Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика Виктора Владимировича Виноградова. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1971. С. 329—333.

Б. Унбегаун

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК: ПРОБЛЕМЫ И ЗАДАЧИ ЕГО ИЗУЧЕНИЯ

Академик В. В. Виноградов более чем кто-либо потрудился над изучением истории русского литературного языка и связанных с этой историей вопросов. Его исследования в этой области многочисленны, оригинальны и всегда интересны. И не его вина, если на происхождение русского литературного языка все еще нет единого взгляда и оно до сих пор остается спорным. Сам по себе этот факт является скорее отрадным, так как в науке нет ничего плодотворнее разногласия, конечно, если оно не выходит за пределы научной объективности и этики.

Автор этой статьи всегда высоко ценил труды В. В. Виноградова по истории русского литературного языка, даже если ему иногда приходилось и не разделять полностью его взглядов. В настоящем юбилейном сборнике ему хотелось бы, вне всякой полемики, подвести кое-какие итоги современному состоянию науки о русском литературном языке. На большее настоящая статья не претендует.

Главной и в сущности единственно серьезной проблемой русского литературного языка, в его прошлом и в его настоящем, является соотношение в нем русской и церковнославянской стихий. Эта специфическая проблематика русского литературного языка, которой он отличается от всех остальных славянских языков, признается всеми и, по-видимому, не вызывает возражений. Но всякая попытка исторически объяснить эту проблематику неизменно наталкивается на разногласия.

Старославянский язык, в его более поздней, болгарской версии, был безропотно принят церковью в Киевской и Новгородской Руси в конце X в., как он был принят в церковном обиходе и у остальных славян — южных и западных. Но у западных славян — чехов и поляков — роль старославянского языка была кратковременной и, по-видимому, не выходила за пределы церкви.

329

У восточных же и южных славян этот старославянский язык стал средством для выражения всей духовной деятельности — богословия, философии, науки и литературы, т. е. стал тем, что условно именуется литературным языком в широком смысле слова. Многовековая общность литературного языка при всем различии политической, культурной и лингвистической истории восточных и южных славян несомненно свидетельствует о достоинствах и преимуществах старославянского языка перед местными языками и диалектами. И все же эти местные языки не оставались лишь устными: с самого начала на них писались тексты утилитарного, т. е. юридического и административного, характера.

Существование у восточных и южных славян в течение многих веков двух письменных языков с разными функциями — церковнославянского (как обычно называется старославянский язык более поздней редакции) и своего национального — общеизвестно и споров не вызывает. Единственное, что может и должно вызвать возражение, это присвоение утилитарному — юридическому и административному — языку литературного ярлыка. Единый якобы литературный язык мог являть два варианта: книжный и деловой. Однако эта прискорбная терминологическая путаница, особенно процветавшая в 40-х и 50-х годах, в последнее время встречается все реже и, надо надеяться, будет окончательно оставлена.

Другая проблема является более сложной: мог ли национальный язык, в данном случае русский (я оставлю в стороне другие восточнославянские и южнославянские языки), исполнять, кроме функций юридической и административной, также и функцию литературную, иначе говоря, существовал ли рядом с церковнославянским литературным языком также и русский литературный язык? Действительно, благодаря морфологической близости восточнославянского и церковнославянского языков в Киевский период, они сравнительно легко могли смешиваться, особенно в более низких литературных жанрах, как летописи и паломничества, настолько, что иногда трудно бывает определить, написан ли данный литературный отрывок на русифицированном церковнославянском или на славянизированном русском языке (не литературные части летописи написаны, конечно, на русском, вернее, восточнославянском языке). Однако эта проблема актуальна только для Киевского периода: проникновение русского элемента в церковнославянский литературный язык было остановлено в конце XIV в. возрождением церковнославянского языка, известным под не совсем точным названием «второго южнославянского влияния». Оно не только грамматически возродило (т. е. вернуло к истокам), словарно обогатило и синтаксически изощрило церковнославянский язык, но тем самым и разверзло пропасть между ним и русским языком как в его устной, так и в письменной форме. В течение двух с половиной столетий литературный язык развивался в общем под знаком так называемого «плетения словес»,

330

если и не всегда в его крайних формах. В этот московский период — с XV до середины XVII в. — уже не приходится говорить о существовании русского литературного языка, отличного от церковнославянского. Но проникновение, иногда значительное, русской стихии в литературный церковнославянский язык могло, конечно, происходить, что, однако, еще не превращало церковнославянский литературный язык в русский. К. сожалению, природе позднего церковнославянского языка и его отношению к русской стихии до сих пор не уделялось надлежащего внимания.

Столетие с середины XVII до середины XVIII в. является решающим для современного русского литературного языка. То, что этот язык сформировался в указанное столетие, не вызывает, по-видимому, разногласий, как не вызывает сомнения и то, что этот отныне единый язык взял на себя функции как церковнославянского литературного, так и делового нелитературного языков. Но как протекал самый процесс образования этого единого литературного языка, до сих пор остается неясным. Что этот процесс не шел по прямой линии, был богат отступлениями и иногда протекал если и не хаотически, то во всяком случае беспорядочно, тому есть свидетельства и доказательства. Но до сих пор, как это ни странно, не решен еще кардинальный вопрос: кто же были восприемники этого нового языка, более того — кто были его родители? Фраза о том, что произошло слияние обоих письменных языков, давшее третий язык — современный литературный русский язык, — не более как метафора, столь же мало объясняющая суть дела, как и все прочие более или менее эффектные метафоры, которыми некогда украшалась история языка. Слияния языков не бывает, как не бывает слияния рек: одна река впадает в другую, один язык поглощает другой.

Это приводит нас к центральному вопросу, от которого зависит вся концепция происхождения и истории русского литературного языка: кто кого поглотил, или, выражаясь несколько менее энергично, впитал в себя? Теоретически на этот вопрос могут быть два противоположных ответа; практически оба эти ответа и были даны.

Наиболее простой и легче всего обосновываемой является концепция поглощения литературным церковнославянским языком русского делового и разговорного языка, так как она не предполагает никакого разрыва письменной традиции. Просто литературный церковнославянский язык, с самого начала русифицировавший свою фонетику (что было неизбежно), русицифицировал, за немногими исключениями, в течение XVII в. и свою морфологию, Синтаксис предложения продолжает оставаться в значительной степени церковнославянским в естественном симбиозе с французскими синтаксическими конструкциями, принятыми в XVIII в.: не следует забывать, что в синтаксическом отношении оба языка — церковнославянский и французский — восходят к единой класси-

331

ческой традиции. Русские же синтаксические элементы функционируют главным образом на более низком уровне словосочетаний. Этот сложный вопрос, к сожалению, еще слишком мало разработан.

Фонетика, морфология и синтаксис — закрытые системы, обыкновенно сопротивляющиеся гибридизации. Словарный состав — система открытая, легко поглощающая самые разнообразные элементы. Не приходится поэтому удивляться тому, что литературный язык так легко принимал в себя русские элементы, вступавшие с церковнославянской основой в самые разнообразные лексикальные и стилистические отношения, так обогащавшие словарный состав. Легкому проникновению русских слов сильно содействовало наличие огромного числа слов, общих церковнославянскому и русскому языкам (ломоносовские «славенороссийские речения»), служивших как бы мостом между обоими языками. Как это ни странно, вопрос об этих общих словах, так ясно поставленный Ломоносовым, в дальнейшем не разрабатывался. Без его решения, однако, нельзя себе уяснить в полной мере происхождения литературного языка.

Характерно, что в первую, несколько хаотическую, половину XVIII в. церковнославянский литературный язык стал особенно бурно впитывать русские слова, причем не столько из делового письменного языка, сколько из разговорной речи. Многие из хлынувших в литературный язык этого периода русских разговорных слов были впоследствии из него вытеснены, так как они не нашли уже себе поддержки в речевой практике конца XVIII в., когда образованные русские приняли литературный язык в качестве разговорного. Это преобразование разговорного языка ждет еще своего исследователя. Но уже теперь ясно, что оно имело чрезвычайно важные последствия, а именно: церковнославянская основа, ограниченная до тех пор пределами лишь письменного литературного языка, стала достоянием также и живого разговорного языка, тем самым закрыв или по крайней мере сильно затруднив в него доступ элементам диалектной речи и во всяком случае лишив эти элементы какого-либо престижа. Это расширение церковнославянской основы национального языка помогает лучше понять непрерывность и живучесть церковнославянской традиции в русском словаре и, в частности, в русском словообразовании. Одним из камней преткновения в русской лексикологии были новые церковнославянские слова, в обилии созданные в XIX и XX вв. и все еще создаваемые. Тезис непрерывности церковнославянской традиции русского литературного языка легко устраняет трудность понимания и классификации подобных слов: как старые, так и новые церковнославянские слова являются нормальным продуктом органического развития русского литературного языка. На всем протяжении его истории они были всегда у себя дома.

332

Несмотря на свою простоту и несомненные исторические преимущества, концепция церковнославянского происхождения русского литературного языка не является, однако, общепринятой, ни даже господствующей. Этому, по-видимому, две причины. Во-первых, русский характер морфологии литературного языка, хотя не трудно доказать, что этот характер был достигнут путем постепенной русификации церковнославянской системы. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, церковнославянская концепция требует отказа от привычного представления о литературном языке как вышедшем из народных говоров и на них опирающемся. Так, действительно возникли остальные славянские литературные языки, и научному мышлению трудно отказаться от традиционной схемы и в отношении русского литературного языка. Поэтому все еще пользуется популярностью та концепция русского литературного языка, по которой церковнославянские элементы признаются лишь заимствованиями, наслаивающимися на исконную народную основу. Концепцию эту значительно труднее обосновать. Она предполагает разрыв культурной традиции, так как молчаливо принимает тезис о замене церковнославянского литературного языка литературным языком русским, не объясняя, однако, когда и при каких обстоятельствах русский язык, не бывший литературным в Московской Руси, стал им в XVIII в. Она обходит также такую чрезвычайно важную категорию, как слова, общие церковнославянскому и русскому языкам. Не может она удовлетворительно объяснить и живучесть церковнославянской стихии в русском языке, не только чисто литературном, но и разговорном. Украинский и сербский литературные языки, действительно развившиеся на народной основе, освободились от церковнославянской стихии. Так почему же не свободен от нее русский литературный язык, если он тоже вырос на народной основе? Легко видеть, что этой концепции трудно избежать упрека в антиисторичности.

Очевидная слабость этой концепции, с одной стороны, и нежелание признать нерусское происхождение русского литературного языка, — с другой, породили компромиссное решение, согласно которому литературный язык своим происхождением одинаково обязан как русскому, так и церковнославянскому языкам. Нет нужды подчеркивать, что подобное решение, совершенно не объясняя истории литературного языка, страдает пороком всех так называемых соломоновых решений: оно безнадежно механистично.

Рано или поздно происхождение русского литературного языка будет выяснено не путем априорного предпочтения той или иной концепции, а в результате кропотливых исторических исследований, образцом которых могут служить труды В. В. Виноградова.

333
Рейтинг@Mail.ru