Лев Владимирович Щерба — целая эпоха в истории отече­ственного языкознания: в развитии общего языкознания, фонетики и фонологии, одним из основоположников которой он был, диалек­тологии, грамматики, теории орфографии, лексикографии и лекси­кологии, методики преподавания родного и иностранных языков, лингвистического толкования художественных текстов и в раз­работке многих других проблем. Мало кто сейчас знает, что Л. В. Щерба был тонкий знаток сравнительной грамматики индо­европейских языков. О Л. В. Щербе-лингвисте писали и еще долго будут писать. Я расскажу прежде всего о Л. В. Щербе как о чело­веке и общественном деятеле, об общении с ним как с лингвистом, так как знал его на протяжении многих лет — с 1930 г. до послед­них дней его жизни, часто встречался с ним и, смею сказать, поль­зовался его дружеским расположением. (Заранее приношу чита­телям извинения за то, что в рассказе о своих взаимоотношениях с Л. В. Щербой невольно в какой-то мере приходится говорить и о себе).

На моем жизненном пути я встречался с многими выдающимися учеными и среди них с несколькими крупными личностями. Но Л. В. Щерба по широте своих общественных интересов, по своему общественному темпераменту, по исключительной принципиаль­ности и одновременно терпеливому умению слушать своих науч­ных «противников» и вникать в их построения, по постоянной не­удовлетворенности достигнутым и склонности к новым поискам, по смелости, с которой он мог отказаться от ранее высказанных им утверждений, если он находил более верные решения, по своему личному обаянию и благородству, по своей житейской и челове­ческой мудрости был неповторим и единствен. В каком-то смысле, как личность, на него походил другой обаятельный русский че­ловек — Д. Н. Ушаков.

Мне не пришлось учиться у Л. В. Щербы лингвистике, но я долгие годы старался учиться у него большему, чем наука, — быть человеком.

Впервые я встретился со Щербой на почве научно-обществен­ной — в Наркомпросе, Учпедгизе при рассмотрении программ, учебников для средней школы и вузов, на разного рода совеща­ниях и конференциях, в том числе на конференции по реформе русской орфографии в 1930 г., затем на совещаниях членов жюри по отбору учебников русского языка для начальной и средней школы, разработке программ для этих школ, далее на заседаниях Орфографической комиссии. Встречались и в коллегии Нарком- проса, и на приеме у наркома А. С. Бубнова, а также его преем­ника Тюркина. С 1932 г. я заведовал кафедрой русского языка в Московском городском педагогическом институте, участвовал в работе Наркомпроса, в 1935—1937 гг. был консультантом по воп­росам языкознания в Наркомпросе. Л. В. Щерба был маститый ученый, а в моих глазах еще и старик (мне не было 30, а ему — немногим за 50!). Но со всеми он говорил на равных, будь то академик или студент: с уважением, вниманием, доброжелатель­ностью, без «очков» догматизма, глубоко ему чуждого. Мы быстро сблизились. Приезжая в Москву, он постоянно бывал у меня один и вместе с Д. Н. Ушаковым или Г. О. Винокуром, А. А. Рефор­матским, А. Б. Шапиро (я жил напротив Наркомпроса — места наших постоянных заседаний, совещаний — и заходить ко мне стало традицией). Вообще Л. В. Щерба часто бывал в Москве, и наши встречи происходили чаще в Москве; я же в Ленинград ездил редко, но в каждый приезд бывал у него на 11-й линии Васильевского острова, сидел за столом у гостеприимной хозяйки Татьяны Генриховны.

На протяжении всех 30-х годов нам приходилось часто встре­чаться на заседаниях Орфографической комиссии. Параллельно работали две комиссии: одна Наркомпроса во главе с Д. Н. Уша­ковым (в нее среди других входили А. А. Реформатский, А. Б. Ша­пиро и я), другая при Академии наук СССР под председательством С. П. Обнорского — в ней активно работал Лев Владимирович. Нередко собирались обе комиссии вместе, бывали случаи, когда некоторые члены этих комиссий, выполняя специальные задания по тому или другому вопросу, встречались отдельно. Такие встречи чаще всего бывали в Доме для приезжающих ученых АН СССР у Крымского моста, где он и С. П. Обнорский останавливались. Характерно, что, несмотря на наши коренные расхождения в воп­росах фонологической теории, у нас всегда оказывалась общая точка зрения на целесообразность именно данных, а не других написаний. Различия — у меня и Л. В. Щербы — были не в вы­боре написаний, а в интерпретации, в обосновании целесообраз­ности именно данных, а не других написаний. Нас объединяла синхроническая точка зрения на соотношения между написанием и фактом устного языка. Именно в этом мы нередко расходились

с С. П. Обнорским, который во многих случаях придерживался этимологической точки зрения. Конечно, в процессе рассмотрения орфографических вопросов возникали многие общетеоретические я грамматические вопросы. Высказывания Льва Владимировича для меня были очень поучительны: он больше любил говорить, чем писать, писал туго, а говорил легко, интересно, тут же на ходу, на глазах собеседников, приходя к выводам, кажется, не­ожиданным и для него самого, высказывая иногда парадоксаль­ные, но всегда интересные мысли. Я уверен, что если бы около Щербы постоянно находился человек, который записывал бы его мысли, афоризмы, получилась бы живая, интересная, поучитель­ная книга, в том числе по многим вопросам, которых он не успел коснуться в своих печатных трудах.

В 1937 г. мы провели со Щербой вместе почти целое лето. Это был год подготовки нового стабильного учебника по русскому языку, который составлялся коллективом ленинградских препода­вателей под руководством С. Г. Бархударова (он был издан в 1938 г.¹). Авторский коллектив и редакторы Р. И. Аванесов, К. А. Алавердов, Д. Н. Ушаков, Л. В. Щерба были освобождены приказом наркома просвещения на несколько месяцев от своей основной работы и «заточены» в небольшой подмосковный дом отдыха ОГИЗа на берегу Клязьмы. Работать с Ушаковым и Щер­бой было невероятно интересно. Любопытно было наблюдать, как они пикировались друг с другом (такие разные по лингвистическим взглядам и такие одинаково благородные, прекрасные люди). Л. В. Щерба дружил с Д. Н. Ушаковым и, приезжая в Москву, нередко бывал у него. Щерба называл произношение Ушакова провинциальным за «тряпьки», «немьки», «боюс», «видют», «любют». Дмитрий Николаевич не оставался в долгу, так как произношение Щербы оставляло желать лучшего. Не один летний вечер мы бро­дили по берегам Клязьмы, обсуждая многие вопросы, в особен­ности в области фонологии и грамматики. Л. В. Щербу в собесед­нике чаще притягивало не то, в чем они сходились с ним, а то, в чем расходились. Он был неутомимый спорщик, нередко спорил и сам с собой в присутствии собеседника, выдвигая и тут же раз­бивая разные возможные точки зрения, вводя его в свою творче­скую лабораторию, в диалектику своей мысли. Во многом — даже высказанном им самим — он сомневался, и это было под­линным двигателем его мысли.

Почти в каждый свой приезд в Москву в 30-х годах Лев Влади­мирович бывал на заседаниях руководимой мною кафедры, где вместе со мною работали А. А. Реформатский, П. С. Кузнецов, А. М. Сухотин, Г. О. Винокур, С. И. Бернштейн, А. Б. Шапиро и др. С чутким вниманием и уважением прислушивался к идеям сложившейся уже тогда МФШ, хотя со многим не соглашался.

¹ Бархударов С. Г., Досычева Е. И. Грамматика русского языка. Учеб­ник для неполной средней и средней школы. М., 1938.

Л. В. не раз и сам выступал с докладами на кафедре — по вопро­сам фонологии, по лингвистическому толкованию поэтических текстов. Доклады его собирали большую аудиторию и вызывали интересное обсуждение.

Лев Владимирович умел шутить, ему был свойствен тонкий юмор, нередко он высказывался парадоксами. Однажды у нас произошел такой диалог: «Я не люблю читать книги», — сказал Л. В. — «Почему?» —«Потому что, если читаешь бездарную книгу, она быстро наскучивает и бросаешь ее; а если читаешь талантливую книгу, она возбуждает твои собственные мысли и ... тоже бросаешь ее». Конечно, это было преувеличение. Л. В. следил за литературой, знал, что делается в современной лингвистике у нас и за рубежом.

По роду моей работы мне не раз приходилось присутствовать на заседаниях коллегии Наркомпроса, а также докладывать наркому по отдельным вопросам. Однажды обсуждался какой-то учебник русского языка. В военной одежде, со следами четырех ромбов в петлицах (ведь он перешел в Наркомпрос с поста началь­ника Политуправления РККА!), по-военному собранный, неулыб­чивый, холодно-сероглазый, немногословный и того же требую­щий от подчиненных, быстро, с полуслова разбирающийся в самых сложных вопросах, — таков был Андрей Сергеевич Бубнов. При обсуждении учебника выступил Л. В. Щерба, конечно, без специ­альной подготовки, в своей обычной импровизационной, афористи­ческой манере, с интересными мыслями, отступлениями, неожи­данными паузами и раздумьями, полемикой с самим собой, начисто забыв о необходимости у наркома быть кратким. Заканчивая вы­ступление, Л. В. сказал: «Если бы у меня было время, я бы написал такую грамматику, от которой у всех волосы поднялись бы дыбом». Знающие Л. В. тихо улыбались, а как реагировал нарком, слушавший Л. В. с чуть заметной полу- или даже «четверть- улыбкой», запрятанной в уголке губ, трудно сказать.

Как-то Д. Н. Ушаков, я, А. А. Реформатский, А. М. Сухотин принимали И. И. Мещанинова, Л. В. Щербу и С. П. Обнорского. За ужином Л. В. сказал: «Говорят, среди лингвистов много чуда­ков. Я не знаю ни одного лингвиста-чудака». Мы, в том числе ле­нинградцы, сдерживая улыбку, переглянулись — ведь большего чудака в жизни, чем Л. В. Щерба, трудно себе представить!

В 1939 г. при Академии наук СССР была организована Диа­лектологическая комиссия под председательством Л. В. Щербы. Одним из ее членов был я. 25 декабря 1940 г. я приехал в Ленин­град на заседание этой комиссии. На следующий день я на секунду почувствовал себя плохо (головокружение и потеря равновесия). 28 декабря я должен был уезжать в Москву, но днем со мной слу­чилось несчастье: кровоизлияние в лабиринт — и я в один миг потерял слух. Я с трудом добрался до такси и приехал в Ака­демию наук. Все всполошились. Но первым был Лев Владимирович. Он вызвал своего сына-врача, потом скорую помощь, отвез меня в больницу, поднял там всех на ноги, чтобы срочно создать для

меня необходимые условия. Я лежал в больнице около трех недель. Л. В. часто навещал. У меня были разговорные тетради: я гово­рил, а мне писали, и в них больше всего записей Л. В. Они излу­чали столько доброты, душевности, сочувствия, житейской муд­рости, что, думаю, лечили меня больше, чем врачи.

После больницы я лежал две недели на квартире у С. Г. Бар­хударова, потом опять в больнице, но в Москве, а в середине фев­раля 1941 г. меня поместили в санаторий «Узкое». Из санатория первое письмо я написал Л. В. Щербе. Что я писал — не помню, но у меня сохранился его большой ответ на 4 страницах.² Пусть не сочтут меня нескромным, но мне хочется привести несколько отрывков из этого письма, чтобы читатели — а среди них большинство не знало Л. В. лично — почувствовали, какой душевной чистоты человек был Л. В., как близко принимал он чужое горе, сколько житейской мудрости и чуткости заключалось в его словах. Ведь, в конце концов, я был всего лишь одним из очень многих людей, с которыми Л. В. встречался по обществен­ной работе.

«Милый, милый Рубен Иванович! Очень тронут Вашим письмом и теми чувствами, которые там выражаете, — я это очень ценю. Еще больше меня растрогало содержание Вашего письма, описа­ние Ваших личных переживаний. Видно, Вы прошли через боль­шой душевный кризис, что, конечно, более чем естественно, что, конечно, должно было случиться и о чем я тоже думал, думая о Вас. Это нелегко было. . . Что меня несколько не то чтобы уте­шало, а успокоило — это то, что Вы раз пишете обо всем этом, зна­чит, самое острое пережили.

Объективно, как это ни тяжело, но все же бывают случаи го­раздо более тяжелые — я не говорю о смерти, конечно, а о заболе­ваниях всякого рода.

Самое трудное — это приспособиться к новому порядку вещей, примириться с ним. Я уверен, что Вы до этого не дошли еще: но мне кажется, самое трудное уже позади. С другой стороны, я могу Вас утешить и не по-обывательски, а как специалист-фо­нетик. . .³ в том, что Вы будете слышать лучше, чем сейчас. Раз органы равновесия совсем восстановились, то почему бы не восстановился и слух, хотя бы частично. А если частично он вос­становится, то приспособление сделает чудеса. Ведь мы толкуем наши ощущения слуховые даже и при так называемом нормаль­ном слухе, и все дело в искусстве, так сказать, истолкования. Имея тонкий слух, Вы роскошничали, барствовали,⁴ а теперь для

² Оригинал письма Л. В. Щербы хранится в Архиве АН СССР.
³ Здесь и ниже пропускаю замечания Л. В. о слухе и процессе истолко­вания звуковых сигналов, а также строки, относящиеся к текущим делам в области диалектологии.
⁴ Л. В. Щерба как-то имел случай проверить мой музыкальный слух. Это было у меня дома — я был в одной комнате, Л. В. в соседней — у пианино.

тех же практических результатов придется, так сказать, работать: гибкость интеллекта играет тут большую роль.

Таким образом, я ни одной минуты не думал и не думаю, что Вы выбыли из строя даже диалектологов. . .

Ну, поправляйтесь физически, „ушно“, а главное психически. Частичная утрата слуха, право же, не такое ужасное несчастье. . .

Искренно любящий Вас Л. Щерба».

Письмо не датировано. Почтовый штемпель — 28 II 1941 г.: прошло ровно два месяца со дня моего заболевания.

В цитированном письме есть зловещие строки Л. В. о самом себе: «Я сам ведь вздумал болеть: у меня было — да и есть — вос­паление мочевого пузыря, и хотя я уже хожу на работу, однако хожу и по докторам и подвергаюсь разным надругательствам». Эта была уже та болезнь, которая менее чем через 3 года свела его в могилу.

После встреч в ленинградской больнице нам не скоро пришлось увидеться. Началась война. Мы переписывались во время эвакуа­ции. Он писал о трудностях жизни, болезни, своей работе по тео­рии письма, по методике преподавания иностранного языка.

Я вернулся из эвакуации 1 июня 1943 г. Вскоре опять и очень дружески встретился с Л. В. Он жил в общежитии АН СССР. Я часто бывал у него. На лето семья Щербы снимала дачу под Москвой, в Перловке. Несколько раз я был у него и на даче, и в городе.

В 1943 г. Л. В. Щерба был избран в академики. Избрание это отмечалось у него в общежитии за скромным ужином военного вре­мени и бутылкой водки, выдававшейся по карточкам. Помню И. А. Орбели, В. В. Виноградова, С. Г. Бархударова. В это время Л. В. уже тяжело болел, в институте появлялся редко, но был полон творческих идей и много думал об организации лингвисти­ческих исследований в АН СССР. Заканчивалась работа над проек­том «Программы собирания сведений для составления диалектоло­гического атласа русского языка», позднее вышедшей под редак­цией Р. И. Аванесова, Б. А. Ларина, Ф. П. Филина. Я показывал по частям эту программу Л. В. Щербе. Он в общем одобрительно отзывался о разделе фонетики, ничего не сказал о морфологии. В отношении лексики заметил, что очень уж мал раздел, не систе­матичен, что надо бы писать по тематическим группам. «Впрочем, — в заключение сказал он, — надо примириться с тем, что есть, и скорее приняться за работу». Летом 1944 г. он участвовал в диа­лектологической конференции в Вологде, где как раз обсуждался этот проект «Программы», который был в основном принят. Я бо­лел и не присутствовал на этой конференции, однако знаю, что Щерба был очень активен и провел даже семинар по фонетике. В последние полтора года жизни Л. В. Щербы наши взаимоотно­шения стали особенно тесными, встречи частыми, вероятно, потому что он жил в Москве.

Расскажу о нескольких эпизодах наших лингвистических взаи­моотношений. Самый ранний, еще довоенный. В 1936 г. я опубли­ковал небольшую статью «Второстепенные члены предложения как грамматическая категория».⁵ Это была робкая и, возможно, неосознанная попытка применения фонологических идей к грам­матике. Основное положение статьи заключалось в том, что части речи — это морфологизированные, застывшие члены предложения, что синтаксическое первично по сравнению с морфологическим. Один из моих товарищей по МФШ тогда впервые обвинил меня в ре­негатстве, в измене фортунатовской школе. Только Л. В. Щерба при встрече поддержал меня, похвалил. Я не знал тогда, что Л. В. не забыл о моей статье: в одном из своих выступлений на пленарном заседании Ленинградского научно-исследовательского института языкознания 15 октября 1936 г. он тепло отозвался о ней и, хотя и неточно, — конечно, по памяти — цитировал ее. Стенограмма этого выступления опубликована посмертно в его избранных трудах.⁶ В 1931 г. Л. В. Щерба издал свою зна­менитую статью «О трояком аспекте языковых явлений и об экспе­рименте в языкознании».⁷ В этой статье Л. В., между прочим, пи­сал об «абсолютной невозможности» форм пекóт, текóт, секóт при возможности, хотя и ненормативности, форм пекёт, текёт, секёт. Однако мне как диалектологу еще со второй половины 20-х годов по личным наблюдениям было известно, что такие формы, а также волокóт, запрегóт, мóгошь — мóгот, берегóт, стерегóшь, жгот, пекóный и др., широко распространены во многих русских северных говорах.⁸ Не без робости я об этом ему сказал — это было еще в 1932 или 1933 г. Л. В. был немного смущен и в серд­цах воскликнул: «Видно, в диалектах все возможно! Вот когда тео­рию надо проверять практикой!» Тогда я еще не задумывался над механизмом этого явления. Много позже я заметил, что при ёканье в 1-м л. ед. ч. и 3-м л. мн. ч. — пёкý, пёкýт — в других личных формах бывает только пекóшь, пекóт и т. д. (без ёканья). Это навело меня на мысль о том, что наличие в 1-м предударном слоге <о> или <е> связано с былым положением этих гласных перед исконно твердым или мягким согласным. Оказалось, что замена [ч’] на [к’] или [к], как и [ж] на [г’] или [г], внутренне связана со временем изменения <е> в <о>: там, где последнее было ранее первого, там перед <о> появился [к] или [г]; там же, где, наоборот, изменение <е> в <о> происходило позже, там мы находим [к’] или [г’]. Отсюда двоякая последовательность в развитии этих форм:

⁵ См.: Русский язык в школе, 1936, № 4, с. 53—60.
⁶ См.: Щерба Л. В. О второстепенных членах предложения. — В кн.: Щерба Л. В. Избранные работы по языкознанию и фонетике, т. 1. Л., 1958, с. 95.
⁷ См.: Известия АН СССР. Отд. общественных наук, 1931, с. 128. То же см. в кн.: Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974, с. 38.
⁸ См.: Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. Говоры Верхнего Поветлужья. Н.-Новгород, 1931, с. 20.

в одних говорах — [н’ес’éш], [п’eч’éш] → [н’ес’óш], [п’еч’óш] → [нес’óш], [п’екóш] (в редких случаях зафиксирована даже [н’есóш]); в других говорах — [н’ес’éш], [п’еч’éш] → [н’ес’éш], [п’ек’éш] → [н’ес’óш], [п’ек’óш]. В ноябре 1942 г. в Свердловске я написал на эту тему статью.⁹ В 1943 г. уже в Москве я показал рукопись Л. В. Он в общем одобрил мои сооб­ражения и сказал: «Если будет случай переиздать мою статью, я непременно учту Ваше замечание» — и тут же с некоторой го­речью добавил: «Но разве лингвисты переиздаются?»

Еще одно лингвистическое воспоминание связано с моей ста­тьей «Из истории русского вокализма. Звуки i и у», написанной также в эвакуации в 1942 г. Я делал доклад на эту тему еще в Сверд­ловске и повторил в Москве в 1943 г. На московский доклад я при­гласил Л. В. Щербу. Однако он был нездоров и не смог присут­ствовать. При встрече он попросил дать ему прочесть мою рукопись, сказав, что эта тема его особенно интересует. В ней рас­сматривался вопрос о том, как звуки [ы] и [и], являвшиеся в стар­шую пору двумя самостоятельными фонемами, позднее функцио­нально объединились в качестве разновидностей одной фонемы. Эта перестройка была связана с рядом фонетических процессов и прежде всего развитием категории твердости/мягкости соглас­ных, изменением е > о, а также морфологическими процессами, за­вершившимися к XV в. Через некоторое время я побывал у Л. В. на даче в Перловке. Л. В. полулежал тепло одетый, хотя был лет­ний день. Чувствовал он себя плохо, но ознакомился с моей ру­кописью и сказал (я тогда же все записал, так что передаю, можно сказать, подлинные слова): «Вы, наверное, думаете, что я обяза­тельно буду возражать. А я вот прочел и могу сказать, что в об­щем согласен с Вами. Ведь Вы не проходите мимо особого харак­тера взаимоотношений в современном языке между [и] и [ы] после мягких и твердых согласных сравнительного с [о], [а], [у] в тех же положениях. Здесь противоречив сам языковой материал. Весь вопрос в том, чему отдать предпочтение, — тенденции [и] и [ы] к объединению (хотя есть и факты, свидетельствующие об обрат­ном) или их особому положению среди других гласных в положе­нии после мягких и твердых. По первому пути идете вы — моск­вичи, по второму — я. Но и вы и мы видим противоречивость са­мого материала. И это главное. Язык, конечно, система, но система, осложненная многими противоречиями». Статью эту я опублико­вал через несколько лет, посвятив ее памяти Л. В. Щербы.¹⁰

Последний эпизод также сохранился не только в памяти, но и в документах. Передо мной дряхлые пожелтевшие листочки пло­хой газетной бумаги, несколько страниц по краям обгрызены мышами. На первой странице выцветшими чернилами написано:

⁹ См.: Аванесов Р. И. Об одной фонетико-морфологической особенности северновеликорусских говоров. — Доклады и сообщения филол. фак-та МГУ, 1947, вып. 2, с. 9—14.
¹⁰ См.: Вестник Московского университета, 1947, № 1, с. 41—57.

«Р. И. Аванесов. Из истории русского вокализма. Об изменении е в о. Козьмодемьянск, февраль 1942 г.». У меня была задумана «трилогия» под общим заглавием «Из истории русского вока­лизма» — об [и] и [ы], переходе е в о и об ъ и ь. Опубликована только первая статья. Однако статью об е > о я дважды читал в 1943 г. в виде доклада в университете, в лингвистическом объеди­нении (председатель М. В. Сергиевский), а потом на заседании кафедры русского языка МГПИ им. Ленина (председатель В. В. Виноградов). На этом втором докладе присутствовал Л. В. Щерба и выступал. Так как в то время слуховых аппаратов не было, то прения кратко конспектировала для меня моя ученица В. Г. Орлова. Ее записи, в том числе наиболее развернутого вы­ступления Л. В., сохранились вместе с рукописью доклада.

В докладе отрицалась теория Шахматова об изменении е > о перед теми немягкими согласными, которые он считал лабиали­зованными, а также наличие двух этапов в этом процессе — после шипящих, затем после согласных вторичного смягчения. Отри­цался его общерусский характер, так как есть говоры, не знающие е > о. Отмечалось, что хотя общей предпосылкой для всех славян, знающих в той или иной мере е > о, было смягчение полумягких согласных, все же это изменение происходило независимо у поля­ков, лужичан и восточных славян. В восточнославянских языках о заменяло не только е, но и гласную на месте ь. В связи с этим изменение е > о относится ко времени после падения редуциро­ванных. После смягчения полумягких (но до изменения е > о) е и о, так же как и ь и ъ (а позднее также и и ы), представляли раз­новидности одной фонемы. Во второй части доклада излагалась моя теория е > о, которую я сейчас не разделяю в большей части ее элементов.

Завязалось оживленное обсуждение доклада, в котором при­няли участие С. Д. Никифоров, В. В. Виноградов, Л. В. Щерба, М. Н. Петерсон. Все в основном соглашались с первой критиче­ской частью, но возражали по поводу второй.

Вот выступление Л. В. в записи В. Г. Орловой: «Критическая часть сильна. С концом (очевидно, с моим объяснением, — Р. Ав.) не согласен. Считаю, что нельзя отделять явления польские, лу­жицкие, украинские от русских. Сходство есть, и разъединять трудно. Хотя и не считаю, что это (е > о, — Р. Ав.) было в пра­славянском. Часто бывает, что явления, заложенные в системе издавна, осуществляются поздно и по-разному. Поэтому польское, лужицкое, украинское должно тоже нас вдохновлять. Лабиа­лизацию (шахматовскую, — Р. Ав.) надо оставить — она не при­чем. Тут переход ĕ в ă. Вот это-то и было заложено в каждом от­дельном славянском языке, а потом реализовалось по-разному, да­вая разной переход количества в качество. Решительно надо отки­нуть эту чертову лабиализацию. Множество русских явлений стоит в общей славянской системе явлений, хотя и не в праславян­скую эпоху это дело было.

Сочувствую в том, что е и о в какой-то период были одной фоне­мой и зависели от предшествующей мягкости и твердости. Вы еще мало на этом настаивали, а это капитальный факт. Вообще, если это хорошо обдумать во всех славянских языках, то может что-то получиться при наличии достаточного воображения.

Больше всего надо опереться на то, что е и о были одной фоне­мой. На это надо опереться; может, в период перехода-то все и оформилось. Может, ъ и ь тоже одна фонема была в период Кирилла и Мефодия».

В октябре 1944 г. по инициативе С. П. Обнорского и Л. В. Щербы организован Институт русского языка АН СССР. Лев Владимирович был назначен заведующим сектором диалекто­логии и продолжал оставаться председателем Диалектологической комиссии. Но Щерба уже находился в больнице, откуда ему не суждено было вернуться. Никто не знает (стыдно сказать, но я и сам об этом основательно позабыл), что то место, которое я занял в конце 1944 г. и которое я занимаю до сих пор, я получил из рук Л. В. Щербы, по его прямому распоряжению, сделанному за несколько недель до смерти. Вот передо мною пожелтелое отно­шение со штампом ОЛЯ АН СССР от 30 ноября 1944 г.¹¹

Вследствие болезни академика Л. В. Щербы согласно его рас­поряжению на Вас возлагается руководство Диалектологической комиссией и Отделом диалектологии Института русского языка.

Ученый секретарь Отделения
литературы и языка АН СССР

26 декабря 1944 г. Л. В. Щерба скончался. Я был еще молод, и мне поручили привезти тело Л. В. из больницы им. Склифосов­ского в институт. В сумрачный хмурый короткий декабрьский день хоронили Льва Владимировича на Ваганьковском кладбище. Помню в числе провожавших И. И. Мещанинова, С. П. Обнор­ского, Г. О. Винокура, А. Б. Шапиро, М. В. Сергиевского. Сергиевский выступил с надгробной речью. Мы молча разошлись.

Прошло четверть века. Сквозь даль десятилетий мне видится Л. В. Щерба: высокий, и потому кажущийся худощавым, с огром­ным лбом, редеющими, с проседью волосами на темени, выступаю­щей вперед бородкой; он вечно ищет и всегда не удовлетворен найденным; он видит дальше других и больше других, поэтому он, известный ученый, все же не всеми современниками был понят и достаточным образом оценен. Щерба поставил перед лингвисти­ческой наукой столько вопросов, нередко предвосхищая будущее ее развитие, что, не впадая в преувеличение, можно сказать: он

¹¹ Оригинал находится в моем личном деле в Институте русского языка АН СССР.

не только наше лингвистическое прошлое, но и наша жгучая совре­менность.

Я часто думаю: как бы радовался Лев Владимирович, если бы знал, что завершен диалектологический атлас русского языка (из­данный частично), а также атлас украинского языка, опубликован диалектологический атлас белорусского языка; что широко раз­вернулась работа над общеславянским лингвистическим атласом, печатание которого уже началось (в 1978 г. вышел вступительный выпуск); что начата работа над лингвистическим атласом Европы (ведь он мечтал покрыть весь земной шар лингвистическими атла­сами!); что дважды — в 50-х годах и в 1970 г. — были изданы ака­демические грамматики русского языка (инициатором этой работы вместе с С. П. Обнорским был Л. В. Щерба); что опубликован 17-томный словарь современного русского языка; что в нашей стране получило высокое развитие изучение языков народов Советского Союза и зарубежных стран; что имеются серьезные достижения в разработке многих проблем теории современного языкознания! Ведь он стоял у колыбели многих из этих начинаний!

Как бы радовался Л. В. огромным успехам своего любимого детища — фонетической лаборатории Ленинградского универси­тета, которая под руководством его учеников — ныне покойной М. И. Матусевич, затем Л. Р. Зиндера, а теперь «внучки» Л. В. — Л. В. Бондарко — далеко ушла вперед в разработке проблем экспериментальной фонетики, в распространении фонетических знаний в нашей стране. Как бы радовало его, что ученики его под­готовили новое поколение прекрасных фонетистов, что из его ла­боратории выходят труды, которые находят всеобщее признание у нас в стране и за рубежом.

Л. В. Щерба был полон замыслами, которые не под силу было осуществить одному человеку. Но они осуществляются. Иногда отдельные его мысли, вскользь брошенные замечания через много лет оборачиваются большими монографиями, теоретическими ис­следованиями. Как много внимания ни уделял Л. В. Щерба вопро­сам лингвистической практики, все же он был прежде всего лингвист-мыслитель, лингвист-теоретик. Можно сказать, что Л. В. Щерба был лингвист для лингвистов, как были музыкан­тами для музыкантов Г. Берлиоз, П. Хиндемит, А. Шёнберг. Именно поэтому имя Щербы в современной лингвистической лите­ратуре встречается не только не реже, но много чаще, чем при его жизни.

Как бы далеко ни шагнула наука в будущем, труды Л. В. на­всегда сохранят свое значение в качестве важного этапа в истории русского и советского языкознания. Большой ученый, Лев Влади­мирович был и большим человеком. И очень важно, чтобы облик его как человека запечатлелся для будущих поколений. Ведь уже сейчас осталось не так много людей, знавших его лично. Пройдет немного времени, не станет и их. А образ Щербы — человека исклю-

чительного благородства, большой душевной чуткости, теплоты — достоин того, чтобы его увековечить.

Л. В. Щерба всегда искал новых путей, никогда не склонял головы перед авторитетами, хотя и внимательно их изучал. В этом основной завет его — ученого и человека — грядущим поколениям.