восточно-лужицком наречии ¹ Л. В. Щерба. Очередные проблемы языковедения, стр. 181. 49 не получает у Л. В. Щербы принципиального теоретического обоснования. Л. В. выдвигает общий тезис: «Надо отличать образование обозначений новых понятий и образование обозначений оттенков одного и того же понятия или связанных с ним побочных представлений». ¹ Но граница между новым понятием и оттенком того же понятия — зыбка, и само сознание говорящих при решении этого вопроса не всегда является надежным судьею. Поэтому объем понятия «форма слова» в этой работе Л. В. несколько расширен. Формы слов распределяются по группам «существительных», «прилагательных», «глаголов» и «наречий», т. е. по частям речи. Это вполне естественно, так как слова различных грамматических классов отличаются друг от друга и системами форм. Следовательно, учение о лексико-грамматических категориях (о частях речи, о категориях рода, одушевленности, неодушевленности существительных, о категория глагольного вида и т. п.) у Л. В. Щербы фактически переплетается с отделом формообразования, а также и словообразования. К формообразованию в группе существительных Л. В. Щерба отнес, кроме систем падежных форм единственного и множественного числа, не только имена уменьшительные и увеличительные, но и парные, коррелятивные существительные, отличающиеся лишь родо-половыми значениями (типа jelen ’олень’, jelenica ’оленья самка’, kjarla ’парень’, kjarlica ’девка’ стр. 84). В главе под названием «Префиксация существительных» Л. В. рассматривает употребление падежей существительного в сочетании с предлогами, и этого рода предложно-падежные конструкции существительного также считает грамматическими формами одного и того же слова. Описав живые типы склонения существительных, дав морфологический и фонологический анализ падежных форм, Л. В. Щерба указывает, что тип с наращением (вроде plome—zname, znamen’a) является мертвым типом и относится скорее к словарю. «Выписками из словаря» считаются также указания на остатки звательных форм, на редкие формы родит. пад. на -у вроде do domu, do dvoru, ’во двор’, и т. д., т. е. на все то, что выпадает из системы живых производительных форм. В группе прилагательных, исходной формой которых признается форма единственного числа среднего рода, рассматриваются и образования других категорий, в которых значение остается абсолютно идентичным со словом производящим, т. е. с именем прилагательным, это — 1) существительные, произведенные от прилагательных основ посредством суффикса -osc или же путем прибавления члена к форме среднего рода to coplae ’тепло’, ’теплота’ das Warme); 2) качественные наречия, образованные от прилагательных основ (стр. 109). Повидимому, Л. В. Щерба и эти образования готов был считать формами того же слова, что и соответствующее прилагательное. Естественно, что формы степеней сравнения и формы экспрессивной оценки органически включаются в систему форм прилагательного. Но и тут Л. В. Щерба склонен был еще больше расширять понятие «формы слова». Так, описывая формы сравнительной степени в лужицком языке, Л. В. Щерба констатирует: «Наиболее универсальным средством образования сравнительной степени являются [ësi lepe], прибавляемые к прилагательному в положительной степени [zlae] ’сердито’, [ësi lepe zlae], ¹ Л. В. Щерба. Некоторые выводы из моих диалектических лужицких наблюдений. 50 Этот способ приходится здесь привести, так как это не свободное сочетание, а форма, ощущаемая говорящими, как эквивалент формы с суффиксом. Это явствует также и из того, что lepe является сравнительной степенью от [dobr’ε], что значит ’вкусно, хорошо’, а следовательно употребляется в данном случае, как формальное слово» (стр. 111—112). Еще шире в изображении Л. В. Щербы объем системы форм лужицкого глагола. Формами глагольного слова признаны не только все префиксальные формы, выражающие количественные или видовые видоизменения действия, но и все вообще префиксальные образования от одной и той же основы. Но уже в статье «О частях речи в русском языке» Л. В. Щерба признал свою ошибку, согласившись, что многие образования с префиксами «должны быть несомненно отнесены в производные слова». Однако и без этого парадигма глагольного словоизменения оказывалась чрезмерно широкой. Так, в нее Л. В. Щерба включил целый ряд описательных форм: с инфинитивом при ja mogu, ja smim (я вправе), ja dam, для выражения принуждения другого лица к чему-нибудь и т. п. Об этих формах сам Л. В. Щерба писал: «Большинство из этих форм является довольно близкими к свободным словосочетаниям. Однако тот факт, что образование на ć не имеет самостоятельного бытия, дает мне некоторое право указывать на эти сочетания как на эмбриональные формы» (стр. 135). Естественно, что, осмысляя систему языка как бы изнутри ее самоё, Л. В. Щерба не считал себя связанным традиционными историко-лингвистическими категориями и совершенно свободно группировал, характеризовал и называл те явления языка, которые отражали, по его мнению, живое сознание говорящих. Так, в области славянского глагола им необыкновенно точно произведено разграничение производительных глагольных классов и мертвых глагольных типов, оказавшее несомненное влияние на позднейшую работу Карцевского о системе русского глагола. Система лужицкого словообразования, как бы из сердцевины самого живого языка, воспроизведенная Л. В. Щербой, вызвала острые сомнения и недоумения у А. А. Шахматова как историка славянских языков. А. А. Шахматов находил, что «автору не удалось точно разграничить новые понятия от оттенков одного и того же понятия, когда он решил включить в одну общую схему как явления словообразования, так и явления словоизменения». ¹ В другом месте А. А. Шахматов, указывая на невозможность сопоставления уменьшительных и ласкательных форм существительного с коррелятивными образованиями, обозначающими лица мужского и женского пола, замечает с досадой: «Решительно не понимаю, зачем вообще автору понадобилось разделение «новых понятий» и «оттенков новых понятий». Точно так же А. А. Шахматов возражает против заявления Л. В., что «префиксы в мужаковском не употребляются для образования обозначений новых понятий». Например ćidać — едва ли можно считать оттенком глагола дать — это новое понятие сравнительно с тем, которое выражено глаголом dać (стр. 248). По мнению А. А. Шахматова, и предложенное Л. В. Щербой освещение видовых отличий глаголов основано на анализе различных оттенков их значений — но, повидимому, дело идет о различиях реальных, а не формальных, следовательно, относящихся не к грамматике, а к лексикологии (стр. 251). Л. В. Щерба — в отличие от А. А. Шахматова — не ¹ А. А. Шахматов. Заметки по истории лужицких языков, ИОРЯС, 1916, XXI, Кн. 2. 51 считал возможным механически обособлять грамматические значения от лексических. Акад. А. А. Шахматов также подчеркивал, что индивидуализированная и свободная характеристика говора, игнорирующая его связи и отношения с родственными языками, не дает должного осмысления и освещения материала. Л. В. Щерба и после своей докторской диссертации продолжает работать над проблемой форм слова в отличие их от отдельных самостоятельных слов. Разрешение этой проблемы должно служить прочной базой теории частей речи. Статья «О частях речи в русском языке» и является попыткой углубить понятия: «формы слова» и «производные слова». «Естественное языковое чутье», из которого исходит Л. В. Щерба в сфере родного языка, не обмануло этого тонкого исследователя. Л. В. убедительно и стройно очерчивает круги форм в пределах разных грамматических классов русского языка. Он указывает на соотносительность и взаимосвязанность всех форм слова в пределах той или иной части речи. Например, полный параллелизм форм прошедшего времени я любил, ты любил, он любил с формами praesentis я люблю, ты любишь, он любит, одинаковость синтаксических связей, отсутствие таких форм, как любилый и т. д. — все это обусловливает восприятие всех этих форм как форм одного и того же слова, глагола любить (стр. 7). Точно так же, если опираться на принцип синтаксической и семантической общности, становится понятным, почему инфинитив, причастие, деепричастие и личные формы признаются нами формами одного слова — глагола: «потому что сильно (не сильный) любить, любящий, любя, люблю дочку (не к дочке ) и потому, что, хотя каждая из этих форм имеет свое значение, однако все они имеют общее значение действия» (стр. 20). О формах деепричастия в своей последней статье «Очередные проблемы языковедения» Л. В. Щерба писал: «Насколько мы находимся во власти традиции и одностороннего формализма, видно на примере хотя бы русской грамматики: она до сих пор видит в деепричастиях особую категорию, тогда как по функции они совершенно сходны с обычными так называемыми личными формами глагола, обозначая или действие одновременное у глаголов вида несовершенного или действие предшествующее у глаголов вида совершенного (любопытно отметить, что видовые различия при этом как-то стираются). То, что эти формы не имеют ни личных, ни числовых примет, не может иметь никакого значения, да они в них и не нуждаются, так как лицо, число, а иногда и род обозначены всегда глаголом, к которому они примыкают, согласование же вещь вовсе не обязательная (ср. прилагательные в турецких языках и прилагательные в немецком языке: если их несколько, согласуется лишь первое определяющее слово)» (стр. 177). Вместе с тем, признак функциональной соотносительности, взаимосвязанности форм и их синтаксико-семантического единства решает вопрос о качественных определениях глагола типа худо живется, хорошо играет, как об особых наречных словах, а не как формах имена прилагательного. «Такие слова, как худой и худо мы очень склонны считать формами одного слова, и только одинаковость функции слов типа худо со словами вроде вкось, наизусть и т. д. и отсутствие параллельных этим последним прилагательных создают особую категорию наречий и до некоторой степени отделяют худо от худой» (стр. 19). Подойдя с этим новым, более узким, но более точным критерием 52 к префиксальным образованиям, Л. В. Щерба должен был признать справедливость многих возражений А. А. Шахматова: «Предобрый, конечно, будет формой слова добрый, сделать будет формой слова делать, но добежать едва ли будет формой слова бежать, так как самое действие представляется как будто различным в этих случаях» (стр. 19). Следовательно, только коррелятивные, парные видовые образования относятся к системе форм одного глагола; все же другие префиксальные осложнения глагола составляют новые слова. Конечно, как и всегда и всюду в языке, и в системах форм есть случаи неясные, колеблющиеся «Так, будет ли столик формой слова стол? Это не так уж ясно» (стр. 19). Л. В. Щерба предлагает такое истолкование понятия формы слова: «Когда у целой группы конкретно разных, но по звукам сходных слов мы наблюдаем не только что-то фонетически общее, а единство значения, когда мы наблюдаем, что все эти слова обозначают один и тот же предмет мысли, хотя и в разных его аспектах или с разными дополнительными значениями, то образно мы вполне вправе говорить, что слова этой группы являются различными видоизменениями, различными формами одного и того же слова». Вместе с тем, Л. В. Щерба подчеркивает, что «в истории языков наблюдаются передвижения в системах форм» (например, процесс включения образований на -л, бывших когда-то именами лиц действующих, затем причастиями, в систему форм славянского глагола; в лужицком языке процесс втягивания отглагольного существительного в систему глагола и т. п.). На фоне этого учения о формах слова и о словах разных категорий, как о разных системах форм слов, изменяется и понимание грамматической классификации слов, теории частей речи. Прежде всего отсюда ясно, что «нет никакой пользы в выделении, среди прочих признаков, формальных морфем в особую группу», и видеть в них основу различия грамматических классов слов, как это делал акад. Фортунатов, нецелесообразно. Внешним выражением активно различаемых в языке категорий может быть система самых разнообразных формальных признаков — положительных («изменяемость» слов разных типов, префиксы, суффиксы, окончания, фразовое ударение, интонация, порядок слов, особые вспомогательные слова, синтаксическая связь и т. д.) и отрицательных (например, неизменяемость как противоположность «изменяемости»). По совокупности грамматических и лексико-семантических данных, на основе тесной, неразрывной связи смысла и всех формальных признаков устанавливаются общие категории, различаемые в данной языковой системе. «Само собою разумеется, что должны быть какие-либо внешние выразители этих категорий. Если их нет, то нет в данной языковой системе и самих категорий... Или, если они и есть, благодаря подлинно существующим семантическим ассоциациям, то они являются лишь и потенциальными, но не активными, как например, категория цвета в русском языке». «Яркость отдельных категорий не одинакова, что зависит, конечно, в первую голову от яркости и определенности, а отчасти и количества Формальных признаков» (стр. 8). Но, понятно, сами эти формальные признаки освещаются и объединяются смыслом. «Не видя смысла, нельзя еще уставливать формальных признаков, так как неизвестно, значат ли они что-либо, а следовательно, существуют ли они, как таковые, и существует ли сама категория». Естественно, что в силу разнообразия или совмещения первичных и вторичных производных синтак- 53 сических функций одно и то же слово может подводиться под разные грамматические категории. Точно так же понятно, что раз не все языковые категории одинаково ярки и определенны, то «некоторые слова никуда не подойдут; значит, они действительно не подводятся нами ни под какую категорию». Для Щербы, как и для Йесперсена, при подведении слова под грамматическую категорию решающую роль играла его функция в предложении. «Чтобы узнать, к какому классу принадлежит слово, — пишет Йесперсен, — недостаточно рассматривать его форму саму по себе; решающим моментом должно быть «поведение» слова в речи по отношению к другим словам и поведение других слов по отношению к данному слову». ¹ Подойдя с этих позиций к вопросу о частях речи в русском языке, Л. В. Щерба установил в системе русских знаменательных частей речи новую категорию — категорию состояния. Это открытие сделано Л. В. Щербой совершенно самостоятельно, но пути к нему уже были указаны предшествующими грамматическими наблюдениями руссистов, которые ссылались на своеобразие функций таких слов, как нельзя, жаль, совестно, боязно, рад, горазд, и т. д. Л. В. Щерба готов был «отметить еще одну категорию слов знаменательных, хотя она никогда не бывает самостоятельной — это слова вопросительные. Формальным ее выразителем является «специфическая интонация синтагмы (группы слов), в состав которой входит вопросительное слово». Но несколько позднее Л. В. согласился, что эта категория не соотносительна с другими «частями речи» и что лучше ее связать с категорией модальных слов. В кругу служебных слов Л. В. глубоко обосновал необходимость выделения в особый разряд связок, а в том, что традиция называла союзами и союзными словами, Л. В. дифференцировал четыре категории: союзы сочинительные, союзы присоединительные, союзы слитные, уединяющие слова или группы слов и образующие из них бесконечные ряды однородных целых, открытые сочетания, и подчинительно-относительные союзы и союзные слова. Особенно плодотворными являются наблюдения Л. В. Щербы над присоединительными функциями союза. Открытие присоединительных связей заставило по-новому оценить и осветить синтаксические реформы Карамзина и Пушкина. Оно вносит много нового и в понимание общей эволюции синтаксиса русского литературного языка. 9 В области синтаксиса, по словам Л. В. Щербы, еще резче дают себя чувствовать различия пассивного и активного аспекта грамматики. На долю пассивного синтаксиса (за вычетом учения о синтаксических функциях форм, относящегося к формообразованию) «придется отнести изучение синтаксических значений только синтаксических же выразительных средств — порядка слов, сочетаний слов, фразового ударения и, фразовой интонации». В активном же синтаксисе «рассматриваются вопросы о том, как выражается та или иная мысль. Например, какими языковыми средствами выражается предикативность вообще? Как выражается описание того или иного куска действительности? Как выражается логическое суждение с его S или Р? Как выражается независимость действия от воли какого-либо лица действующего? Как выражается предикативное качест- ¹ O. Jespersen. Essentials of English Grammar, London, 1933, стр. 71. 54 венное определение предмета (в русском языке причастными оборотами и оборотами с который и т. д.)? Как выражается количество вещества? и т. д.» («Оч. пробл. языковед.», стр. 183—184). Л. В. Щерба занимался и пассивным и активным синтаксисом. В своей докторской диссертации «Восточно-лужицкое наречие» Л. В. выдвигает такие положения, относящиеся к синтаксису: «В синтаксисе изучаются способы образования групп слов и групп групп. Надо отличать два типа связи между словами и группами слов — апперцептивный и ассоциативный (более или менее geschlossene und offene Verbindungen Wundt’a). В европейских языках (а, вероятна, и во многих других) самым могучим средством выражения связи между словами и группами слов является «интонация», фразировка в самом широком смысле слова. Этим, вероятно, и объясняется падение форм в этих языках. К сожалению, эта область, в высокой степени важная для понимания языка, как выразительного средства, остается до сих пор совершенно не изученной. Учение о сказуемости, как об основном элементе человеческой речи, могло бы быть выделено из синтаксиса, так как ее выражение не нуждается обязательно в сочетании слов». ¹ Уже из этих общих тезисов непосредственно ясно, что первоначально синтаксис в концепции Л. В. Щербы имеет ярко выраженный психологический и фонетический, а не логический уклон, что для Л. В. в центре синтаксиса стоит не понятие предложения, а понятие группы слов, то, что впоследствии Л. В. назвал «синтагмой». Понятие синтагмы, хотя и смутно, предчувствовалось уже А. А. Потебней. Говоря о делении стиха на части:
Потебня замечает: «Такая единица есть во всяком случае синтаксическая. Она может представлять: а) или строгое синтаксическое и вместе-звуковое единство, когда состоит из междометия (в малорусских песнях еей, ой и т. п.) или одного слова, как члена предложения (стало быть, не чисто-формального слова); б) или единство относительное, из совокупности членов предложения, объединенной и фонетически единством господствующего ударения, называемого силою речи, или ударением логическим, хотя оно есть исключительно грамматическое». По мнению Потебни, в этом случае «единица меры стиха» соответствует синтаксическим единицам общего языка. Ведь мы говорим «такими синтаксическими целыми, как «ты — меня — не буди », «не буди — ты — меня», а не отдельными словами». ² Уже в «Восточно-лужицком наречии» Л. В. Щерба признал основной синтаксической единицей «группу слов, выражающих одно понятие» (стр. 145). «Основным средством образования такой группы слов, обозначающей одно понятие и являющейся в сущности потенциальным словом», является порядок слов и интонация, в частности — ударение. Так, если определяющие слова поставить после определяемого, то «единство понятия нарушается и получается выражение ассоциативной связи» (например: «ржаной муки, на пятак»; «легкое вино, для больного чело- ¹ Л. В. Щерба. Некоторые выводы из моих диалектологических лужицких наблюдений. 55 века»; «два куска хлеба, с чем-либо» и т. п.). «Само собой разумеется, что самая важная часть сочетания носит ударение, все же остальные части приближаются к энклитикам». «В одном сочетании не может быть двух ударений, если это не делается с какими-либо посторонними целями (для ясности произношения, при вынужденном замедлении и т. п.)» (стр. 146). Положив в основу синтаксической системы понятие группы слов, соответствующих одному сложному не расчлененному представлению или понятию, Л. В. Щерба изучает способы образования групп слов и сочетания групп с группами. «Средствами выражения связи между словами и группами слов являются: интонация (в самом широком смысле слова), порядок слов и их групп, отдельные вспомогательные слова и, наконец, формы слов» (стр. 143). Например, некоторые формы существительных, особенно в сочетании с предлогами, «могут составлять особую от глагола группу, что выражается интонацией, причем обыкновенно эта группа тогда уже относится не столько к глаголу, сколько ко всей группе, а то и к целой группе групп» (стр. 148). «Самостоятельные группы слов со своим глаголом или связкой тоже могут определять глагол, что выражается особыми относительными словами: что, чтобы, как, где, когда и т. п. (ср. «Я его толкнул, так что он сейчас же упал»). Точно так же и целые группы слов могут определяться другими группами слов со своим глаголом, вводимыми формальными словами когда, если и т. п. Например; «Когда он пришел домой, то отец его хорошенько побил» (стр. 149). Простейшие синтаксические единицы, «простейшие элементы связной речи, отвечающие единым и далее в момент речи не разлагающимся представлениям», ¹ Л. В. Щерба первоначально назвал фразами. «Цементом, скрепляющим фразу», является ударение. Но фразовое ударение может играть и другую роль. Оно может выступать в качестве «сигнала, выделяющего тот или другой элемент речи и имеющего, в частности, либо эмоциональное значение, либо логико-психологическое, обозначая в таком случае так называемое «психологическое сказуемое». Фразовое ударение в этой выделяющей функции известно под именем логического ударения». ² Но фразовое ударение часто не бывает осложнено никакими дополнительными функциями, кроме фразообразующей. «Кажется, — писал Л. В. Щерба, — до сих пор еще никем не было подмечено (как не было обращено внимания и на исключительную важность для синтаксиса понятия фразы в указанном мною смысле), а именно, что фразовое ударение, если имеет не выделяющую функцию, а одну лишь фразообразующую, падает в русском языке на конец «фразы», и тогда нами не особенно замечается». ³ Понятие «фразы» в этом смысле, впоследствии обозначенное термином «синтагма», обнимает как целые предложения, так и отдельные грамматические единства в их пределах. Например, в предложении: «В двенадцать часов по ночам | из гроба встает барабанщик» — две фразы (ср. также:
¹ Русская речь, Опыты лингвистического толкования стихотворений, вып, 1, 1923, стр 21 56 Предложение:
представляет собой сочетание двух или даже трех фраз. «Надо читать замедленно-выразительно: «воспоминание — безмолвно», а все остальное в одну фразу, причем «безмолвно» окажется выделенным обстоятельством в целом психологического сказуемого». ¹ Таким образом, «слово — воспоминание, по своей фонетической природе (ударение на 4-м слоге от начала) поддающееся медленному расчлененному чтению, является дифференцированным психологическим подлежащим, на котором задерживается наше внимание, как на первом члене предложения, что и выражено «паузой сказуемого» ² — перед безмолвно. Вся остальная часть предложения будет психологическим сказуемым, котором обособлено слово «безмолвно». «Психологическое сказуемое тоже разворачивается постепенно: «безмолвно» составляет отдельную фразу и вынесено вперед, так как под его знаком протекает все последующее. «Предо мной» вынесено вперед для компактности, а «свой длинный» отделено от своего определяемого, как самое значительное по изобразительности слово». ³ Легко заметить, что в системе деления предложений на члены — фразы особенное значение выпадает у Л. В. Щербы на долю понятий психологического подлежащего и психологического сказуемого. Нельзя не видеть, что понятия «фразы» и «предложения» здесь еще вырисовываются несколько смутно, что «пауза сказуемого» не отличается еще от интонационных границ между фразами. В работе «О трояком аспекте языковых явлений» Л. В. Щерба, между прочим, подчеркивал громадную синтаксическую роль интонации, ритма и порядка слов в строе фразы. ⁴ Он демонстрировал синтаксические эксперименты над фразой: «никакой торговли не было в городе». «Эта фраза переводится так: «торговля отсутствовала в городе» (надо иметь в виду, что в устном языке и фраза и ее перевод могут иметь троякую ритмическую форму, каждая из которых имеет свое значение: «торговля — отсутствовала в городе», «торговля отсутствовала — в городе», и нерасчлененная, которая здесь и имеется в виду). Попробуем переставлять слова «в городе». Получим, во-первых: «никакой торговли в городе не было», и, спросив себя, что это будет значить, переведем так: «торговля в городе отсутствовала» (возможно двоякое ритмическое членение, т. е. «торговля — в городе отсутствовала» и «торговля в городе — отсутствовала»); во-вторых, получим: «никакой в городе торговли не было», что прежде всего будет значить: «торговля в городе отсутствовала вовсе» (иные ритмические членения могут дать и иные значения); в-третьих, получим: «в городе не было никакой торговли», что будет значить: «город не имел никакой торговли»; наконец, можно получить: «никакой торговли не в городе было», что ничего не значит, ибо так сказать нельзя, т. е. получается отрицательный языковый материал (впрочем, первая часть до слова «было» может быть осмыслена — «торговля вне города») (стр. 127—128). Более или менее законченную форму и определение понятие синтагмы получает у Л. В. Щербы в «Фонетике французского языка». ¹ Русская речь, Опыты лингвистического толкования стихотворений, вып. 1,1923. 57 По определению акад. Л. В. Щербы, синтагма — это «фонетическое единство, выражающее единое смысловое целое в процессе речи-мысли и могущее состоять из слова, словосочетания и даже из группы словосочетаний. Синтагма в русском языке характеризуется усилением последнего словесного ударения: «резать яблоко», «разъезжать по разным городам», «говорить стихотворение наизусть», «ехать в город кружными путями при самых неблагоприятных обстоятельствах» и т. д. Вместе с тем, синтагма — это «дыхательная группа» (groupe de souffle) в том смысле, что внутри подобной группы нельзя сделать паузы для вдоха. «Надо, однако, иметь в виду, что после синтагмы пауза и вдох возможны, но вовсе не обязательны. Поэтому, хотя термин «groupe de souffle» и не является неправильным, однако он совершенно скрывает смысловую природу явления» (стр. 81). «Синтагмы могут объединяться в группы высшего порядка с разными интонациями и в конце концов образуют фразу — законченное целое, которое может состоять из группы синтагм, но может состоять и из одной синтагмы и которое нормально характеризуется конечным понижением тона» (стр. 82). Объем синтагмы бывает различен. Одинаковое сочетание слов может составлять одну синтагму и выделять в своем составе группу синтагм в зависимости от смысла выражения и ситуации. Например, синтагма — ехать в город кружными путями при самых неблагоприятных обстоятельствах — в другой ситуации может явиться сочетанием двух синтагм: ехать в город кружными путями | при самых неблагоприятных обстоятельствах, причем вторая синтагма будет в таком случае как бы прибавочной. Правила построения синтагм сводятся к правилам распространения существительных, прилагательных, наречий и глаголов другими словами. Возьмем правила распространения глагола. «Ближайшая характеристика его выражается наречиями меры и степени, а также наречиями образа действия. Последние, если образованы от прилагательных посредством суффикса — о||е, всегда ставятся перед глаголами; наречия образа действия, образованные иначе, а также наречные обороты ставятся после глагола: много гулять, очень торопиться, быстро бегать, прилежно учиться, спокойно лежать, писать по-французски, ездить верхом. Место и время действия определяются наречиями и существительными с предлогами, которые помещаются после глагола, но перед наречием образа действия, если это последнее стоит тоже после глагола. Слова, распространяющие глагол, всегда замыкаются прямым дополнением (в очень широком смысле этого термина); косвенные дополнения стоят перед прямыми: читать по вечерам книгу, ежедневно играть у соседей в карты, ехать по полю на лошади в город, написать сыну письмо, чистить скребком дорожку. В связи со всем этим следует излагать употребление предлогов и падежей при глаголах, исходя, как всегда это должно делаться в активной грамматике, из потребностей выражаемой мысли: выражение предмета, на который переходит действие глагола, выражение лица или предмета, для которого что-то делается, выражение орудия действия, выражение лица, действующего при страдателььом обороте, выражение направления действия, его места, его времени и т. д. и т. д. Все эти категории могут отличаться от языка к языку не только по способу выражения, но и по содержанию: во французском языке, например, категории направления и местонахождения никак не различаются». ¹ ¹ Л. В. Щерба. Преподавание иностранных языков в средней школе, М.—Л., 1947, стр. 87. 58 Вместе с тем, Л. В. Щерба делает ряд замечаний, характеризующих способы сочетания некоторых синтагм или их фонетическую природу в составе речи. «Переход от одной синтагмы к последующей обычно (если нет противопоставления) происходит не путем резкого падения тона, а путем более или менее постепенного изменения повышения ударенного слога в понижение по направлению к низкому тону первого слога следующей группы» («Фон. фр. яз.», стр. 119). Но при перечислении — соотношение синтагм выражается иначе. «Синтагма, которая выражает высказывание, приходящее человеку в голову в процессе речи-мысли, и как бы прибавляемое к предшествующему высказыванию, произносится ровным голосом на низких нотах». С присоединением этого типа однородны и указания на говорящего, прибавляемые к прямой речи, и формулы обращения. «Выпадение тех или других высказываний из общего хода мысли говорящего, на письме обозначаемое скобками, в речи выражается более низким тоном, на который произносится соответственная синтагма или даже ряд синтагм, в остальном сохраняющие свой нормальный мелодический характер». ¹ Синтагма — это категория речевой деятельности, а не системы языка. Синтагму нельзя смешивать со «словосочетанием». Синтагма — это предельный по объему, соотносительный элемент связного, иногда сложного, синтаксического целого. Это — основная, самая мелкая единица фразы. Она вычленяется из синтаксического целого высшего порядка. Теория синтагм — основное ядро стилистического синтаксиса. Переходя в систему языка, синтагма становится словом. Слово — это синтагма, включенная в систему языка. Между тем, словосочетание — это отдельное оцепление слов, составленное по правилам языка и 'Используемое как обозначение сложного понятия. Словосочетание — это категория системы языка: это — соотносительное со словом сложное именование. Теория словосочетаний относится к области не стилистического, а общеязыкового синтаксиса. Словосочетанию, рассматриваемому изолированно, независимо от предложения, высказывания, присуще лишь номинативное значение. Словосочетание в этом аспекте само по себе еще не является средством сообщения (коммуникации). Синтагма же существует только как конструктивный элемент связного изложения и сообщения. Но у Л. В. Щербы эти понятия «синтагмы» и «словосочетания» не всегда различаются достаточно четко и резко. Однако необходимо указать, что и в понимании предложения у Л. В. Щербы были большие колебания и, в его ранних работах, большая зависимость от идеалистической психологии. С одной стороны, Л. В. готов был согласиться с Йесперсеном, который учил: «Предложение есть целиком понятийная категория (a purely notional category): от слова или группы слов не требуется никакой специальной грамматической формы для того, чтобы они могли быть названы предложением». ² И с этой точки зрения термин предложение можно было применить к любому высказыванию, начиная от междометного возгласа и кончая развитым и многосоставным периодом. С другой стороны, ближе всего как будто термин предложение подходил бы к двучленному словесному выражению логического суждения. В этом последнем аспекте термин фраза (который первоначально ¹ Л. В. Щерба. Фонетика французского языка, 1937, стр, 123. 59 Л. В. Щерба применял к синтагме) оказывается более широким, чем понятие предложения. Еще в статье «О частях речи в русском языке» Л. В. писал: «Если связка не глагол, то можно сказать, что все языки, имеющие связку, имеют два типа фразы: глагольный, по существу одночленный, где субъект не противополагается действию, и связочный, по существу двучленный, где субьект противополагается действию (я — солдат; sum — miles; je suis — soldat)» (стр. 21). В «Фонетике французского языка» эта идея принимает более определенные и строгие очертания. Для Л. В. Щербы следующей ступенью за синтагмой является понятие фразы. Иногда это — синоним предложения простого и сложного. Во всяком случае, термины «фраза» и «предложение» нередко употребляются Л. В. Щербой безразлично. Например, в «Фонетике французского языка»: «Grammont, повидимому, не признает одночленных предложений, так как даже фразу C’était à Bologne он считает обязательно двучленной. Я позволю себе все же, на основании моих наблюдений, держаться обратного мнения... Объяснение же этому расхождению я нахожу в том, что абсолютно каждую одночленную фразу можно сделать и двучленной, — конечно, с некоторым изменением смысла» (стр. 118—119). Фразы — это «более или менее законченные по смыслу целые, которые могут со своей стороны группироваться в некоторые целые высшего порядка» и которые нормально характеризуются конечным понижением тона. «Эти фразы представляют собой мелодическое единство, более или менее аналогичное мелодическим фразам в музыке». Существуют два основных типа фразы — одночленный и двучленный. «Фразы могут быть одночленными и двучленными, независимо от числа более мелких членений внутри каждой из них». Примеры одночленных фраз: Пожар. Это — безобразие. Он пошел в театр. Когда вы будете дома? Я вернулся из командировки вчера вечером. Вчера вечером после долгого, утомительного путешествия, я приехал, наконец, в город, в котором протекли счастливые годы моего детства. Я приехал домой, когда уже было темно. Примеры двучленных фраз: Ленинград — большой город. Наш милейший дядюшка — был большой чудак. Множество врачей, занятых в лучших столичных больницах, — выехало на борьбу с эпидемией. Это замечательное произведение искусства — было вырезано простым ножом. Он вырезал это замечательное произведение искусства — простым ножом. Делегаты съезда, собравшиеся со всех концов нашего Союза, — были увлечены вчера тем, что им пришлось видеть и слышать. Внимательный анализ этих двух рядов фраз убедит, конечно, каждого, что во втором из них часть, стоящая после тире, всегда является некоторым высказыванием по поводу того, что выражено в части, стоящей перед тире, и ей противополагается. В первом же ряде фраз такого противоположения нигде нет: все они представляют собой просто некоторое констатирование действительности, иногда, может быть, и очень сложной». ¹ Противопоставление, наблюдаемое в двучленной фразе, является признаком как бы вновь устанавливаемой между двумя констатированиями логической связи. Это — связь логических подлежащего и сказуемого, выраженная разными грамматическими средствами, но прежде всего паузой сказуемого. К двучленным фразам этого типа примыкают и те разряды двучленных фраз, в которых наблюдается не- ¹ Л. В. Щерба. Фонетика французского языка, стр. 117—118. 60 сколько иное по смыслу и по грамматическому характеру соотношение двух частей. Например: Когда стало темно, — мы выбрались, наконец, из нашего убежища. Так как вы поступили крайне неосмотрительно, то и пришлось принять некоторые меры предосторожности помимо вас и т. д. В этих фразах мы имеем противопоставление двух констатирований, между которыми устанавливается несколько иного характера логическая связь — временная или причинная. ¹ Двучленная фраза отличается от одночленной своим фонетическим строем. Одночленная фраза представляет собою синтагму с конечным понижением тона или ряд последовательно повышающихся синтагм с понижением на конце последней синтагмы. Но «если имеем чересчур длинный ряд повышающихся синтагм, то этот ряд можно оборвать, плавно перейдя на значительно более низкий тон и таким образом начать новый ряд повышающихся синтагм, благодаря чему и получаются группы синтагм». ² Одночленная фраза, состоящая из нескольких синтагм, характеризуется плавным переходом от повышения предшествующей синтагмы к понижению тона, которым начинается произношение следующей синтагмы. При этом основное «синтагматическое ударение каждой последующей группы в принципе должно быть чуть выше такого же ударения предшествующей синтаксической единицы». «Первая часть двучленной фразы произносится как одночленная, но с обязательным повышением на последнем слоге. Вторая часть является целиком падающей, причем особо характерным для двучленности является внезапный переход от повышающегося последнего слога Первой части к низкому тону первого слога второй части, который контрастирует с плавным падением одночленной утвердительной фразы и с плавным переходом от одной синтагмы к другой внутри одночленной фразы. Интервал этого перехода будет тем больше, чем сильнее мы противополагаем друг другу обе части. И та и другая часть могут состоять из нескольких синтагм, причем первая часть попрежнему ничем не будет отличаться от одночленной фразы с повышением на конце. Во второй части последняя синтагма будет резко падающей по тону. Все же предшествующие группы или синтагмы будут иметь нормальный повышающийся характер, и только последний слог каждой следующей синтагмы будет чуть ниже последнего слога предшествующей». ³ Высказываясь по поводу доклада проф. Д. В. Бубриха «Происхождение так называемого пассива в прибалтийско-финских языках», Л. В. Щерба развил также мысли о типах одночленных и двучленных предложений: «Первый тип (одночленный) характеризуется одним концентром, не расчлененным «а подлежащее и сказуемое, второй тип (двучленный) — двумя концентрами: подлежащего и сказуемого. Такие Типы предложений существуют и в современном языке. Что же касается первичности одночленного предложения, то этот вопрос крайне проблематичен». ⁴ Нам представляется, что учение Л. В. Щербы о двух типах фразы носит очень внешний фонетический характер, и глубоким заблуждением является попытка подменить им теорию предложения. В последней своей статье «Очередные проблемы языковедения» Л. В. Щерба писал: ¹ Л. В. Щерба. Фонетика французского языка, 118. 61 «Смешно спрашивать: «что такое предложение?» Надо установить прежде всего, что имеется в языковой действительности в этой области, а затем давать наблюденным явлениям те или другие наименования. Применительно ко многим языкам, а в том числе и к русскому, мы прежде всего встречаемся с явлением большей или меньшей законченности высказываний разных типов, характеризующихся разнообразными специфическими интонациями — повествование, вопросы, повеления, эмоциональные высказывания. Примеры очевидны. Далее мы наблюдаем такие высказывания, где чта-то утверждается или отрицается относительно чего-то другого, иначе говоря, где выражаются логические суждения с вполне дифференцированными S и Р (есть в русском языке и некоторые другие случаи...): мой дядя — генерал; хороший врач — должен быть прежде всего хорошим диагностом; мои любимые ученики — собрались сегодня у меня на квартире; все эти мероприятия — не то, что надо больному в настоящую минуту... Далее мы наблюдаем такие высказывания, посредством которых выражается та или иная наша апперцепция действительности в момент речи, иначе говоря, узнавание того ила иного ее отрезка и подведение его под имеющиеся в данном языке общие понятия: светает; пожар; горим; солнышко пригревает; воробышки чирикают, на проталинках травка зеленеет; когда гости подъехали к крыльцу, все высыпали их встречать; подъезжая к крыльцу, мы еще издали заметили на нем поджидающих нас хозяев; мы вошли в комнату, где жила целая семья (примеры выбраны так, что все отдельные их синтагмы являются иллюстрациями данного случая). При таких обстоятельствах оказывается совершенно неясным, что же имеется в виду, когда мы говорим о «предложении» (стр. 176). К сожалению, все эти спорные и во многих отношениях неясные синтаксические идеи остались в работах Л. В. Щербы не развитыми. Было бы желательно, чтобы ученики Л. В., записывавшие его курс синтаксиса русского языка, изложили подробнее систему синтаксического учения Л. В. Щербы. 10 Обогатив грамматическую теорию новыми мыслями, которые, однако, не образуют никакой цельной системы, стремясь активно, хотя и не всегда удачно содействовать развитию советского языкознания на диалектико-материалистической основе, Л. В. Щерба в своих «Опытах лингвистического толкования стихотворений» (Пушкина и Лермонтова) с необыкновенным талантом и лингвистическим вкусом показал выразительные функции разных грамматических средств. Можно решительно утверждать, что ни у кого из русских филологов до Л. В., включая сюда и Буслаева, проблема лингвистического толкования литературного текста не разрешалась так глубоко и так тонко. Достаточно привести две-три иллюстрации из работы Л. В. «Сосна Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом», «И дремлет качаясь» как перевод ihn schläfert на первый взгляд не является чересчур большим отступлением, ибо «качаясь» вводится естественными ассоциациями с «дремлет». «Дремлет» вместо дословного «ей снится» не придает состоянию чересчур активного характера, так как самое понятие «дремлет» лишено этой активности. Однако все же в русском тексте исчезает идея внешних сил, обусловливающих сонливость, сил, на которые указывает немецкая безличная форма; и это в связи с прибавкой слова «качаясь», направляющего мысль на образ 62 баюкания, создает впечатление более или менее блаженного состояния сладостной дремоты, чего уже в оригинале абсолютно нет: ihn shläfert. лучше было бы перевести «его морит сон», причем этот сон вовсе не обязательно сладкий (стр. 132). Из анализа пушкинского стихотворения «Воспоминание»:
«Особенно любопытно здесь и, которым присоединяются эти четыре стиха к последнему элементу предшествующего целого. Оно несколько разрушает логическую стройность построения и дает впечатление прорвавшегося под влиянием аффекта потока речи... И далее в цепи фраз, идущей до самого конца... очень выразительно это повторяющееся и (не смешивать с первым и), которое не может исчерпать всего душевного состояния человека ассоциативно прибавляющимися элементами, и заключительная строка с «но» и с полной переменой тона, тембра и темпа. Замечательно, что в помощь и для большей ритмичности в ст. 15 горькие переделано в горько» (хотя, конечно, слезы горькие льет молодец)». Во всех своих лингвистических построениях Л. В. Щерба стремился самостоятельно, глубоко, без всяких шор, без всякой предвзятости изучать языковый материал, осмысляя его, как выражение и отражение системы того или иного языка. В силу своей оригинальности сам он всегда приходил и к новым мыслям и к новым решениям лингвистических проблем или, по крайней мере, к новой, своеобразной их постановке. Л. В. больше всего ценил новые мысли. Он так и писал в своих «Критических заметках по поводу книги д-ра Фринты о чешском произношении»: «Пользуюсь случаем для протеста против довольно распространенной майеры подавлять читателя чужими мнениями в сыром виде. Чтение работ, наполненных вместо изложения дела по существу выдержками из сочинений других авторов, отнимает массу времени совершенно понапрасну и, кроме того, является мучительным занятием, так как не дает удовлетворения научному любопытству — ведь мы читаем научные книги и статьи с целью обогатить себя новыми мыслями». ¹ Новыми мыслями богаты все лингвистические, в том числен грамматические работы Л. В. Щербы. Эти работы отражают твердое стремление Л. В. Щербы вступить на путь материалистического языкознания. Многие из этих новых мыслей недостаточно оценены. Наш долг — глубже осветить, развить их и оплодотворить теми из них, которые действительно соответствуют основным положениям марксистского языкознания, русскую лингвистику вообще, советскую науку о русском языке, в частности. Даже в тех случаях, когда лингвистические идеи и построения Л. В. уже находили себе соответствие в лингвистической традиции, сам Л. В. Щерба субъективно переживал свою мысль как индивидуальное открытие. И он был прав не только субъективно. Во всех его работах и статьях находила яркое выражение его оригинальная личность, его менявшееся, но непрестанно углублявшееся лингвистическое мировоззрение, его творческий метод. ¹ ИОРЯС, 1910, XV, кн. 1, стр. 235. |